Пляши, огонёк, пляши

Состояние пузырящихся мыслей. Леска в пояснице, до которой он не в силах дотянуться. Её нужно уничтожить, разорвать. Перегрызть. Но клыки здесь не у него. Сердце давно не перекачивает кровь, меж лёгких барахтается, натыкается на рёбра, задушенное жирной артерией. Роману нужно, чтобы кто-нибудь его избил и оставил в луже липкого и железного. Роману нужно ощутить эту хмарь на языке. — Ты серьёзно думаешь, что это смешно? Роман знает, что нет. Ничерта не смешно, даже как-то жалко, отчего и сводит кишки спазмом забродившего самолюбия. Роман знает, но каждый раз видит смысл притворятся, как и сейчас, вертя кислотно-жёлтым собачьим мячом — это, кажется, самая яркая вещь на множество миль вокруг — у Питера под носом. Это, знаете, такая стратегия, не дающая поверить, принять, зашивая уродливыми стежками на пухлых губах, перекошенную аномальную зависимость. Роман хочет, чтобы Питер его ударил. Приложил головой о бордачок, вырывая с мясом клочья волос. Роман думает, что мог бы стереть колени о ковёр, ладонями и локтями собрать стекло, лишь бы не подниматься на ноги и всё смотреть, смотреть, смотреть, как его кровь застывает на костяшках Руманчика. У Питера в глазах падь топкая, зыбучая, он хмурится, по звериному раздувая ноздри. Еле слышно усмехается, искривляя губы, и говорит: — Чего ты пытаешься добиться этим? Романа никто никогда не бил — это зудит у него в крови и в волокнах плоти, выступает сукровицей на искусанных губах, скапливается в уголке глаза и безмолвно просит: «пожалуйста, просто сделай это». Но Роман отвечает: — Ничего, зубастый волк. Просто, знаешь, скучно. Питер глядит на него, затягивает чернотой зрачков. И в глазах его странная неуверенность. Роман видит её, конечно же видит, чувствуя, как когти тупых птиц давят по пинте из его сердца. Роман никому не признается, что не зализывал бы ран от его рук, когтей, зубов. Он стучит пальцем по рулю, а от равенства крыльев и дверей машины кружится голова. Вспоминает, как от мокрых образов во снах сводит яйца. Там Питер вскрывает острым кожу на спине, и Роман чует свой запах, слышит треск тканей. Там пуговицы выбивают трель по полу, а Питер, как обнажает своё существо, раскурочивая по старым шрамам волчьим хребтом, выволакивает на свет его суть, о которой все молчат. Все вокруг, чёрт возьми, молчат, и Роман готов умолять. У него печь в глотке жрёт каждую каплю красной, липкой, той, что из жизнепроточных каналов иногда хлещет фонтаном, а иногда вытекает налитыми комьями. Роман не может избавиться от этого иллюзорного изображения под веками — печати багряные на пожелтевших белках. Роман не может перестать думать о том, как пот чужого тела разбавит густой запах его крови. Питер молча перелазит на заднее сиденье, ложится, опуская голову на сцепленные в замок руки, и смотрит на затылок Романа, как-то вскользь вспоминая песню из детства. Там ковбой и конь идут по пустыне. Там невыносимая жара, а воды всё нет. Роман поворачивается, встречая его сощуренные глаза. Думает, что мог бы заставить его, приказать, а затем наслаждаться, чувствуя боль желанную, терпкую, ощущая заполненность каждой изувеченной клеточкой тела, слизывая кровь с переполненных, от ударов распухших губ. Мог бы, но это как-то мерзко и подло. Даже для такого, как Роман Годфри. Варгульф. Ураборос. Питер не любит говорить обо всей этой сверхъестественной херне, постоянно пытаясь увильнуть. И то ли Роман просто не часть его народа, его традиций, то ли Руманчик видит в нём что-то, корнями спускающееся во всю эту топь и морок, и поэтому отмалчивается, упорно отворачивая диски расширенных, будто от героинового прихода, зрачков. Так, впрочем, делают почти все вокруг, но за Питера обиднее всего. — Что мы будем делать, когда прикончим эту тварь? — как-то неожиданно, неловко задаёт вопрос Роман, цепляясь за неудобства относительно наточенных рубежей между ними. Это как негласная граница, которая всё никак не определится, где же ей рыть окопы и воздвигать оппозиции. Роман задаёт вопрос с какой-то стойкой уверенностью, что Питер не уйдёт и не отступит. — Не знаю, — отвечает Руманчик, слегка щерясь, обнажает острые клыки, — напьёмся? А потом будем вести себя, как все остальные, полагаю. Постоянное спасение людей не для меня, Роман. «И не меня», — думает Годфри. В этом городе совершенно нечем дышать. Жар убивает, точно в той пустыне из песни Питера. Роман впитывает его голос и думает, что мешки лёгких налипли на кости. Роман знает этот напев, эту мелодию, выкорчёвывает из обдолбанной, пьяной памяти. Она оседает сплетениями глухих звуков на губах, играет под веками бликами умирающего солнца. Она прикрытые глаза Питера перед превращениям; она ореол вокруг его головы; она золотая корка на пальцах. От одного воспоминания того вечера дрожь бежит вдоль позвоночника, играя по хрящам. У Романа в грудине пепел да отслоившийся прах вылизывают кожу с изнанки. Поэтому, наверное, так жарко. Поэтому низ живота горит. Роман думает: «до смертельной дозы можно пить две недели». Роман думает: «две недели надо ещё перетерпеть». У Питера в песенке небо разрождается долгожданным дождём. Романа тошнит от одного упоминания воды. Роман — подросток, которому нужны алкоголь и девчонки с упругим телом и тенью от накладных ресниц на скулах. С глазами-искрами и смущёнными выдохами. Роман — избалованный подросток, и он не должен загонять в себя сразу три пальца, пытаясь заглушить вой в подушке, просто потому что в фантазиях воспалённого рассудка какой-то неразговорчивый парень с волчьим взглядом втрахивает его в стену. Роман, правда, думает выпотрошить себя, вскрыть ко всем хуям горло, только чтобы выхархать эту одержимость из меняющегося на глазах организма. Просто потому что ну это же Питер. Чёртов Питер, а рядом такая красивая и хорошая Лита. У Романа дрожь опиумная обглодала пальцы до костей. Он чует, как пахнет свёрнутая кровь под ногтями и боль отдаёт в левый висок, будто выдавливая глаза. Нёбо режут плевры осколочной пыли; бёдра саднят от вновь открывшихся ран — Роман выучил, что мелкие, неглубокие порезы болят сильнее глубоких продольных на груди. Роман ощущает запах, вкус Питера на корне языка, и от этого в паху тяжелеет. Он медленно разворачивается всем корпусом, подтягивая колени, и впивается глазами в завитки волос растрёпанных. Роман думает, как хрустит скальп, когда его живьём отдирают от черепа. Питер смотрит на него, точно на диковинное животное, точно волк, первый раз встретивший лису, и всё его существо бьётся в инстинктивном протесте. Роман не замечает этого, пока Руманчик не щёлкает пальцами у него перед лицом. Они встречаются взглядами, и Роман понимает, что Питер заметил. Заметил, заметил, заметил. Роману колется желание вышвырнуть себя из автомобильного кресла и впечататься губами в асфальт, схватить Питера за грудки и зарычать, точно это он ёбаный волк, точно он заразился этой хуйнёй без укуса или сраного обряда — это передалось воздушно-капельным путём, одними химическими переплетениями запахов — а затем исступлённо прижаться к уголку налитых кровью (живой, сладкой кровью) губ, запихивая, проталкивая вниз по гортани едкий, жалющий сок своих влечений и парадигм. У Романа Годфри уродство, которое нельзя полюбить. И он одним плавным движением оказывается на заднем сиденье, устраиваясь на бёдрах Питера. Натянутая кожа вскрывает корки на коленях. Роман прикасается к широкой груди ледяными пальцами и всё пытается отыскать гнев в глазах напротив; по глотке проходит дрожь. Он говорит: — Сделай что-нибудь. Сделай, чёрт возьми, что-нибудь. И Питер делает. Дёргается резко, стискивает худые бока до хруста и одним быстрым движением оказывается сверху, подминая Романа под себя. Но дальше ничего — ступор, онемение — и он лишь наблюдает, ловит свои или его — в надежде — сомнения. Но не находит, не находит, не находит. Не находит вообще ничего, кроме вязкого морока, что топлёной карамелью сочится из кожаной обивки. Он проникает в лёгкие и душит, рвёт клапаны сердца. Роман жгутом Питера завязывает на искалеченный орган. Роману бы узнать, что жгуты необходимо удалять, иначе начнут отмирать ткани. — Твою мать, — шипит Роман. — Вот именно, звёздный мальчик, твою мать. — Чего ты хочешь? — у Питера в глазах пляшут черти, обряды поджигают костры, веселятся во всю. Питер пытается возводить рвы. Питер проваливается, когда Роман, срывая пуговицы с петель, обнажает перед ним исполосованную красными каньонами-порезами грудь. — Это безумие. — Мне нужно ещё. Питер думает, что это как настольная игра, где надо костьми лечь за неимением кубиков. И в глазах у Романа: «Ты первый, так принято». В этом городе всё покрывается жёлтым налётом. Он на домах, крышах, людях. Он на языке и под кожей, а кровь такая яркая. Питер осторожно скручивает его руки в проволочные дуги, заводит за голову и сминает запястья в широкой ладони. У Романа щемит складочки кожи, и нарастающая боль срывает тихое цыкание с губ. Запах крови мешается с возбуждением, Роман злится, потому что Питер медлит, а он не должен, ни в коем случае не должен, потому что ставки высоки, а шанс побега слишком велик. Злость переливается, и Роман вбивает коленку Руманчику под рёбра, кости хрустят еле слышно, и дыхание касается хрупкой бумажной кожи в интимном месте на шее. Питеру приходится прижаться слегка ближе, и у Романа протёкшую крышу сносит ко всем чертям. Годфри ловит влажные губы в грубом поцелуе и стонет Питеру в рот, будто проталкивая все сны по гортани: — Давай. * Роман поджигает кончик сигареты и судорожно тянет дым. Глубже, в самые низины и овраги его существа. Сизые облака, кажется, там и теряются. Роман думает, что так и не найдёт себя, всматриваясь в сухие глаза, отражённые зеркалом. Воздух над городом ужасно спёрт. Он смердит углём — этот запах его клеймо. В горле нагревается галька, по пустотам да по пробелам бурлит тухлое чёрное болото. Роман смотрит, как на дороге пыль пережёвывает потоки живого воздуха — так, видимо, погибает всё в Хэмлок Гроув. Роман с особой ясностью понимает, как сильно хочет, чтобы Питер вырвал его сердце и притащил в Белую башню — лечить и штопать. Но сейчас Роману хорошо. По венам замирает боль. Замирает мраком, что пропитал дорогую рубашку; вакуум по границам рёбер предательски млеет. У Питера в песенке ковбой разводит костёр под навесом старой палатки. Роман тушит сигарету о своё запястье там, где косточку оплетают вены. Он, конечно же, не надеется выжечь их. Питер смотрит на него без удивления — после такого? Нет, у Руманчика до сих пор не засохла кровь в линиях на ладонях: он живьём растягивал порезы. Питер поднимается с сидений и выхватывает окурок. Тёплые ладони, холодные пальцы. — Придурок. Роману бы стать этой сигаретой, да так чтобы подольше тлеть, ведь Питер обхватывает фильтр губами, делает затяжку и так сладко сминает в ладони. Роман знает конец песенки. Там ковбой греет руки у костра, ведь ночи в пустыне холодные. Роман душит последнюю строчку остатками прогорклого дыма в лёгких: — Пляши, огонёк, пляши.