Five, four, three, two, one...

Five, four, three, two, one. Он держит пистолет у моей головы, и рука его заметно дрожит, выдавая, как он боится не нажать на курок. Он. Такой близкий и такой болезненно далекий, сейчас стоит передо мной, но я все же никогда не смогу его коснуться. В его взгляде плещется скорбь и ощутимый животный страх. Его глаза отчаянно просят остановить его, только вот я не имею на это ни малейшего права. Как и принято в такие моменты, перед глазами проносится вся жизнь. Только не моя, а его собственная. Судьба, что открытая рваная рана. И прямо сейчас она в моем сердце болит нестерпимо, так что отчаянно хочется выть. Но я не должен издавать ни звука, чтобы не дать ему усомниться. Хотя бы, потому что не должен был отпускать его тогда. Не должен был дать ему пропитаться этими муками, да так, чтобы от одежды на метры разило болью. Должен был остаться рядом, чтобы услышать эти отчаянные мольбы о помощи и протянуть руку. Но я не смог сдержать обещание. Поэтому глотая слезы и сотни ненужных бессмысленных слов, я закрываю глаза. В голове проносятся тысячи «прости», но ни одно из них не будет озвучено. Мне до скрипа в ребрах жаль, что все так вышло. Я обещаю себе скорбеть по нашим светлым воспоминаниям. Успеваю ровно за секунду до выстрела. На пол кровью хлещет мое сожаление. В ушах смолой застывает тишина. Безграничная скорбь помогает понять, что я мертв. Я знаю. Он знает. Понимает, что убил меня ради прощения. Он тянет ко мне свои теплые руки. Его ладони дрожат, а губы шепчут что-то невнятное. Но я знаю, что прямо сейчас он просит простить его, целуя мои остывающие щеки. Еще теплая кровь затекает в рукава его серой рубашки, пока он обнимает меня, выдыхая слова в мою беззвучную грудь. Он дышит загнанно, сквозь зубы и ревет раненым зверем. Он сожалеет, и воет отчаянно, моля вернуть назад короткие пять минут. Он плачет, царапая ногтями мою холодную спину, и винит во всем свое отражение. Он сидит так еще несколько часов, пока коленям не становится совсем холодно. Он медленно разжимает руки, и мое тело глухо валится на пол. Еще несколько секунд он просто смотрит, а потом грузно поднимается на ноги. Сталь пистолета неприятно холодит его и без того замёрзшие руки. Он делает несколько нетвердых шагов и останавливается у столешницы. Он сжимает зубы и через секунду, все со стеклянной поверхности летит к чертям. Он в бешенстве. От него пышет неизмеримым отчаянием и злобой. — Ты должен был… Ты должен был остановить меня! Чайные чашки разлетаются по кухне мелкими осколками, царапая собой даже на вид дорогой паркет. — Я просил тебя об этом! Я умолял тебя, но ты ничего не понял! Содержимое бутылки виски остается на стене темнеющими брызгами. К ней присоединяется еще одна бутылка, а потом еще. Комнату заполняет сильный запах алкоголя. Он кричит. Кричит до хрипоты в горле, обвиняя время и мою непроницательность. — Ты не понял… Голос становится приятно тихим. Руки его бессильно опускаются и теперь безжизненно висят вдоль тела. — Ненавижу тебя… Шепот рассыпается по стеклянным поверхностям, пока он скользит по каменной колонне, царапая спину. Он беззвучно роняет слезы на ворот своей, пропитанной кровью, рубашки, пока на него волнами накатывает осознание. Теперь он действительно один. Не образно и эфемерно, а вполне ощутимо и реально до дрожи в коленях. Он зарывается пальцами в свои темные волосы и тянет их в стороны, пытаясь заглушить отвратительный вой на сердце. Правда эта боль не сменяет другую, а наоборот множит ее, разрывая и без того ободранную душу на тонкие лохмотья. Он больно прикладывается головой об пол и поджимает ноги к груди. Спазмы не дают дышать, и он громко вдыхает, сминая рубашку в области сердца. А мне всё же стоило тогда сказать: — Все хорошо, Сонхун-а. Ты ни в чем не виноват. Прости… Хен опять не сдержал обещание…