Синусоида

…но правда в том, что жизнь — это нихуя не банальная зебра наземного перехода с её кривыми чёрно-белыми полосами. Жизнь — это синусоида, чёткая и закономерная. И в тот самый момент, когда тебе кажется, что ты плотно закрепился на её вершине, тебя резко тянут вниз. Поди разберись, в чём тут прикол — то ли закон подлости так работает, то ли хорошее человеческая память стирает быстрее, чем плохое; но вот ты чувствуешь, как катишься вниз, подобно снежному кому всё набирая и набирая массу, и из последних сил пытаешься рассчитать конечную точку приземления. Только красивые формулы едва ли применимы к планам жестокой стервы реальности, а потому любые попытки просчитать будущее заранее обречены на провал. Для Славы самый низ — это либо героиновая зависимость, либо случайные половые связи с людьми обоих полов, либо обычная человеческая жизнь. Особенно пугает последняя — та, где график с восьми до шести, полуторачасовая поездка на метро и маршрутке до дома, симпатичная жена, двое детишек и большая собака в однушке на окраине Питера. Ну, та, в которой нет адреналина и зашкаливающих через край эмоций, где нет алкобезумия, баттлов и места творчеству. Где есть только полпачки сигарет на день, поскольку нужно уже когда-нибудь бросить, вкусный домашний ужин и секс под одеялом в миссионерской позе каждый третий четверг месяца, когда дети гостят у бабушки. Вкусовщина, конечно, и рай для иных, но в последнее время он всё чаще представляет себе этот кошмар, и его едва ли не выворачивает от ужаса и омерзения. Поэтому он и сидит без работы уже третий месяц, с тех самых пор, как случился их с Мироном баттл. Пока у него ещё есть деньги — детишки по всему СНГ активно раскупают мерч, в клубах городов-миллионников солд аут, ему платят за интервью; короче, им ещё интересуются, однако он по-прежнему остаётся самым что ни на есть андеграундом. И он не будет вести себя, как Окси, стараясь сделать всё, чтобы вскарабкаться наверх через новообретённые связи. Это по трупам-то, походя ломая чужие карьеры, ловко огибая все резкие углы и стараясь подлизать всем, кто стоит хотя бы одной ступенью выше. Их с Мироном главное различие — это отношение к деньгам. К их количеству, если честно, потому что Слава обычно ограничивается малым. Ему не нужны сраные очки Гуччи за двадцать кусков, или рубашка за двенадцать тонн, или собственная квартира. У него есть бабло на аренду приличной однушки, на пиво, сносный виски, траву и жрачку для себя и котов, остальное же — излишек, желание понтануться перед теми, с кем когда-то сидели в одной долговой яме. Смотри, мол, я на омерзительную рубашку потратил больше денег, чем мы когда-то вдвоём тратили на хавку, гаш и шлюх за целый месяц. Ужасная политика партии, но это тоже можно понять. Слава понимает, честно, но он скорее совсем перестанет жрать, чем за бабло даст интервью какой-нибудь ненавистной газетёнке или запишет совместку с тем, кого презирает. Поэтому он и сидит в своей маленькой однушке в гордом одиночестве, поэтому и глушит третью бутылку дешёвого бабского пива подряд, поэтому и не ищет подходящую вакансию сисадмина на первом попавшемся сайте с предложениями работы — он до сих пор грёбаный контркультурщик и максималист отчасти. Он слишком хорошо знает, что не сможет зарабатывать рэпом — так уж сложилось, что у него довольно неприятный голос, гнилые тексты на треках и полное отсутствие желания самосовершенствоваться на этой стезе. А потому рано или поздно, когда хайп кончится, ему придётся вновь искать обычную работу, писать тексты на баттлы с ноунеймами в перерывах между налаживанием техники в каком-нибудь очередном ТЦ и жить ровно вполовину, когда хочется совсем иного. Хочется, например, свалить куда-нибудь в заброшенный домик на краю вселенной, бухать, сидеть у океана и записывать то, что шепчут его волны. Осознавать целостность с миром и вместе с тем бояться одиночества, которое неизменно придёт спустя пару недель в подобной обстановке. Хочется, да только как, если ты простой парень из обыкновенного города, не блещущий особыми талантами и не отличающийся природной хитрожопостью? Ты ж не Керуак, ты ж, блядь, не Керуак в его Биг-Суре; ты парень в зелёной шапочке, и это многое объясняет. Если не сказать, что это объясняет всё. Пока Мирон на другом конце Петербурга с хриплым стоном кончает, представляя себе полный школьников Олимпийский, Слава достаёт из рюкзака четвёртую бутылку пива и разговаривает с собственным подоконником, потому что больше не с кем. Кошки съебали и безбожно громят что-то на кухне, друзья давно заклеймили его одержимым и повёрнутым, а с косяком разговор короткий — пыхнул, и жизнь уже не кажется такой дерьмовой штукой. Будто он сейчас не катится на дно мироздания, сметённый в угол собственной ненужностью. У него теперь один вопрос — к подоконнику, кошкам, друзьям, самому себе и даже к Мирону: что ему, собственно, делать дальше? Он потратил несколько лет жизни и миллионы нервных клеток только на то, чтобы победить главного босса, и вдруг выяснил, что после этого в игре ему попросту нечем заняться. И теперь он сидит, прикованный к мягкому и чертовски удобному креслу, бухает вкусное, отдающее чаем, пивко, и на полном серьёзе размышляет о дальнейших перспективах или об отсутствии оных. С одной стороны ему чертовски хорошо — поверженный босс валяется где-то в черте недосягаемости, с другой плохо — всё по той же причине. Вот был бы кто-нибудь, кто вдруг пришёл бы к нему в квартиру и через боль, лишения и страдания прочистил ему мозги… Серьёзно, на данном этапе один подоконник показывал наивысшие результаты по вправлению шестерёнок в его нездоровой черепной коробке. Об него, по крайней мере, можно хорошенько ёбнуться, когда станет совсем хуёво. Адская мешанина из гнетущих мыслей никак не оставляет его в покое; курить хочется до омерзения, да только лень тянуться за новой пачкой, от пива ему не опьянеть класса с восьмого, а гаш давно превратился из способа развеселиться в возможность хотя бы на несколько часов позабыть о круглосуточной, ежемесячной, трёхсот шестидесяти пятидневной депрессии. Как же ему плохо, чёрт возьми, кто бы знал. Это ощущение ненужности лишает его сна и отдыха, а в голове на репите только один человек, одно желание и один путь. И пока человек готовится к баттлу с Дизастером, желание тонет в дешёвом алкоголе, а путь теряется во мраке бесконечного самобичевания, Слава пытается понять, где он сам между всех разгоревшихся в его голове огней. Какой из тысячи голосов в его больном, прокуренном мозгу действительно принадлежит ему. Какое решение он бы принял, не будь он Соней, Гнойным, Пеплом, Дядькой и тысячей других никнеймов на бесконечных просторах интернета. Что бы сделал оригинал, если бы его кумир изо дня в день протаптывал себе кривую дорожку на самое дно? Говорят, если хочешь что-то спрятать, положи это на самое видное место. У Славы на этом самом очевидно-видном месте лежат фотки Мирона и его же первый микстейп; и никто действительно не видит его фанатизм в упор, один Эрнесто, внимательный засранец, заметил эту одержимость, да и то перевёл всё в шутку. На самом деле, ситуация ещё немного печальнее — он не просто влюблён; всё, что он делает последние несколько лет, он делает только ради Мирона. Включите сюда шестнадцать проходных баттлов, концертную деятельность, хуёвые диссы и стёбные треки вкупе с треками обличающими. Прибавьте посты в твиттере. Размешайте с экзистенцианальной ложечкой Оксанкиных выученных наизусть и разобранных по косточкам текстов и получите общую картину жизни Гнойного. Или Славы. Или Сони — скорее Сони, страшненькой фанаточки, у которой нет ни единого шанса полапать кумира за красивую тощую задницу. Это всё как огромный холст, на котором сумасшедший художник год за годом изображал тысячи ликов одного и того же персонажа. Если угодно, это полотно «Явление Оксимирона народу», где в центре композиции красуется самопровозглашённый император в нелепой позе, а к остальным участникам оккультного собрания криво прифотошоплены Славины лица. Как-то так выглядит вся его жизнь, если вычесть из неё ненужную шелуху вроде сна, еды и инстаграма. Он пишет отстойные треки ради Мирона, он даёт интервью на «Культуре» ради Мирона, он разъебал Мирона ради Мирона. А Мирону либо похуй, либо он хорошо маскируется. И не хочет ничего делать со своей сраной тягой к деньгам, из-за которой он стал попсовее, чем сексуальные безголосые девицы-певицы с капустников на федеральных каналах. А Славе от этого больно. Он вздыхает, доверительно сообщает подоконнику, что Мирон — пидор, и залпом вливает в себя остатки пива. Он зевает, чешет небритый подбородок, снова зевает. Его всегда развозит от алкоголя, совсем не по-пацански — братва вечно стебёт его за это, да хули толку? Он идёт спать, потому что завтра ему предстоит прожить очередной бессмысленный день, потому что завтра им с Замаем предстоит пережить очередной бессмысленный поход на глупую алко-нарко-вписку. Для этого ему нужно проснуться адекватом, но, да, дышит и по утрам поднимается с кровати он тоже только и исключительно из-за Мирона. И это — самая хуёвая новость в числе прочих. Керуак бы не одобрил, но Керуак — такая же попса, как Окси. С этими мыслями Слава и засыпает. Утро встречает его тошнотой, адской резью в пустом желудке и тотальным отвращением к жизни. Его едва не выворачивает от мысли, что ему нужно вставать и куда-то идти, но он всегда был упрямым малым; он бы и баттл без этого не выиграл, верно? Слава техническому складу ума, тетрадь валяется под рукой; он давно использует её, чтобы записывать свои самые ебанутые сны, а сегодня ночью ему как раз снилась невообразимая муть. «Снилось, что гоняюсь за тараканами, — пишет он особенно корявым со сна почерком. — У одного из них была башка Оксимирона. Чуть не спустил в штаны, когда прибил его тапкой». Он любит эту тетрадь, по сути, это его второй твиттер, но здесь он может не фильтровать базар. Правда, в самый нужный момент она чаще всего теряется, совсем как пару месяцев назад, когда ему приснилось, что он выебал Мирона в рот прямо посреди баттла. Наверное, мироздание было право, что не дало это записать — такие вещи всё же стоит оставлять при себе, ведь рано или поздно любопытный Букер по закону подлости наткнётся именно на эту тетрадь и откроет её именно на этой странице. Уж кому-кому, а братве не обязательно знать о его влажных фантазиях, ну серьёзно. Потом он лениво бредёт до ванной, походя пялится на часы — шесть вечера, ну нихуя себе «утро», — и собирается собираться, потому что в этот раз Замай был чертовски убедителен и пообещал заехать за ним в восемь. Они едут на вписку, разумеется, на такси, потому что бабло само себя не потратит; Слава игнорирует усилившуюся головную боль и поначалу даже развлекается сам и развлекает других байками о том, как и в каких позах они ебут всех подряд в их антихайпе. А в следующий момент он, уже ужратый в слюни, уныло сидит на кухне, дымит вместе с Фалленом и ещё каким-то незнакомым чуваком и просто хочет домой. За этот вечер он чертовски устал, хотя проснулся всего несколько часов назад, в пустом желудке свернулось клубком отвратительное тревожное предчувствие. В дыму прокуренной кухни он посылает на хуй Ваню, потому что Ваня заебал пустой болтовнёй, затем срётся с незнакомым чуваком, что произнёс лицемерное слово «Успокойся» и остаётся один. Смешно, конечно, но ему нихуя не лучше, когда рядом никого нет. Жаль, Андрюха, который не ебёт мозги и с которым и помолчать в кайф, куда-то слился. Пора уезжать. Он медленно встаёт с табуретки — тревожность усилилась во сто крат — оборачивается и видит в дверях кухни чертовски знакомую фигуру. Это смешно, и он смеётся, потому что, серьёзно, у него явно галлюцинации от плюх и запойного алкоголизма, ведь не может же эта образина предпочесть андеграундную рэперскую тусовку любимой барной стойке элитного ночного клуба, верно? Образина в удивлении поднимает брови, вздыхает, закрывает дверь кухни — и правильно, в коридоре-то шумно, а у Славы и так мигрень. — Смех без причины… — Заткнись, мудачина, — легко парирует Слава. И добавляет почти радостно: — Круто, у меня галлюны пошли от травки. — Да, хуёвая была идея с тобой перетереть, — вздыхает галлюцинация после неловкой паузы. — Ладно, я пошёл. Ты, главное, не заблюй тут всё. — Эй, стой! Слышишь, чепушила? Ты моя галлюцинация, и я хочу, чтобы ты был тут. — Машнов, тебе надо завязывать с алкоголем и наркотой, серьёзно. — Кто бы говорил, кокаинщик. — С чего ты взял, что я употребляю? — Так го-во-рят, — загадочно поясняет он. — Ага, а ещё говорят, что ты пил мочу, или что я встречался с Соней Грезе… — Или что у тебя во рту столько белка, можно испечь целый противень безе… — Ты мне ещё раз свои раунды зачитать собрался? — Не-а, ты наверняка их уже наизусть выучил. Галлюцинация усмехается и качает головой. — Мне так этого не хватает, — признаётся вдруг Слава. — Я бы хотел пережить тот день ещё раз. На реванш тебя, что ли, вызвать. — Ты ведь выиграл. — В том-то и ирония! Он хочет сказать ещё что-то, но мысли позорно разлетаются по разным углам «черепной коробки телепередач» — какая же идиотская, блядь, фраза, — а головная боль переходит в стадию навязчивой проблемы, которую решительно невозможно игнорировать. Чувство тревоги так никуда и не уходит, перерастая в настоящую панику — Мирон здесь, пусть и в виде галлюцинации, но всё-таки. Совсем как на баттле, когда вы двое в плотном кольце орущей и скандирующей ваши имена толпы, и никуда вам не деться, пока три бесконечных раунда не кончатся. Сейчас вместо толпы бетонная клетка из четырёх грязно-серых стен, а чувство всё то же — в животе стрёмные судороги, лоб вспотел и колени не гнутся. Разве это он так хочет повторить? Нет, он хочет встряхнуть Оксанку за плечи и заорать: «Слышь, ты, чепуха ебаная». Совсем как на баттле. Увидеть в его уторченных глазах хоть какую-то эмоцию, кроме безразличия. Он так и делает, потому что он давно в слюни. Потому что знает: ничего ему за это не будет. — Руки убрал, — сердится галлюцинация. — Псих ебанутый, башка дурная. — А ты вообще пидор! — орёт Слава в приступе гипертрофированной искренности. — Ты какого хуя такой слабый текст написал?! Специально, да, чтобы задеть меня?! — Какие мы мнительные. Скажи спасибо, что хоть такой написал. — О да, суперзвезда, спасибо тебе огромное! Да кто я вообще такой, чтобы ради меня заморачиваться! Олимпийский сам себя не соберёт, а, Окси?! — Гнойный, выдыхай. Давай без глупостей сегодня, окей? — Да я ради тебя через ад прошёл, скотина ты ебаная! Я ради тебя всех этих недорэперков выебал, лишь бы ты меня заметил! — Тебя очень трудно не заметить, знаешь ли. — Но ты и сейчас меня игноришь! Конечно, я же не из твоего элитного клуба голосистых выблядков, на которых ещё и зарабатывать можно. — А ты хотел, чтобы я положил хуй на всё дерьмо, которое ты на меня выливаешь, и тебя на БМ подписал? Наверное, нужно завязывать, но раз уж у Славы галлюцинации, он может позволить себе хоть раз в жизни высказать всё, что думает об этом мудаке. — На хуй БМ! Скотина ты, мне было важно твоё мнение! — Ага, я так и понял, что ты с самого начала ко мне большой и чистой воспылал, — иронично замечает Мирон. — Судя по твоим бесконечным попыткам меня подъебать, диссам и постам в твиттере. Я тебя знаю, Гнойный. Я таких, как ты, пачками от себя отваживал. Вы — сраные суккубы, которым только и дай примазаться к чужой славе. — Нихуя ты меня не знаешь. Ты судишь по образам в сети, презираешь меня заочно, даже не попытался понять, что я за человек! Поэтому ты баттл и проиграл, Окси. — Эй… ты что сейчас делаешь? — Четвёртый раунд сочиняю, блядь! Ты мне скажи, что я должен сделать, чтобы до тебя, наконец, допёрло, что ты идёшь не туда?! — Слав, прекращай. — Ты в погоне за баблом в конец опопсел, мне твой «Огород» слушать тошно! Когда ты последний раз хоть что-то писал, а? Ну, кроме объяснительных в инстаграме. — Я серьёзно, прекращай. — Нет, ты ещё и тупой. Я ведь тебя диссю не потому, что говном считаю, а потому, что пытаюсь на путь истинный вернуть! Ты ведь не был таким, ты топил за идею, так какого хуя ты превратился в меркантильную крысу?! — Слушай, тебя трясёт всего, это ненормально. — Да в жопу! Если и сдохну тут, тебе же всё равно похуй, небожителей не интересуют простые парни в зелёных шапочках. — Андрей! Замай, блядь, твоему идиоту совсем хуёво. Замай! Да этот пидор-то куда делся, только что же тут был… Слава только и успевает, что сжать кулак и со всей силы зарядить этой бесчувственной скотине в его огромный еврейский шнобель. Это — прививка от бесчувственности, это спрятанное за тысячей замков желание, что-то из бессознательного. Он улыбается, глядя, как жидок зажимает нос ладошкой, как маленькая побитая девочка. Он перестаёт улыбаться, когда Мирон бьёт в ответ. Что ж, для галлюцинации у него вполне сносный удар; Славе почти не больно, но его спьяну ведёт, он врезается спиной в стену и медленно оседает на пол. Кажется, ему реально хуёво, кажется, он окончательно и бесповоротно собирается сдохнуть. Вот теперь его реально тошнит — всё, что было раньше, херня, детский лепет. Во рту поганый привкус железа вперемешку с алкоголем, нос разбит, губы растрескались, кровь большими алыми каплями стекает по подбородку и заливает всё вокруг — антихайповую футболку, джинсы, пол. Славе хочется хохотать и плакать одновременно, но он знает, что ему нельзя, а потому он с силой кусает и без того пострадавшую нижнюю губу, смотрит в пол и из последних сил борется со своими демонами. Кажется, его действительно колотит крупной дрожью, но это явно не самая большая проблема на данный момент. Он не один в комнате, но он один внутри своей головы, потому что некому помочь. Через несколько долгих минут, наполненных тяжёлым молчанием, Мирон опускается на колени в опасной близости от Славы, уверенно берёт его за руку и на удивление ласково говорит: — Смотри, что ты наделал, идиот. Слава смотрит на него и не понимает; Мирон мягко касается чужого запястья — его пальцы скользят вдоль невесть откуда взявшихся кровавых полос. — Это… я? — искренне удивляется он, оглядывая свои конечности. Под ногтями другой руки запёкшаяся кровь с ошмётками выдранной до мяса кожи. Он сейчас мало что понимает, но до него доходит, что это действительно сделал он, и его начинает потряхивать от желания завершить начатое. Недаром он всю жизнь ненавидел незакрытые гештальты, а эти полосы смотрятся такими незаконченными… — Ты. Прекращай это делать. — Это из-за тебя всё, — шепчет он. — Я не спец, но у тебя нервный срыв, по ходу, — тихо, будто душевнобольному, говорит Мирон. — Тебе нужно домой. — Тебя ебёт? Злость не ушла, но притаилась где-то на задворках сознания; вместо неё теперь безразличие ко всему сущему вместе с неконтролируемым желанием свернуться в комочек на полу и жалеть себя. — Вставай. Идём. Он не хочет, но тихое: «Давай, Слава, нужно» действует. Сильные руки тянут его наверх; его шатает, в глазах стоят слёзы, из-за которых нихуя не видно, очень хочется пить. Когда они выходят с кухни, голоса в голове стихают, обратно пропорционально тому, как нарастает гул вокруг. Он чётко слышит возмущённого, пьяного в говнину Ваню, который искренне пытается понять, куда это лысый пидор уводит его друга. Претензии Мирон игнорирует, в тысячный раз спрашивает, где Замай, и, так и не получив внятного ответа, матерится и тащит Славу прочь из квартиры. А Слава и не сопротивляется, потому что силы давно и окончательно покинули его, потому что рядом его тёплая и дохуя заботливая галлюцинация, потому что он уверен — завтра этот трип закончится. Андрей разбудит его звонком, скажет, что они вчера очень круто потусили, спросит, как он добрался до дома и пригласит на очередную вписку. А про Мирона он и словом не обмолвится, потому что, серьёзно, какой, на хуй, Мирон в их унылом компоте из страдающих от алкоголизма лузеров? Они садятся в такси, галлюцинация долго пытается выпытать у Славы его адрес, мягко отстраняет руку, которая снова скребёт царапины на запястье, и держит её, пока они едут. Он вдруг требует, чтобы водитель остановился, выходит из машины — Славу накрывает волна паники, ему так не хватает тёплого тела рядом с собой, он так боится оставаться один… — Сиди здесь, окей? Никуда не уходи, я сейчас вернусь. И он сидит, крепко обхватив себя руками, пытаясь пережить эти растянувшиеся в вечность несколько минут. Чувствует себя полным долбоёбом, жалеет, что вообще проснулся этим утром. Он теперь верит только себе и абсолютно не верит Мирону — его нет слишком долго, а значит, он и вовсе не вернётся. А значит, можно выйти из машины, чтобы глотнуть свежего воздуха и сделать всё противоположно тому, как наказала злобная лысая карлица, а значит… — Соня, что ж ты дурной такой? Я же просил тебя посидеть в машине. Его ладонь опускается на плечо, совсем как во время баттла. Слава устало вздыхает, скороговоркой говорит: «Я думал, ты не вернёшься» и ещё что-то невероятно глупое про любовь, и пытается обнять его. Выходит неловко из-за дрожащих коленок и разницы в росте, но ему сейчас абсолютно похуй — пускай Мирон карлица, но это его карлица. Об этом он, кажется, тоже сообщает порядком охуевшему Окси, но ему всё равно — сейчас он просто хочет почувствовать хоть что-то своё среди настигшей его чёрной пустоты. Они садятся обратно в такси, галлюцинация сжимает в руках тёмно-синий пакет с логотипом аптеки, потом Славу, наконец-то, рвёт в открытое окно. Он закрывает глаза и чувствует чужие чертовски горячие ладони на лбу и на щеке, слышит успокаивающий шёпот, а сразу после невозможно громкую на контрасте ругань — Мирон орёт на таксиста, который орёт на Мирона. Слава затыкает уши, но это не спасает. Кажется, его вырубает ненадолго, а когда он приходит в себя, он лежит на своём же продавленном диване, рука заклеена широким куском пластыря и неприятно покалывает, в голове муть, а во рту — ебучая Сахара. Окси спит рядом, сидя, откинув голову на спинку дивана, и Слава до сих пор не понимает, за что ему всё это. Да, он зациклен на Мироне, да, он фанатичная маленькая Сонечка, которая хочет внимания кумира больше, чем всю сладкую вату в мире, но это ведь не повод видеть настолько яркие и рационально мыслящие галлюцинации? Осязаемые к тому же. На секунду в голову закрадывается предательская мысль — «Что, если он настоящий», но Слава скорее добровольно кастрирует себя тупым ржавым ножом, чем поверит в это. Он ведь всё ещё реалист с уклоном в пессимизм, а потому не собирается выдавать желаемое за действительное, чтобы с утра горькое разочарование не вынудило его накинуть петлю на шею. Его по-прежнему трясёт, но чуть слабее; неконтролируемое желание избавиться от зуда под кожей так никуда и не делось, но он смотрит на профиль умиротворённого Мирона с этими его подрагивающими пушистыми ресницами и фиксирует в памяти всё, что он может вынести из этого трипа. Он понемногу успокаивается, а затем засыпает. Утром его приветствуют липкое одиночество, открытая тетрадь-второй-твиттер в опасной близости от подушки, разбитая губа, заклеенные руки — обе; видимо, он всё же не удержался вчера и покалечил и вторую, — и яичница в сковороде. В раковине стоит кружка с остатками кофе, но квартира пуста. Будто вчера он действительно вернулся домой в гордом одиночестве, выпил кофе и лёг спать. Будто и не было здесь никакого Мирона. — Да его и не было, — привычно сообщает он подоконнику, выкидывая нетронутую яичницу в мусорку. — Нехуй тут себя обнадёживать. Хуже всего то, что на столе стоит тот самый пакет из аптеки, в чайнике осталась горячая вода, а входная дверь не заперта на ключ, будто кто-то недавно покинул квартиру, стараясь не потревожить спящего хозяина. Если кто-то и был здесь, — решает Слава, озираясь по сторонам в попытках найти хоть какие-то улики, — то точно не Мирон. Тревожное чувство привычно скребётся где-то в желудке. Он многое бы отдал, чтобы поставить точку в этой ебанутой загадке для прожжённых Шерлоков. К вечеру он чувствует, что окончательно сходит с ума. Он уверен, Фаллен вспомнит, кто выволакивал его пребывающую в полуобморочном состоянии тушу из квартиры, но Фаллен недоступен — видимо, вырубил телефон, чтобы как следует проспаться. Замая рядом не было, а значит, звонить ему бесполезно, а с остальными лузерами он не настолько близок, чтобы признаваться им в своём помешательстве. «Эм-м, чувак, привет, это Гнойный. Слушай, меня вчера не Мирон часом со вписки уводил? А то я нажрался, перебрал с плюхами и, кажется, заполучил нервный срыв». Ну вот, даже в собственной голове звучит невообразимо тупо. Проще сразу самой Оксанке набрать, ибо если уж позориться, то позориться до конца. Он психует, выключает телефон и забирается под одеяло. И всё бы ничего, но к десяти вечера тишину разрывает долгий звонок в дверь. Слава плетётся открывать; на пороге чертовски взволнованный Андрей, который трёт свою бритую башку и переминается с ноги на ногу. — Вышел, блядь, за сигаретами… — говорит он. — Возвращаюсь — тебя уже нет. Какого хуя там случилось?! — Да мне херово стало, — безразлично бросает Слава. — Перебрал с вискарём, делов-то. Последняя надежда на то, что вчера он принял Замая за Мирона, и именно Андрюха отбуксировал его до дома, окончательно испаряется. — Рассказывай. — Да чё тут рассказывать. Посрался с Ванькой, тебя не нашёл, решил пойти домой. По дороге мерещилось… всякое. Ничего серьёзного. — А Мирон что? Слава чувствует, как сердце пропускает пару ударов, а в желудке тугим комком скручивается паника. Вот же блядь. — А что Мирон? — аккуратно спрашивает он. — Ну, говорят, это он тебя до дома подвёз. Блядь, Славян, если ты убил его и спрятал труп, лучше сразу признайся! Он молчит, пытаясь переварить полученную информацию. Значит, это всё действительно было? Его снова потихоньку накрывает, он чувствует знакомую дрожь во всём теле и ничего не может с собой поделать. Замай зовёт его, но у него нет сил на то, чтобы ответить; он стекает вниз по стене, совсем как вчера, и пялится на другое, неправильное лицо напротив своего. Это ублюдочно, думать так про своего лучшего друга, но Сонечкиному сердечку ведь не прикажешь… — Чувак! Блядь, да что с тобой за хуйня?! Так, ладно, сиди, я скорую вызову. Слава до последнего думает, что его прокатят на большой крутой машинке с мигалочками, но злобная старушенция фельдшер только вкалывает ему лошадиную дозу успокоительного, суёт нитроглицерин под язык и рекомендует меньше нервничать. Но как здесь меньше нервничать, когда вокруг такая хуйня творится?.. После укола он довольно быстро засыпает, а просыпается уже утром из-за громких голосов, доносящихся с кухни. — Слушай, чего ты на меня-то орёшь? Будто это я его до такого состояния довёл, — слышит Слава, когда подходит ближе. Не то, чтобы он собирался подслушивать, но ему хочется пить и нужно в туалет, а в коридоре он остановился просто потому, что устал. — Вы, блин, все в вашем антихайпе в край ебанутые. Ты просил с ним поговорить — я пришёл, чтобы поговорить. Всё, что дальше случилось, вообще не мои проблемы по идее. Мог бы хотя бы поблагодарить за то, что я его не бросил. — Да завали ты, а? Типа, я дохуя благодарен, что ты его не убил и даже помог, и я тебя ни в чём не обвиняю. Я просто пытаюсь понять, что там вообще случилось. — Странный ты. Ты же мне сам говорил, что он все два месяца после баттла в запое, типа ему одобрение моё было нужно, а я его по головке не погладил. — Ну да! — А выводы ты из этого сделать не хочешь? Видимо, он всё это время себя доводил до ручки, а ты его депрессию просрал. А теперь орёшь на меня за то, что я его до дома довёз. — Я тебя не об этом просил! Блядь, что я должен был думать, когда вернулся?! Ваня в панике - орёт, что ты Славяна похитил, вся кухня в кровище, а вас двоих нигде нет! И какого хуя ты ему двинул вообще?! — Во-первых, в драку он первым полез. Во-вторых, я тебя не нашёл, а ему реально хуёво стало. Ну что я, по-вашему, совсем ссученый, что ли? — Да нет… конечно, нет. Просто я на самом деле не ожидал, что ты ему поможешь. При ваших-то отношениях. — Он мне одну правильную вещь сказал. Что я его не знаю и сужу только по тому, что вижу в сети. Он прав, вообще-то. — Хорошие новости для него? — усмехается Андрей. — Вы с ним тоже недалеко ушли в отношении меня, мудачьё. Короче, я вчера подумал и решил, что пора уже зарыть этот топор войны. Замай громко вздыхает и барабанит пальцами по столешнице; Мирон отворачивается от плиты и видит застывшего в дверном проёме Славу. Говорит: — Доброе утро, принцесса. Выспался? И наливает себе кофе. Будто такое у них в порядке вещей. Если всё это его галлюцинация, порождённая больным мозгом, Слава не хочет об этом знать, несмотря даже на то, что он всю жизнь презирает враньё и топит исключительно за правду. Но правда в том, что жизнь — это нихуя не банальная зебра наземного перехода с её кривыми чёрно-белыми полосами. Жизнь — это синусоида, чёткая и закономерная. И в тот самый момент, когда тебе кажется, что ты опустился на самое дно, тебя резко тянут наверх.