***
Луна все еще была почти полной, ее хватало, чтобы осветить Северусу путь к озеру. В темноте плюхала вода; ветхий ялик, привязанный к покосившемуся пирсу, постукивал о сваю. Северус ни за что бы не признался в этом, но звук показался ему приятным. Забираться в проклятую лодчонку, однако, вовсе не было приятно. Ему удалось не рухнуть в процессе в озеро, но было только к лучшему, что вокруг царил мрак и никто не мог его увидеть. Он ударил палочкой по обшивке и постарался не перевернуться, пока ялик, удаляясь от берега, скользил к кораблю Дурмстранга. Дамблдор никогда не давал талантам Северуса развернуться в полной мере. Он считал, что нужно блюсти границы. Он не понимал, что Северус сам уже провел свою черту тринадцать лет назад, и что она уже была пересечена — в ту ночь, когда Дамблдор, со всей своей верой в добро, не уберег Лили. Разве мог Северус перенести подобное снова? Этот вопрос — как защитить мисс Поттер, если Дамблдор отказывает ему в праве поступать так, как он считает лучшим, и откуда он узнает, если Северус действительно нарушит слово — всю ночь не давал ему уснуть. Но когда холодный рассвет коснулся зубцов башен, в нем созрела уверенность: если понадобится, он нарушит слово хоть тысячу раз — лишь бы сохранить мисс Поттер в безопасности. Если понадобится. В настоящий момент он мог отнестись к вопросу по-слизерински. Иногда это означало изобразить страх. Иногда — нечто полностью противоположное. Корабль Каркарова с убранными парусами был похож на скелет: сквозь решето голых мачт сквозил жидкий лунный свет. В темноте тускло светили иллюминаторы, отбрасывая отблески на воду. Над озером плыли звуки смеха и даже приглушенная музыка. Ялик добрался до корабля и мягко стукнул о корпус. Он направил его к лестнице и очень осторожно поднялся. Он никогда не отличался особенной координацией, а перекладины от тины стали скользкими. Дурмстранговцы заметили его достаточно быстро (для кучки бездарных подростков), однако ничего не сделали, только бестолково поразевали рты. Северус окинул взглядом бутылки, старый граммофон, играющий песню на незнакомом ему языке, парочку, которая незадолго до этого тискалась (и в некотором отношении все еще продолжала это делать), и пошел прямо сквозь них. Они ничего не сказали. Сопровождаемый одним лишь пением граммофона, он приблизился к двери, которая, как он надеялся, вела в каюту капитана. Вошел без стука. Это действительно была капитанская каюта: роскошная, богато, даже излишне, украшенная. Каркаров не для того продал стольких своих товарищей, чтобы прозябать в нищете. Он развалился на диване, лениво держа длинную тонкую трубку и запрокинув голову; над лицом клубилось облако дыма. Неудивительно, что в комнате было так душно и приторно. Каркаров оглянулся на открывшуюся дверь. Когда он увидел, кто вошел, раздражение на его лице исчезло с комичной быстротой. — Какого дьявола ты тут делаешь? — спросил он, и Северус с удовольствием отметил, что в голосе у него слышна тревога. Каркаров пытался скрыть ее за надменным презрением, но его беспокойство для Северуса прозвучало так же сладко, как звуки воды и пустого дерева. Северус прикрыл за собой дверь. Звуки музыки все еще слабо доносились через дерево. Он выглянул в открытое окно, прикрыл створку, и музыка стихла. Каркаров неловко вскочил на ноги — в одной руке трубка, другую он в поисках палочки сунул в мантию, под которой обнаружилась нижняя рубашка с золотым шитьем, длиной по колено. — Т-ты что творишь… — заговорил Каркаров, нелепо размахивая трубкой. — Умолкни, — сказал Северус. Диван дернулся вперед, толкнул Каркарова под колени и сбил с ног. Тот плюхнулся на спину, выронив палочку, но не трубку, и вцепился в каркас заскользившего по полу дивана. Диван остановился у ног Северуса. Каркаров попытался подняться, но Северус отмахнулся заклинанием, уложив его обратно. — Сиди, — сказал Северус. Глаза у Каркарова побелели и округлились, а ведь Северус еще ничего не сделал. Неужели Каркаров всегда был таким трусом? Или этот превентивный страх — доказательство его вины? Северус давно не практиковался. Однако он помнил, как делал подобное раньше, очень хорошо помнил… Люди любят болтать о силе, с которой запахи пробуждают воспоминания, но на Северуса такой эффект оказывали вот такие круглые белые глаза и резкое, быстрое дыхание. Вспоминались заклинания, плавали в крови, щекотали язык и кончики пальцев. Он ощутил мягкое прикосновение силы — такой забытой, такой восхитительной, наслаждение, смешанное с тошнотой, словно выкурить полпачки сигарет после слишком долгого голодания. От чего Гарриет выиграет больше — от твоей защиты или от Темных искусств? — шепнул голос, пробравшись в голову, словно дым, и это был не голос Дамблдора, хоть и его слова; чей-то чужой голос, незнакомый. Северусу не нужны были Темные искусства для грязной работы, как художнику не обязательно нужны краски — можно рисовать куском угля, поднятым с земли. И все-таки результат ни за что не будет таким же: не будет идеальным. Но при необходимости он мог это сделать. Для жестокости не обязательны Темные искусства. — Привет, Игорь, — сказал он. — С-северус, — Каркаров выдохнул ртом и рискнул растянуть губы. Северус не видел его тринадцать лет, но ему не нужны были ни легилименция, ни рентген, чтобы увидеть, как в голове у того закрутились шестеренки: «На ты? Да-да, хорошо. Я подыграю». — Если ты хотел поговорить, мой дорогой мальчик, мог бы просто об этом сказать. Мой дорогой мальчик. Так его звал Дамблдор. — Поговорить, — повторил Северус, причем так, чтобы, по его расчетам, улыбка Каркарова дрогнула; у него получилось. — Да, Игорь. Я хочу поговорить. Как в старые времена. Он с удовлетворением проследил, как дрожащая улыбка растаяла и умерла окончательно.***
Хедвиг вернулась вечером в воскресенье, так поздно, что Гарриет уже собиралась ложиться спать. Над Хогвартсом полдня лил дождь, и так как ферма Ремуса и Сириуса тоже была где-то в высокогорьях, Гарриет предположила, что они не хотели отпускать Хедвиг, пока дождь не перестанет. Гарриет уже сунула голову в ночную рубашку, когда раздался стук в окно, и торопливо ее натянула, оцарапав нос резинкой на горловине, чтобы поскорее впустить Хедвиг. Крылья у совы были усыпаны капельками, привязанное к ноге письмо промокло, но она выглядела весьма довольной собой. — Уже фанаты пишут, — нарочито громко прошептала Лаванда Парвати. Гарриет стиснула зубы; ну хотя бы они не спросили, от кого это. Она залезла на постель, задернула занавески со стороны кровати Парвати и прочла письмо в смешанном свете лампы и луны: Дорогая Гарриет, четвертый чемпион? Бедная моя девочка, всегда тебе сложнее всех. Сириус до сих пор злится, но позже он тебе напишет. Он склонен от избытка чувств забывать грамоту. По крайней мере, его письма точно содержали бы только такие выражения, при использовании которых перед любым учителем (особенно перед профессором Макгонагалл) ты попала бы в неприятности. Я знаю, что ты не любишь, когда тебе лгут, потому не буду этого делать: то, что твое имя оказалось в Кубке — тревожное обстоятельство. Это не значит ничего хорошего. Но какой бы враг за ним ни стоял, тебя хранит намного больше людей. Сириус клянется… а вот, он готов, так что дам ему самому тебе сказать. Холли-берри… (следующее предложение было зачеркнуто одной линией, но не стерто.) Не беспокойся, я отыщу того жалкого мудилу, который это сделал, и оттаскаю его клещами за яйца Я найду того, кто это сделал, и он пожалеет, что я на свет народился. (Снова почерк Ремуса.) Должно быть, тебе очень не по себе было обнаружить, что ты стала участницей турнира вот так, безо всякого предупреждения. Сириус убежден, что сможет найти способ как-то тебя оттуда вытащить; но, если Дамблдор думает, что ты должна участвовать, я склонен считать, что тебе придется. Сириус просит напомнить тебе, что он стал анимагом в пятнадцать — значительное достижение, если учесть, что ему для этого пришлось учиться. Так или иначе, я знаю, что Дамблдор не допустил бы тебя до участия в турнире, если бы не был уверен в способности сохранить чемпионов целыми и невредимыми. Возрастное ограничение не единственное нововведение. Этот турнир будет безопаснее всех предыдущих. Если предполагать, что человек, организовавший твое участие, не желает тебе добра, то этим своим ходом он должен был насторожить Дамблдора. А его нелегко провести дважды — да даже один раз, если он готов. Знай, что мы тебя любим. Мы присмотрим за тобой. Р. и С. P.S. Увидимся через три недели, в первый день в Хогсмиде. Гарриет опустила письмо со смешанным чувством теплоты и разочарования. Она не знала, на что надеялась, но не на это. Она чувствовала их заботу и тревогу (в случае Сириуса — ярость), и все-таки… Она предположила, что просто никто не в силах заставить ее почувствовать себя лучше. Она выключила прикроватную лампу и легла лицом к окну, к яркому лику луны. Одна за другой погасли лампы, но шепот Парвати и Лаванды еще долго журчал в темноте, пока они наконец вместе не перестали хихикать и не уснули. Гарриет так и лежала без сна, глядя невидящим взглядом на луну, постепенно скрывающуюся из виду. Закрыв глаза, она по-прежнему могла ее видеть, светящуюся, как Кубок, когда Седрик Диггори бросил в нее свое имя и улыбнулся приветственным возгласам.***
Я ничего не знаю, ничего! Это Дамблдор… это кто-то из твоей школы… Почему? Почему кто-то из Хогвартса? Это не я! Виктор… я хочу, чтобы Виктор выиграл! Я… Ты никогда бы не послал туда девочку? Даже ради Темного Лорда? Я… я. С-северус… Какой-то шум… Что-то щебетало поблизости… Птица?.. Северус открыл глаза. Воспоминание о лице Каркарова, залитом потом, сменилось сумраком его спальни и щебетанием почтовой совы, от которого буквально сводило зубы. Только одна знакомая ему птица могла производить такой неимоверно раздражающий шум. — Какого дьявола понадобилось оборотню? — пробурчал он, призвав сову прямо себе в руку. «Северус, — говорилось в письме, — мне очень неприятно беспокоить тебя по данному вопросу, но это насчет аконитового. Ты занят, так что перейду сразу к делу». Так, для Люпина это действительно кратко. Северусу почти стало любопытно, что могло вынудить Люпина пропустить запредельно нудные любезности. «В эту луну оно, кажется, не подействовало, или подействовало довольно странно, не могу точно сказать. Обычно под зельем я достаточно хорошо все помню, но в этот раз все запомнилось как сон, и было очень больно». Эту строку Северус прочел дважды. Люпин — и признается, что ему было больно? Должно быть, и впрямь было мучительно, раз он махнул рукой на гордость. «Я проспал весь вчерашний день и большую часть сегодняшнего и все еще испытываю крайнюю слабость, и аппетит не так силен, как обычно». Дальше почерк чуть изменился, словно Люпин помедлил перед тем, как продолжить: «Сириус не говорит, что я вел себя не так, как всегда, однако он довольно скрытен. — Почерк выправился снова. — Ты не знаешь, может быть, это побочный эффект от долгого применения? Еще раз прости, что побеспокоил, но раз оно теряет эффективность. РЛ» Северус понял внезапное окончание письма так, что Люпин не хотел рассматривать альтернативы. Или, возможно, чувствовал, что для Северуса о них распространяться и не надо. Что ж, выглядело так, словно Люпин не хотел обвинять Северуса в том, что тот испортил зелье, чего, как Северус знал, точно не было — он всегда досконально проверял его на каждом этапе. Зелье не подействовало только один раз — в ту ночь, когда мисс Поттер решила побродить в одиночестве по шотландским лесам. Он поднялся с постели и пошел в гостиную, искать сигареты. «Проблема в отсутствии данных, — написал он Люпину, смахнул со страницы пепел. — Ты, вероятно, один из немногих оборотней, если не единственный, кто принимал аконитовое настолько регулярно. Хотя программа Белби демонстрировала успех на ранних стадиях, Контроль и учет решил, что исследование слишком затратно, и закрыл его. — Но это Люпин, разумеется, уже знал, так что Северус стер последнее предложение. — К сожалению, мне придется побеседовать с тобой на эту тему. Выделю один вечер на этой неделе. Постарайся быть дома». Он отослал сову и, задумавшись, закурил еще сигарету. Он думал не о Люпине — это могло подождать. О Каркарове. Жалкий старый ублюдок не бросал в Кубок имя мисс Поттер и ничего об этом не знал. Северус не слишком надеялся, что он знает, однако же… Бесполезный болтун… Северус попытался вспомнить, нравилось ли ему в молодости, когда ломались так быстро. Не смог. Вместо этого он помнил лица. Помнил заклинания — которые он сам создавал, все, что бы ни потребовалось Темному Лорду, и все, о чем он просил. Помнил, как Темный Лорд ему улыбался — так по-настоящему, словно действительно хвалил… Он раздавил сигарету в пепельнице с такой силой, что заныли костяшки пальцев. Всего перед завтраком он выкурил три сигареты и выпил кофе у себя, так как домовые эльфы никогда не готовили его достаточно крепким, после чего поплелся наверх за чаем и корочкой тоста. Его обычное место находилось далеко от Дамблдора и Спраут, которые были до неприличия жаворонками; возможно, именно поэтому он далеко не сразу заметил, что именно происходит. Спраут и Минерва поцапались. Спраут была жаворонком, Минерва — определенно нет. Она все эти тринадцать лет каждый завтрак проводила, страдая от радостного чириканья Спраут, но в это утро Спраут ни разу не улыбнулась Минерве, которая своим ледяным голосом едва не заморозила чай. Северус ни разу не видал такого прежде. Что-то неприятное, вероятно, произошло в учительской, пока он готовился ко встрече с Каркаровым. Может быть, Спраут поверила, что мисс Поттер сама себя выдвинула на турнир? Она что, перепила своего треклятого самодельного чая? Ну ладно, раз он вздумал возмущаться идиотизмом Спраут, надо сперва узнать историю целиком. Без этого нельзя будет оскорбить ее как положено. Они со Спраут никогда толком не ладили. Разумеется, она, как и Минерва, его учила, но он подозревал, что просто никогда ей не нравился, ни тогда, ни теперь. Будучи хаффлпаффкой, она всегда, несмотря ни на что была до отвращения честной, но из-за этого он только старательнее ее избегал. Так что вместо этого он занялся Минервой. — Только не говори мне, что вы со Спраут полаялись из-за мисс Поттер. У Минервы раздулись ноздри и сверкнули очки. Он и раньше удивлялся, как ей удается добиваться от стекол такого эффекта. — Помона ничего не сказала прямо, — ответила Минерва, интонацией выразив, что она по этому поводу думает. — Совершенно ничего не сказала прямо. Она, на самом деле, почти все время молчала. — Хаффлпаффцы — пассивно-агрессивные тупицы. Минерва странно на него посмотрела. — Хочешь сказать, что ты не веришь, что мисс Поттер как-то замешана в этом… безобразии? Северусу показалось необыкновенно неприятным то, как она подчеркнула слово «ты». — Я не круглый дурак, в отличие от Спраут, — произнес он как можно более резким тоном, который приберегал для особых случаев, и ушел от нее — а она смотрела ему вслед, насколько можно было судить по тому, как свербило в спине. Но поведение Спраут не могло привести ни к чему хорошему. Раз уж даже факультет тошнотворно милых придурков счел, что мисс Поттер сама пролезла на турнир, то остальная школа, скорее всего, примет мисс Поттер еще хуже. Он оказался прав. Он знал, что его собственный факультет будет вести себя как можно гаже и безудержно потешаться: на нем мисс Поттер была непопулярна, так как слишком часто обыгрывала Слизерин в квиддич и два года назад увела у него кубок школы. Драко был слишком избалован, чтобы повести себя по-взрослому со своей влюбленностью, а Паркинсон ненавидела мисс Поттер больше всего на свете. Они неизбежно предпримут все возможное, чтобы заставить мисс Поттер страдать. Точно так же он мог бы ожидать резкое осуждение со стороны Рейвенкло, если бы не было так скучно задумываться об этой фундаментально скучной группе: статистически было гораздо вероятнее, что мисс Поттер хитростью проникнет на турнир, чем что кто-то предпримет план убить ее в надежде на воскрешение Темного Лорда. И негодование Хаффлпаффа было вполне обосновано. Он подозревал, что дело в том, как мало они получают (и заслуживают) славы; они винили мисс Поттер в том, что она на нее посягнула — бесчестно и в ущерб величию факультета Добродушных Дураков. Даже то, что сами гриффиндорцы почти не заметили внезапного падения популярности мисс Поттер, тоже было предсказуемо. Они явно радовались тому, что четвертый чемпион оказался одним из них, но в остальном, похоже, не видели дальше собственного носа. Как и весь остальной Хогвартс, по мнению Северуса. Для мисс Поттер, однако, все было далеко не так очевидно. На поведение Хаффлпаффа она отреагировала печальным смирением, Слизерин ее не удивил, а вот Рейвенкло ее изумил и обидел. Наверное, это больно — когда вся школа вдруг оказывается против тебя, а ты не можешь даже сказать им, в чем дело (или не надеешься, что тебе в этом случае поверят). Северус знал все это инстинктивно: знание появилось у него в голове уже полностью сформированным. Лицо мисс Поттер, когда он видел ее в Большом зале, было замечательно выразительным, и выражало оно обиду и растущее отчуждение; смотреть в него было почти как глядеть в реку, в чистую текущую воду, и видеть самое дно. Даже легилименция не давала такой ясности, так как человеческий разум подобен зарослям водорослей, спутанных и темных. Это было как еще одна вспышка понимания — нечто похожее по ощущениям. Это… пугало. Его естественный порыв и излюбленная в последнее время тактика — игнорировать ее — больше не годились, так как в будущем ей грозил дракон. Он поклялся обеспечить ей помощь: он не мог просто сделать вид, что ее не существует. К сожалению. Тем временем каждый раз, как она попадалась на глаза — бледная, несчастная, расстроенная — он становился беспокойнее и раздражительнее обычного. Грейнджер и Уизли следовали за ней, как прилипалы. Раньше казалось, что Уизли слишком вырос для девочек, или, возможно, наоборот; но какой бы разлом ни пролег между ними, после Хеллоуина он сомкнулся, и они снова стали неразлучны. Отвратительно, право слово. Что ж, они подростки. Это ненадолго.***
Сириус что-то задумал. Ремус знал его слишком много лет, чтобы не заметить признаков. Сириус мог быть настоящей загадкой, но только касательно тех вещей, которые он в себе подавлял, игнорировал или усваивал. Он был очень сложным человеком, часто возмутительным, но не превзошел всех в мире в самоанализе. Напротив, в мировом конкурсе по Минимальному Объему Самоанализа он, скорее, был ровней Люциусу Малфою. А может быть, он уступил Малфою этот титул, пока был в тюрьме. Так или иначе, всегда, когда Сириус что-то замышлял, он давал знать об этом множеством способов. В первую очередь он становился беспокоен. Мальчишкой он бывал полон энергии; в юности впадал в надменную праздность, перемежающуюся с буйными проказами; у него всегда была привычка пинать мебель и воровать книги и перья, пока пытаешься учиться или писать эссе, но на ранних стадиях планирования, когда он делал только общий набросок идеи, он начинал стучать. Стучал ложкой по ноге. Ногтями по стеклу. Скручивал газету в трубку и выбивал ритм по ручке кресла. Ремус каждый раз неизбежно это замечал, потому что это невероятно выводило его из себя. Затем, когда основы плана были готовы, Сириус начинал насвистывать. Это бывала не одна конкретная мелодия, а просто обрывки услышанных песен. Сириус никогда не был музыкален, так что вместе песни создавали шум, от которого вяли уши. Он мог начать с заглавной темы шоу Энди Гриффита (Ремус понятия не имел, где он его услышал), перейти на увертюру из «Вильгельма Телля», а затем, покончив с ней, завершить композицию парой тактов из песни Лед Зеппелин. Когда-то в семидесятых было слишком много Лед Зеппелин, насвистывать который практически невозможно, особенно такому неумелому свистуну, как Сириус. Чем больше созревал план, тем чаще Сириус усмехался про себя. Он мог время от времени посмеиваться, почти беззвучно. И когда в один прекрасный день он обнаруживался раскинувшимся в кресле, вытянув длинные ноги и закинув руки за голову, улыбаясь в потолок, словно весь мир распахнулся перед ним, становилось понятно: пришла пора искать укрытие, пока все не закончится. Предпочтительно — надев перед этим шлем. Иногда Ремус страдал от зависти, что лучшим другом Сириуса был не он, а Джеймс. Даже когда они с Сириусом оказались в одной постели, даже когда Джеймс женился на Лили, Ремус все равно не был убежден, что Джеймс передал ему этот титул. По большей части он был уверен, что титул этот останется за Джеймсом навсегда. Но когда Сириус вот так улыбался в потолок, Ремус всегда ощущал мимолетную благодарность, что именно Джеймс был Лучшим Другом Навсегда, потому что благодаря этому у Ремуса, по крайней мере, была надежда спрятаться, пока Сириус ставит школу на уши. Теперь, однако, Джеймса больше не было, и Ремус ощутил скорбь такую сложную, что был не в силах даже назвать все ее грани. Постукивание началось утром в понедельник. Ремус решил, что это должно быть связано с Гарриет и турниром, особенно с учетом того, что на следующее утро свист не начался. Сириус стучал весь понедельник и вторник. Ритм становился все более настойчивым, и под конец Ремус разрывался от желания закричать, ухватить Сириуса за руки, чтобы он перестал, и сказать ему, что они в любом случае не допустят, чтобы с Гарриет что-то случилось. Затем, в середине среды, стук прекратился. Ремус с облегчением вздохнул и приготовился ко свисту. Свист не начался. Вместо этого Сириус стал напевать про себя. Негромко, половину нот до того тихо, что мелодия то ускользала от слуха Ремуса, то появлялась снова. Сириус начал ходить гулять — на долгие прогулки, которые тянулись часами. В среду он исчез после обеда и не возвращался, пока не исчезли последние теплые отсветы заката. А на следующее утро, до того, как солнце поднялось достаточно высоко, чтобы заблестеть на росе, он ушел снова. Ремус работал в саду и переживал. Он заставил себя выйти наружу в понедельник, чтобы сбежать от стука и доказать себе, что он не так слаб, как ему кажется; но у него все еще везде ныло, болело и тянуло, так что Сириус через несколько часов обнаружил его уснувшим на мокрой траве. Сириус обозвал его тупым стариканом, дрыхнущим где ни попадя, и Ремус ощутил вспышку глубокого чувства, не зная толком, что сказать… как превратить все в шутку, как избавиться от этой серьезности. Беспокойство Ремуса оказалось таким же сложным, как и скорбь, и одна его грань была в том, что Сириус до сих пор понимал Ремуса, а вот Ремус иногда чувствовал, что не знает Сириуса вовсе. Иногда ему казалось, что это совершенно другой человек с некоторыми чертами Сириуса, который иногда похож на него, но на самом деле им не является. Чувство было похоже на то, которое возникало при взгляде на Гарриет, которая была собрана из непредсказуемого переплетения черт Джеймса и Лили, или иногда — часто — из их отсутствия. Одним из сходных признаков было то, что Сириус не прекратил ненавидеть Снейпа. Он огорошил Гарриет пожирательским прошлым Снейпа (сделав это, кстати говоря, за спиной у Альбуса и Ремуса), доводил его при каждой возможности и всегда думал и говорил о нем самое худшее. Сириус был бы вне себя от радости, если бы ему удалось навсегда уничтожить ту странную и хрупкую систему отношений, которую Гарриет, словно леса, вокруг него возвела. Короче говоря, он относился к Снейпу и вел себя с ним так же, как Снейп — по отношению к нему самому. И тем не менее с воскресения он ни разу даже не намекнул, что подозревает Снейпа в том, что тот бросил имя Гарриет в Кубок огня. Он не винил его за порчу аконитового. Ни разу не упомянул его имя с тех пор, как получил письмо Гарриет. Это было совсем на него не похоже. Так что Ремус волновался и из-за этого тоже. Он беспокоился, что если насчет Снейпа он встанет на сторону Дамблдора, то Сириус перестанет с ним советоваться. Он вспоминал ожесточенные ссоры и глубокое возмущение, которое он заслужил давным-давно, когда принял деньги и жилье у Джеймса, именно потому, что тот не был его любовником, и как Сириус этого не понял — разумеется, не понял — и стал ему меньше доверять, пока Ремус не утратил доверие окончательно. Он беспокоился, что Сириус держит его на расстоянии не из-за Азкабана и того, что с ним там сделалось, а потому что Ремус не может понять о нем что-то важное, что-то, связанное с переменой в нем, с тем, кем он стал. И еще беспокоился, что Сириус перестал свистеть и начал напевать и бродить часами по округе потому, что Ремус больше его не знает. Это было глупо и эгоцентрично, и Ремус понимал это. Сириус изменился потому, что изменился. С Сириусом случился Азкабан, а не Ремус. По крайней мере, так должно было быть. За прошедшие тринадцать лет бывали моменты, когда Ремус думал: «Ты туда ушел и бросил меня», — и не мог определить, что жжет больнее — несправедливость этой мысли по отношению к Сириусу и его мучениям или ее несправедливость к Лили и Джеймсу. Он думал: «Ты бросил меня» — о человеке, которого отправили в тюрьму за предательство и смерть друзей. И хотя он знал, что не может управлять этими мыслями, и подозревал, что тот Хеллоуин разрушил что-то у него внутри, сломал навсегда, он все равно продолжал гадать о том, может ли хороший человек подумать подобное, пришли бы вообще такие мысли в голову хорошему человеку. К вечеру четверга Снейп все еще не показывался, а Сириус вернулся намного позже наступления темноты. Он рухнул в кресло жуткого пурпурного цвета, который, как решил Ремус, можно было назвать разве что дамблдорово-фиолетовым; волосы у Сириуса были растрепаны ветром. В таком виде он особенно напоминал дядю Гарриет. — Посмотрел на тебя сегодня пару раз, — сказал он и развалился в кресле, но ноги не задрал, руки за голову не забросил и улыбаться не стал. — Ты задумчиво копался в траве, так что я шел дальше. Прежде моя задумчивость была для тебя поводом подойти и пристать, — подумал Ремус. Но он побоялся, что не сможет обратить это в шутку, как Сириус его стариковский сон в саду. — Сажать растения — дело тонкое, — сказал он вместо того. — Ну или так об этом много раз сообщала Помона. Почему-то при этом она сильно морщилась. — Ну, ты точно не сможешь извести весь сад, — ответил Сириус. — Несмотря на твои оценки за ТРИТОН. — Давай не будем затаивать дыхание, — Ремус закрыл свою книгу — историю Турнира трех волшебников, присланную Альбусом по его просьбе — и отбросил ее на кофейный столик. — Выглядит до жути скучно, — заметил Сириус. — Это про турнир. Так что, на самом деле, довольно страшно, — он был всячески рад, что Сириус уже вернулся. Он как раз дочитал до турнира в 1792, когда сбежавший василиск отгрыз руки судье и превратил чемпиона в камень. Сегодня ночью его ждали кошмары, в каждом из которых Гарриет столкнется с тысячей разных чудовищ. На ней, вероятно, будет ночная рубашка и куртка — как в тот раз, когда он последний раз ее видел, — чтобы усилить ее уязвимость и уменьшить его шансы хоть как-то выспаться. Лицо Сириуса потемнело. — Вот как, — прорычал он. Ремус кивнул, но тот факт, что Сириус все еще выглядел злым, предполагал, что план у него пока не готов. Ремус не знал, разочароваться ему или вздохнуть свободнее от облегчения. — Раз ты вернулся, — сказал он, — я пойду готовиться спать. Мне еще делать ту разминку от Поппи. — Не позавидуешь тебе. Выходя из гостиной, Ремус услышал, как Сириус пропел несколько немузыкальных нот из песни Фила Коллинза, которую играло радио в городском продуктовом, когда они были там в последний раз. Ремус почистил зубы, принял душ и потратил полчаса на растяжку, которая, как предположила Поппи, должна была помочь его мышцам, особенно спине. Заглянув еще раз в гостиную, чтобы пожелать Сириусу доброй ночи, он обнаружил, что тот положил ноги на кофейный столик, сплел пальцы за головой и улыбается в потолок.***
Когда Гарриет увидела стопку книг, возвышающуюся на столе, желудок у нее начал проваливаться с такой скоростью, словно к нему эти книги привязали и зашвырнули в озеро. — Я думала, что жульничать — это не работать, — с надеждой сказала она, хотя к этому времени надежда была уже в лучшем случае полумертвой. Если Снейп притащил все эти книги ей для чтения, то, видит Мерлин, он намеревался дать их ей прочесть. — Разновидность жульничества зависит от природы задания, в котором вы намереваетесь жулить, — как будто серьезно ответил Снейп. Так как это был Снейп, то он сопроводил слова усмешкой, но все-таки. — К сожалению, Турнир трех волшебников нельзя пройти, предоставив всю работу кому-то другому… по крайней мере, не на публичном уровне. Вам, однако, повезло. Много чтения я уже проделал за вас. Он сказал это таким тоном, словно не рассчитывал на ее благодарность, что было к лучшему. Гарриет осмотрела стопку. Судя по виду, это было просто много чтения. Точка. — Что ж, приступайте, — сказал он. Смирившись, Гарриет взяла из стопки верхнюю книгу. Она была старинной, с посеревшей кожей, разлохмаченная, с запятнанными и покоробившимися страницами. Открытая, она неприятно пахла — чем-то вроде уксуса, испортившегося сто лет назад. Страницы были испещрены маленькими цветными наклейками, такими, как использовала при учебе Гермиона. Снейп проштудировал всю книгу и отметил целые предложения и заклинания, и то же самое он проделал с остальными — она пересчитала — пятнадцатью книгами. Она и представить не могла, сколько это заняло времени. Или сколько займет времени у нее все их просмотреть. — Ого, — только и смогла она выговорить. — Отблагодарите меня тем, что не застрянете в лазарете до конца учебного года, — ровно сказал Снейп. Гарриет пролистала книгу, пытаясь разобраться, о чем это все. Название на корешке отслоилось, но, судя по содержащимся в ней заклинаниям, книгу можно было назвать «Волшебные звери и как их убивать». — Эм, — сказала она, — когда вы упомянули мантикор… Снейп изогнул губы. — Использование волшебных животных — традиция Турнира трех волшебников. Они придают соревнованию зрелищность. Гарриет попыталась представить Флер Делакур, побеждающую мантикору, но по какой-то причине ей упорно мерещилось, как мантикора поджигает Флер ее безупречные волосы. Учитывая, что ей пришлось оказаться рядом с Флер на фотографиях в Ежедневном Пророке, это, если подумать, было не так уж и плохо. Хуже всего в той фотосессии было искреннее и глубокое сожаление о том, что она неделю назад отмахнулась от советов Парвати насчет красоты. Не то чтобы это, впрочем, сильно поменяло бы дело. Флер была как минимум на голову выше, глаза у нее были цвета сумеречной скорби, которую на днях подарил ей Невилл, волна серебряно-белых волос доставала до пояса, и фигурка у нее была, как у греческой нимфы. Единственное, в чем Гарриет от нее не отставала по размеру, были очки, а волосы она стригла на уровне плеч, из-за того, как они путались, и потому что в таком виде они пытались торчать всего в восемьдесят семь разных сторон (Сириус сказал ей, что они шутили про его отца, что у того в предках были дьявольские силки). Она лучше бы сразилась с мантикорой, чем снова когда-нибудь появилась рядом с Флер Делакур на фотографии. Она пролистала еще несколько книг, темы которых касались атакующих и защитных заклинаний и активных щитов; была еще парочка противоядий. Она искренне надеялась, что Снейп просто разошелся на полную и что это не намек, что все это ей понадобится на первом туре. — Учителя ведь знают, что будет на первом туре? — спросила она. — Разве? — Снейп не поднял взгляд от очередной дурацкой книги, которую он отмечал. Она что, написана кровью? Вот гадость… хотя типа круто. — Хагрид вроде знает, — невинно заметила Гарриет. — И раз он не проболтался, я бы счел неразумным полагать, что он хоть что-то знает. У Гарриет рвался с языка ответ, что-то вроде «Зато Хагрид честный» или «Ага, Хагрид, в отличие от некоторых, плохо врет», но она удержалась. Это было бы, к тому же, неблагодарно. Она поставила кулаки один на другой и положила на них подбородок, лениво просматривая первую строку на странице. Она, на самом деле, даже не читала: ее сознание то и дело возвращалось к Снейпу. Она сама не знала, как относиться к его внезапным поворотам — сперва он игнорировал ее за пределами занятий на повторение, потом унижал на них, потом сообщил, что кто-то пытается ее убить, и поклялся помочь ей мошенничать на турнире — и потом вдруг снова стал игнорировать, до самого вчерашнего дня, когда она прокляла Малфою нарывами всю физиономию. Эти проклятые значки стали, черт их дери, последней соломинкой. Она помнила, как они сияли ядовито-зеленым, сверкали вокруг нее, когда все слизеринцы заблестели ими в сумрачном коридоре, звук смеха Панси Паркинсон, усмешку на лице Малфоя… Снейп дал ей отработку за колдовство в коридорах, а потом, где-то между концом того урока и завтраком на следующее утро, в субботу, значки загадочным образом исчезли. Гарриет не присутствовала на уроке до конца — Астерия пришла забрать ее фотографироваться, и Гарриет, полыхавшая от ярости и унижения из-за придумки Малфоя, стала просто полыхать от ярости и унижения, так как ее заставили встать в тени Флер Делакур, пока мерзкий репортер увивался вокруг Седрика и занимался чем угодно, лишь бы не проверять, видно ли Гарриет из-за мадам Максим. Однако она присутствовала в начале урока, когда Снейп сказал слизеринцам снять значки в классе, так как они слишком отвлекают. Он сказал это так холодно, так безразлично, что она вполне уверилась, что этим все и кончится — но в субботнее утро слизеринцы явились без значков. Малфой или Панси не бросили бы такую идею, это было бы на них непохоже. Они, скорее, цеплялись бы за нее до упора. На самом деле, они оба слали ей со стороны стола полные ненависти и отвращения взгляды — как она предположила, из-за того, как Малфой покрылся нарывами. Она была так занята мыслями о том, ответственен ли Снейп за Таинственное Исчезновение Чертовых Дурацких Значков, что только потом сообразила, что неплохо было бы им усмехнуться и помахать. И вот теперь ее «отработка» оказалась ничем иным, как занятием по жульничеству. И пока что занятие по жульничеству выглядело очень скучным. Она бы подумала, что слизеринцы мухлюют увлекательнее. Гадая об этом всю неделю, она додумалась до смутных идей вроде того, как Снейп учит ее, как прокрасться и отравить остальных чемпионов, или, может быть, каким-нибудь неприятным заклинаниям. Она так и не решила, что стала бы делать, если б он захотел, чтобы она кого-нибудь отравила, но уж лучше бы ей оказаться в той ситуации, чем с этим дурацким чтением. — Раз уж мы жульничаем, — сказала она, — может, скажете мне, что будет на первом туре? Снейп, прищурившись, поднял взгляд от книги. Гарриет ощутила, как скользнуло в живот странное трусливое чувство. — Может быть, вы сами мне скажете, — заявил он. Гарриет моргнула. — Откуда мне знать? — Вы мне скажите, — сказал Снейп. Гарриет подозрительно на него прищурилась. Он что, улыбается? Нет, Снейп не улыбается. Но выражение лица у него какое-то странное. Что ж, можно поиграть в эту игру вместе. — Откуда мне знать? — повторила она. — Игра теряет привлекательность, — Снейп провел рукой по книге. — Я здесь для того, чтобы способствовать вашей прагматичной недобросовестности, мисс Поттер, не для того, чтобы за вас думать. Если не хотите выставить себя дурой перед всей школой, часть груза вам придется взвалить на себя. Он вернулся к чтению. Гарриет не знала, то ли закатить сердито глаза, то ли ощутить самодовольство, ведь она вроде как выиграла, то ли рухнуть лицом вниз в раскрытую книгу и воткнуться носом в переплет. Какая досада, что это вонючая уксусная книга. Какой-то странный звук донесся от двери… Гарриет подняла голову. — Это там сова? Снейп с раздраженным видом указал палочкой на дверь класса. Замок открылся, и дверь приоткрылась так, чтобы могла влететь крошечная сова, которая в восторге устремилась прямо к Гарриет. — Олух? — растерянно произнесла Гарриет и потянулась перехватить его, пока он не врезался головой в стену. — Следует полагать, что это его имя? — спросил Снейп. — Так его зовет Ремус. — Очаровательно, — совершенно не очарованным тоном сказал Снейп. — И я жду объяснения, почему вы получаете почту во время отработки у меня. Гарриет удержалась от слов «хотите сказать, занятия по жульничеству». — Эй, письмо-то для вас, — она поморгала на клочок бумаги. — С чего бы Сириусу писать, что он хочет с вами встретиться? Снейп тупо на нее посмотрел — всего секунду, но за эту секунду Гарриет вполне точно поняла, что он знает об этом не больше нее. Он призвал записку себе в руку (ее кольнула зависть: ей так плохо давались на этой неделе чары призыва, что Флитвик даже дал ей дополнительную работу на дом) и уставился на нее. Там не было ничего особенного, только жуткие каракули Сириуса, говорящие: «Надо с тобой поговорить, Снейп, лично», — набор цифр, которых она не поняла, и время. Снейп поджег записку. Гарриет смотрела, как он написал короткий ответ на обрывке пергамента, призвал из-за ее плеча Олуха, привязал к совиной ноге записку и вышвырнул птицу обратно в коридор. Перед тем, как Снейп запер дверь, она услышала, как Олух ухнул (радостно, бедный дурачок). Снейп вернулся к столу, сел, взял перо и снова склонился над книгой. Гарриет следила за ним в надежде, что он чем-нибудь выдаст, что только что произошло. — Вам разве не надо читать, мисс Поттер? — спросил он, не поднимая взгляда. Она вздохнула и вытащила из стопки следующую книгу. Честное слово, проще предсказать будущее, чем понять, что происходит у Снейпа в голове. Первое она хотя бы точно делала, но вот насчет реальности второго очень сомневалась.***
Северус честно старался. Старался создать у мисс Поттер иллюзию, что и впрямь намеревается подпустить ее к дракону. Он знал, что говорить об этом не следует. Возьмите любого гриффиндорца (кроме, может быть, Лонгботтома), скажите ему, что есть записанное на него огнедышащее чудовище и что вы не собираетесь его к нему подпускать. Он тут же станет негодовать, возмущаться и бушевать насчет смелости, чести и «как это не пустишь, не лезь не в свое дело». К тому же мисс Поттер уже нарвалась на Темного Лорда (дважды, предстоит третий раз, и в один из этих дней он точно лишится рассудка), Василиска и оборотня. Разумеется, этих чудовищ надо было преследовать ради Истины и Добра, или за что там сражаются гриффиндорцы, а за дракона просто будут давать баллы на школьном соревновании, так что, может быть, она сочтет, что это ниже ее… Так или иначе, выяснять ему не хотелось. Он применит любой способ, который поможет избавиться от дракона до турнира или как-то удержать ее от участия, не нарушив при этом правила договора. Он уже начал изучать предыдущие турниры в поисках прецедентов дисквалификации. Главной его надеждой было полностью снять ее с турнира, но второй целью было нейтрализовать гигантскую ящерицу для поджаривания чемпионов. Он дал ей книги, чтобы ее отвлечь, хотя сомневался в эффективности. Она ведь не была Грейнджер (слава Богу). В дополнение к новой нагрузке его долговой кабалы по спасению мисс Поттер от проблем надо было выяснить, что за чертовщина происходит с Люпином и аконитовым, чтобы Люпин в какой-то момент не попытался снова ее сожрать. Вероятность того, что мисс Поттер сожрет дракон, была, однако, намного выше, чем поедание Люпином, так что сложности Люпина пока утратили остроту (и в сложившихся обстоятельствах разнообразные ассоциации с клыками точно не были забавны). И сверх того, по какой-то непостижимой причине Блэк решил интенсивнее изображать занозу под ногтем. Может быть, его ломает в уединении. Может быть, изоляция с одним лишь Люпином слишком для него невыносима. Может быть, именно поэтому они не преуспели как любовники тогда, давным-давно, пав жертвой подозрений и предательства: Блэку слишком нужно было, чтобы поблизости находился Снейп, чтобы спускать пар, оскорблять его и чувствовать себя лучше. Северус не видел других причин, по которым Блэк стал бы его беспокоить. Безмозглая сова Люпина вернулась вечером в субботу, после того, как мисс Поттер уже ушла, шатаясь под весом книг, которыми он ее нагрузил. Он чуть не захотел рассмеяться, когда она сказала, что птицу зовут Олух. Что-то такое отразилось у нее на лице… К ноге Олуха была привязана очередная записка, покрытая слезоточивыми каракулями Блэка. Очевидно, Азкабан сказывается не только на рассудке, но и на почерке. Под откровенно любопытным взглядом мисс Поттер он ответил Блэку: «Буду там», — надеясь, что шавка придет в назначенную точку и долго там простоит, пока не поймет, что никто не явится. Вряд ли он достаточно разозлится, чтобы ворваться в замок, где его арестуют, но почему бы не помечтать. Вместо этого Блэк написал: «Да ладно, Снейп, ты даже не стараешься. Я же знаю, что ты мне это послал, чтобы я там стоял и ждал тебя, как полный дебил. Это насчет Холлиберри, так что просто воспользуйся координатами ладно ага» Северусу была отвратительна эта слащавая кличка — Холли-берри. Каждый раз тошнило при ее виде. Он ответил: «Если уж ты так хорошо меня понимаешь, Блэк, то должен был догадаться, что единственным моим искренним ответом будет: «Отвали». Сова вернулась на следующее утро и от усталости после трех кругов за двадцать четыре часа шмякнулась, заскользив, Северусу на стол. «Что в словах ЭТО НАСЧЕТ ХОЛЛИБЕРРИ тебе непонятно, упырь. Просто приходи». «Что в слове ОТВАЛИ тебе непонятно? Нах иди». Северус послал ответ с одной из школьных сов, так как птица Люпина была без сознания. Школьная сова вернулась вечером, смерила Северуса полным глубокого неодобрения взглядом и улетела, не дожидаясь ответа. Блэк, наверное, сорвал на ней свое раздражение. Северус не думал, что совы понимают смысл отборных выражений Блэка, но предполагал, что даже тупому животному ясен тон голоса, выражающий кипучее бешенство. «Если б я собирался орать на тебя через почту, Снейп, мне понадобилась сова побольше, но у меня есть только эта так что перестань быть самым упертым в мире скотом и выслушай меня. Что-то не то с Ремусом. Если с ним что-то произойдет, это расстроит Холлиберри, а мне почему-то кажется что тебе на это не плевать, хотя дико думать что хоть до кого-то на планете тебе есть дело. Ну так встретишься со мной или так и будешь сидеть на жопе ровно?» Теперь Северус озадачился еще больше. Эта попытка эмоционального шантажа означала, что Блэк подозревал, что у Северуса есть положительные чувства, которыми можно манипулировать. Более того: это подразумевало, что его положительные чувства к мисс Поттер сильнее отрицательных к Люпину. Вероятность того, что такая мысль могла появиться в голове у Блэка, была астрономически мала, но еще невероятнее была идея, что тот полагал объектом его чувств мисс Поттер, но при этом все еще не ломал двери Хогвартса, чтобы перерезать Северусу горло. И еще было письмо Люпина. «Сириус не говорит, что я вел себя не так, как всегда, однако он довольно скрытен», — писал в нем Люпин. Теперь такое же письмо прислал Северусу Блэк — безо всяких намеков, что с ним уже контактировал Люпин. Это предполагало, что оба пытаются утаить друг от друга информацию. Как бы ни было ему приятно свидетельство того, что Блэку и Люпину плохо дается общение друг с другом, какого черта они решили втянуть в это дело его? Особенно Блэк. Северус в раздражении швырнул пергамент на стол. Ему стало любопытно, вопреки его извечному желанию держать подальше от своей жизни Блэка, пока тот не умрет, желательно на глазах у Северуса и крайне болезненно. То, что Блэк действительно хотел того, о чем говорил, Северус считал настолько же вероятным, как шанс, что Лонгботтом станет чемпионом Турнира трех волшебников. Блэк действовал нетипично. Это может означать только то, что тот ведет более глубокую игру… Да. Он уже поступал так раньше. Северус, размышляя, легонько царапнул ногтями по поверхности стола. Так уже случалось раньше — Блэк захотел, чтобы он куда-то пошел, только чтобы от него избавиться. Он воспользовался желаниями Северуса (доказать Лили, какие они на самом деле) против него… использовал Люпина. Блэк сыграл с ним, хотя Северус никогда не подозревал, что Блэк достаточно сообразителен (хочешь сказать, сообразительнее тебя), чтобы все устроить. Он придвинул к себе письмо и перечитал его. …это расстроит Холлиберри, а мне почему-то кажется что тебе на это не плевать, хотя дико думать что хоть до кого-то на планете тебе есть дело… Он задумчиво провел по губам пальцем. Блэк сказал мисс Поттер, что Северус был Пожирателем смерти. Той ночью в кабинете Дамблдора он наговорил более чем достаточно, чтобы продемонстрировать свое отношение. И вот теперь он прямо предлагает Северусу о ней беспокоиться. Блэк никогда не бывал так великодушен. Он никогда даже близко не был великодушен с врагами. Он что-то задумал. Северус оторвал от письма кусок, написал ответ и отправил.