Срыв

— Вы не задумывались, отчего с вами эта беда, мистер Грейвз? — спросил Гриндельвальд. — Может, вас насиловал отец или старший родственник, и теперь вы хотите отомстить? Должна же быть какая-то причина. — Нет, — Грейвз покачал головой. — У меня было счастливое детство. — В самом деле счастливое? — Гриндельвальд прищурился. — Да, — подтвердил Грейвз, игнорируя насмешливый тон. Так их учили на аврорских курсах, так он сам говорил подчиненным: в плену следует вести себя спокойно, не реагировать на подначки, не позволять вовлечь себя в бессмысленные споры, не раскрываться. Эмоции ослабляют, холодная голова — ключ к успеху. Грейвз не знал, сколько времени еще нужно продержаться, но надеялся, что ему хватит сил защитить свой разум. Гриндельвальд улыбнулся. Он был сильным легилиментом и явно не сомневался в том, что рано или поздно возьмет верх. — Мне кажется, вы все-таки скрываете от меня что-то. Разумеется, Грейвз скрывал, и скрывал многое. Он знал немало секретов — разведданные, коды доступа к засекреченным архивам, государственные тайны. Грейвз надежно прятал их в своей голове, за множеством щитов, за болезненными воспоминаниями, стыдными, грязными и не имеющими никакой общественной ценности. Его учитель окклюменции мог бы им гордиться. Он всегда говорил, что память — это шкаф со множеством ящиков, и самые важные вещи нужно прятать в самых глубоких из них. Желательно, чтобы путь к ним охраняли неприятные личные воспоминания. Легилименту придется попотеть, чтобы пройти через них, и, таким образом, у него останется меньше времени и сил, чтобы добраться до важного. У Грейвза было много секретов, и чтобы защитить по-настоящему важные, он был готов пожертвовать другими, менее важными — личными, мерзкими, отвратительными. *** — Нам надо поговорить. Грейвз кивнул и пошел следом за Серафиной. Он догадался, о чем будет разговор уже по выражению ее лица, настороженному и брезгливому. После поимки Гриндельвальда прошло три недели, после его побега — две. Грейвз вернулся на службу десять дней назад и сразу понял, что его секрет больше секретом не является. Пожалуй, этого следовало ожидать — Гриндельвальд был зол на свою неудачу и хотел отомстить, пусть и только Грейвзу. Разумеется, никто не осмеливался грубить в открытую, но Грейвз чувствовал: его возвращению не рады. На него старались не смотреть, обходили стороной, не подавали руки. Когда Грейвз заходил в комнату, разговоры резко стихали, но не оттого, что подчиненные боялись его, нет. Им просто становилось неуютно говорить — или даже дышать, когда Грейвз был рядом. Он словно бы отравлял воздух своим присутствием. Самым болезненным здесь было то, что в глубине души Грейвз понимал: такое отношение вполне справедливо, он слишком долго оставался безнаказанным и заслужил возмездие. Закрыв за собой дверь кабинета, Грейвз решил начать разговор первым: — Кто еще знает? — Все. — Серафина села за стол. — Гриндельвальд рассказывал о тебе на допросе, присутствовали главы всех отделений. Не думаю, что они стали молчать. — Вот как. — Грейвз кивнул. Он не знал, следует ли ему сесть напротив Серафины, или лучше продолжать стоять, или самым правильным будет выложить на стол уже давно написанное заявление об увольнении и молча уйти. Но бессмысленное желание оправдаться жглось внутри, и Грейвз сказал: — Серафина, я клянусь тебе, я никогда не притрагивался к… — Довольно! — оборвала его Серафина. — Я не хочу слушать об этих мерзостях больше, чем уже выслушала. Грейвз покорно замолчал. Чувство вины и стыда зашевелилось внутри, мешая дышать. Это было привычным ощущением, Грейвз жил с ним давно, и хорошо помнил, как все началось. Серджио, смуглый, большеглазый и улыбчивый, был родом из штата Миссисипи. Его южный тягучий выговор зачаровывал Грейвза, а еще он ни у кого прежде не видел таких длинных черных ресниц. Им обоим было по тринадцать, шел третий год учебы в Ильверморни. Серджио успевал кое-как, но это совсем его не тревожило. — Какая разница, какие у меня оценки? — вечно твердил Серджио, и его влажные карие глаза лукаво блестели. — Все равно после учебы я вернусь домой и буду помогать маме в ее магазине ингредиентов для зелий. Это ты у нас хочешь работать в МАКУСА. Грейвз не понимал, как так можно — не иметь амбиций, не стараться, спокойно плыть по течению жизни — и в то же время не мог не любоваться этим восхитительным легкомыслием. Они с Серджио часто проводили время вдвоем и, наверное, были друзьями. Однажды — это было летом, перед самыми каникулами — они сидели в высокой траве, и Грейвз уже не помнил, о чем они болтали тогда, помнил только темную родинку у Серджио над верхней губой и то, как он в процессе разговора ритмично поглаживал его по колену. Тогда Грейвз еще не понимал толком, почему ему вдруг стало так жарко, хоть и день был довольно прохладный. Захотелось повалить Серджио в траву, обнять, прижаться к нему изо всех, чтобы почувствовать тепло его тела. Желание было странным и каким-то стыдным, и поддаваться ему точно не следовало. Еще более стыдным оно стало, когда Грейвз вспомнил об этом моменте вечером и почувствовал, как у него встает член. Такое уже случалось прежде несколько раз, обычно по утрам и безо всяких причин (а один раз — во время полета на метле, и это было ужасно). Но на этот раз дело определенно было в Серджио, в его прикосновениях, его глазах и дурацкой родинке над губой. Грейвз неловко обхватил свой член, стараясь не думать ни о чем, но мысли упрямо возвращались к Серджио. Он кончил, чувствуя облегчение вперемешку с неловкостью. На четвертом курсе Серджио бросил Ильверморни — его мать заболела. Поначалу они с Грейвзом обменивались письмами, но переписка быстро сошла на нет, слишком уж разными они были. Время от времени Грейвзу снился тот летний день, в котором он так и не повалил Серджио в траву. Во сне, разумеется, он смело заходил куда дальше: Грейвз представлял, как, раздевшись, они ласкают друг друга руками, трутся бедрами, неуклюже и влажно целуются, и от счастья кружится голова. Постепенно Грейвз становился старше, а вот Серджио из его фантазий — нет. Понять, почему так происходит, не получалось, да Грейвз и не старался поначалу: его интересовала только учеба, а удовлетворять физические потребности можно было и с помощью своей собственной руки. Шли годы, все вокруг влюблялись, некоторые вступали в брак, и Грейвз поневоле начал задумываться. С ним определенно было что-то не так, его не привлекали взрослые люди, его тянуло к своей ненормальной, больной фантазии из сна и ни к кому больше. Возможно, виной всему было то, что Грейвз был вынужден повзрослеть слишком рано — этого от него ждала семья — однако в глубине души он так и остался тринадцатилетним мальчишкой, влюбленным в друга. Оправдание было глупым и гнилым, но Грейвз отчаянного за него цеплялся. Признавать, что он обыкновенный извращенец, и у этой нездоровой страсти нет никаких глубинных причин, не хотелось. Иногда Грейвз встречал мальчишек, похожих на Серджио — темноглазых, скуластых, красивых, и чувствовал, что мог бы… Но, разумеется, не мог, никогда не мог. Даже мечты о подобном казались грязными, но Грейвз все равно представлял одну и ту же картину: мальчишка, Серджио-не-Серджио, тонкий, с костлявыми коленками и немного слишком длинными руками, смотрит на него исподлобья, и в этом внимательном взгляде поровну смешаны невинность и вызов, робость и нечто порочное. «Я просто поцелую его», — говорил себе Грейвз всякий раз и неизменно срывался. В этом не было его вины: мальчишка — разный и неизменно похожий на предыдущего — первым начинал ласкать его. Сначала узкая ладонь невинно гладила по бедру, затем, осмелев, мальчишка ловко сжимал его член через ткань брюк, и Грейвз был вынужден сдаться. Он не был тем, кто принуждает, вовсе нет, он всего лишь поддавался, не имея сил сопротивляться искушению. Это жалкое оправдание возбуждало еще сильнее, Грейвз словно бы находил отдельное удовольствие в своей воображаемой слабости духа, однако каждый раз после раздрядки его накрывало отвращение к себе и своим фантазиям. Каждый раз Грейвз клялся себе, что больше не станет представлять подобное, он даже принимал зелья, подавляющие похоть, — и срывался, стоило только увидеть очередного темноглазого тонкого мальчика. Определенно, таких было слишком много в Нью-Йорке, иногда из явно благополучных семей, иногда бедных, одетых в обноски, и если бы Грейвз только захотел, он мог бы легко получить любого, особенно не-мага… Но нет, он никогда не переступал черту и втайне гордился этим. Грейвз встряхнул головой. Серафина смотрела на него с плохо скрываемым отвращением. — Я не выдал ни одного секрета, — сказал Грейвз. — Возможно, это тебе хочется услышать. «Я не подвел страну, зато подвел Криденса». *** — Этот Криденс слишком взрослый для вас, разве нет? — спросил Гриндельвальд на третий день, вдоволь покопавшись в более старых воспоминаниях. — Почему же вы так сильно его хотите? Не понимаю. Грейвз не выдержал и отвел взгляд. Думать о прошлых увлечениях было мерзко, но терпимо, даже воспоминания о Серджио уже не ранили. Криденс же… Это было совсем другое, живое, еще не отболевшее. — Когда я узнал, что ему почти что есть восемнадцать, я был… Я был так счастлив, — честно ответил Грейвз; сеансы легилименции в комбинации с Веритасерумом несколько подточили его выдержку. — Я подумал, что излечился, что наконец-то стал нормальным. Что эта моя болезнь отступила. Но потом, — он горько усмехнулся и сглотнул, — я понял, что меня привлекло. Криденсу ведь не больше четырнадцати по поведению, он всех дичится, совсем забитый. Обычно я не говорю с теми, кого… Криденс был взрослым, и я решил, что вреда не будет. Грейвз понял, как сильно ошибся, в тот момент, когда Криденс посмотрел на него исподлобья, и взгляд у него был забитый, совсем детский. По сути он оказался ребенком, его нельзя было хотеть - и, разумеется, от нахлынувшего возбуждения стало почти больно, а от стыда захотелось провалиться сквозь землю. Криденс говорил что-то, но Грейвз не улавливал и половину. Он думал о том, что мог бы позвать Криденса к себе, тот бы обязательно пошел следом, даже магию не пришлось бы применять. Готовность подчиниться любому приказу сквозила в каждом его неловком движении, и это подкупало сильнее, чем испуганные взгляды. Грейвз не стал бы спешить, он бы позволил Криденсу поесть и отдохнуть, а потом тот бы и сам догадался, чего от него требуется, встал бы на колени, как послушный мальчик, и постарался бы отблагодарить за проявленное внимание. Грейвз чуть не кончил от одной мысли о том, как этот красивый неумелый рот принимает в себя его член — и одновременно почувствовал острое желание умереть на месте, чтобы перестать думать о подобной грязи. — Криденс умный, он совсем не дурак. Мы разговаривали с ним несколько раз, и он показался мне толковым, хоть и робким, — продолжил Грейвз, не в силах остановиться. — Сквиб, я сразу это понял и подумал еще, что мог бы усыновить его. Сделать из него человека, дать какое-никакое образование, купить нормальную одежду, в конце-то концов! Он бы носил мою фамилию, стал бы моей семьей. Я до сих пор этого хочу, и нет, я бы не посмел к нему прикоснуться, я бы только смотрел. Криденс бы ни за что не узнал о моих фантазиях. Гриндельвальд поднял бровь. — Неужели вы бы не оттрахали его, когда он осмелел? — Нет, вы совсем не понимаете, — Грейвз поднял голову и нашел в себе силы посмотреть своему мучителю в глаза. — Я перестал бы его хотеть, если бы он стал вести себя, как взрослый. К счастью. Я бы просто полюбил его как сына, понимаете? Я бы сделал все, чтобы этот момент наступил поскорее. Гриндельвальд посмотрел на него так, будто и в самом деле понимал, — или просто так казалось. Придя в себя в больнице, Грейвз узнал, что своими откровениями заставил его заинтересоваться Криденсом. То, к каким ужасным последствиям это привело, мучило сильнее, чем публично раскрытая грязная тайна. Потерю репутации можно пережить, вернуть Криденса — нет. Хотя, возможно, для него такой исход оказался не таким уж плохим, как бы паршиво это ни звучало. Теперь Криденс был в безопасности, и ни Грейвз, ни любой другой извращенец никогда не сможет причинить ему вред. — Не стану гарантировать, что тебе удастся сохранить свое место, — проговорила тем временем Серафина. — Но пока что заменить тебя некем, к моему большому сожалению. Грейвз кивнул: другого он и не ожидал. За преступления, пусть и мысленные, следовало заплатить свою цену. Помолчав, Серафина спросила почти сочувственно: — Ты пробовал лечиться? — Не думаю, что это лечат, — ответил Грейвз. — Да и как ты себе это представляешь? Я не лечился, я давно привык справляться сам. Повисла вязкая, неприятная тишина. — Но ведь однажды ты сорвешься, — проговорила Серафина. — С чего ты взяла? — Все срываются. Наверное, это было справедливым замечанием, и спорить не следовало, но Грейвз все же не смолчал. — Не я. Я живу с этим много лет и, поверь, мне так же отвратительно от себя, как и тебе от меня, а может, даже сильнее. И поэтому просто знай: я не сорвусь. Единственный, с кем я мог бы сорваться, к счастью, мертв. И да, он был почти совершеннолетним. По лицу Серафины было очевидно, что она ни капли ему не верит. Наверное, и это тоже было вполне справедливым. «Зато Криденс погиб хоть и по моей вине, но не от моей руки», - подумал Грейвз, и эта в общем-то подлая и эгоистичная мысль придала ему сил.