Когда начинается дождь

      Когда мы засыпаем, мы абстрагируемся от реального мира и уходим в только одним нам ведомые миры. Меня зовут Норберт, по крайней мере, в этом я еще могу быть уверенным, ведь все остальное может быть лишь сном. Некоторое время тому назад, идя по улице, я вдруг понял, что все, что меня окружает – это сон. Когда я очнулся, я оказался у себя дома и не придал этому тогда большого внимания, и это было большой ошибкой. Выйдя на лестничную площадку, я встретил своего соседа Винстона. Этот человек был мне ужасно неприятен: толстый, в засаленной майке, с бутербродом в руке и с забитым ртом. Он считал меня своим другом, хотя я не имел с ним никакого общения кроме того, что здоровался с ним по утрам. Как и каждое утро, он сказал мне: «Норб, как насчет чашки кофе? Ты сегодня вышел пораньше, это на тебя не похоже». В этот момент я вдруг осознал, что я действительно вышел немного пораньше. Я взглянул на часы, они показывали 7-30, но в моей памяти была цифра на будильнике – девять часов, и это показалось мне странным. Поздоровавшись и отказавшись от кофе, я побрел на работу. Проходя мимо городских часов, Норберт заметил, что минутная стрелка на них двигалась в обратную сторону. Вдруг проходящая мимо девушка задела его плечом и, мило улыбнувшись и попросив прощения, побежала дальше. Будучи человеком по своей природе скромным и даже немного угрюмым, худощавым с узким лицом, высоким, лет 40, до сих пор одиноким, он посмотрел ей вслед. Она показалась вполне знакомой, наверное, она работала вместе с ним. Да, точно, это она: Лана Доджстон, она приходила к нему в министерство для одобрения, вернее, не совсем она – ее личное дело приносили ему в контору. Норберт отлично все помнил: Лана Доджстон, 28 лет, участвовала в Олимпийских играх, к суду не привлекалась, рост 180. Еще он помнил ее длинные черные густые волосы, сейчас они были темно-красного цвета. Но в этот момент произошло что-то непонятное, каким-то образом он проснулся около двух часов ночи в квартире своего друга Алмона, вечно веселого, где-то болтающегося 30-летнего паренька, считающего себя молодым. Он даже купил себе мотоцикл, ездить на котором, правда, не умел, но считал, что от этого выглядит круче. Этот беспечный человек был полной противоположностью Норберта, вечно угрюмого и задумчивого типа. Алмон: «Ну мы вчера и погуляли! Я не зря тебя вытащил, а чего ты так рано встал, нам ведь на рыбалку через четыре часа подниматься?» Норберт: «Извини, я не... Мне приснился странный сон, вернее, два. Сон про то, что я вижу сон. Это может показаться странным, но он был таким настоящим. Я шел в департамент для того, чтобы оформить Лане визу на выезд и вдруг...». Алмон: «Эээ... постой, какой Лане? Ты про нее ничего не говорил». Норберт: «Это тебя не касается, я с ней не знаком, ее дело принесли мне, чтобы я проверил ее и дал разрешение или запрет на выезд, но это и не важно, она совсем ни при чем, хотя ты немного прав, она меня заинтересовала». Тут он ехидно улыбнулся и взглянул в окно. В это же время зазвонил телефон Алмона, это была его очередная подружка, и он, подмигнув Норберту, пошел в другую комнату. Норберт включил радио. Диктор уныло начал читать новости, времени уже было около шести. В комнату вбежал Алмон и начал оживленно что-то рассказывать про предстоящую рыбалку и перечислять тех, кто уже собрался. Алмон: «Это будет замечательный отдых, там такое место, это чуть ли не единственное чистое озеро среди всех окрестных лесов и загородных дач, а главное, Дэвид обещал вырваться из департамента и прихватить с собой Саймона и Хюмона». Дэвид был рослым, с каменным лицом. Он работал в национальном департаменте полиции. В его задачи входило выявление вражеских настроений и предотвращение попыток выступления против правительства. Он был душой компании и всегда мог рассказать что-нибудь интересное. Чего нельзя было сказать про его спутников, Саймона и Хюмона, это просто непередаваемые «клоуны». Саймон был начальником продовольственной базы и все время говорил про то, какие замечательные сосиски ему завезли на прошлой неделе. Похож он был на большого толстого медведя, только ленивого и глуповатого. С кудрявой бородой, жутко доверчивый, он мог поверить абсолютно во все, что угодно, даже в летающих крокодилов. Хюмон был его полной противоположностью. Подловатый щуплый обманщик, вечно подлизывающийся к Дэвиду и подшучивающий над добрым и глуповатым Саймоном. Хюмон работал на нескольких работах сразу и бросал их так же быстро, как и находил. Пока Алмон оживленно рассказывал про всех гостей и про сам процесс рыбалки, Норберт почти отключился. Там, за окном, летала чайка. Как она попала в город, так далеко от воды. «Видимо, она потерялась или забылась на время, и залетела сюда, а теперь мечется и не знает, как отсюда выбраться», - задумчиво прошептал Норберт. Чайка и вправду как-то странно металась от дома к дому, пролетая сквозь облака и, подхватывая потоки, падала камнем вниз, затем у самой земли вновь взлетая в небо. Алмон: «Эй! Очнись, ты совсем меня не слушаешь, бормочешь что-то себе под нос и пялишься в окно!» Норберт: «Нет, нет... Что ты, я совсем не отвлекся, мне был интересен рассказ и вообще...» Алмон сердито махнул рукой и буркнул себе под нос: «Да... давай, пойдем. Собирайся!» То место, куда Алмон хотел нас всех отвезти, было достаточно далеко и добраться туда можно было лишь несколькими видами транспорта. Сначала на машине – надо было собрать всех знакомых, затем, добравшись до границы города, поставить машину на стоянку и вбиться в электричку. Нет, не войти, а именно вбиться, так как в этой электричке люди висели, как могло показаться, даже на окнах. Вдруг взгляд Норберта упал на стоящую впереди него девушку. «Да это же она! Ее осанка, волосы, плавно спускающиеся по ее лицу, узкий слегка приподнятый нос, ярко красные выразительные губы, длинные ноги и осиная талия. Она была в длинном белом плаще с высоким воротом, который подчеркивал ее шею, это было необычно тем, что ее шея не была длинной или короткой, а именно такой, как надо, в этом и была прелесть, которая подчеркивалась стойкой, на руках у нее были белые бархатные перчатки, на одной из рук висел элегантный длинный зонт-трость, сапожки на высоком каблуке идеально гармонирующие с плащом, подчеркивали ее статность. Без сомнений, это была Лана Доджстон, она ехала, даже не смотря в его сторону, задумчиво, с милой улыбкой на устах. Норберт: «Смотри, Алмон, вот она... она... это Лана!» Алмон: «Где? Та девушка в белов плаще?» Норберт: «Да, это о ней я говорил тебе. Кстати, я тут подумал и решил, что ты был прав насчет меня, когда сказал, что она мне понравилась». Алмон: «А я уж и не надеялся на то, что наш вечно задумчивый друг влюбится». Норберт: «Что? Ну это ты махнул, я сказал, что она мне всего лишь интересна». Тут электричка остановилась и пропихивающиеся люди, оттолкнув Норберта, сбили его взгляд в сторону от Ланы, он быстро вернул его назад, но ее там уже не было. Оставшиеся несколько остановок он провел, погруженный в абстрактные размышления, в его голове мелькали какие-то то четкие, то размытые картинки его жизни, совершенно не связанные друг с другом. Очнулся он уже идущим по лесной тропинке через лес к озеру. Норберт подумал: «Да, Алмон был прав, этот воздух ни с чем не сравнить, он настолько прекрасен и чист, что при ходьбе он, как вода при плавании, расплывается по лицу, а легкие раскрываются до головокружения. Дойдя до места, они начали раскладывать палатки, Норберт увидел замечательное место на краю небольшого холма, который возвышался над ровным песчаным берегом и был чуть в стороне от общего лагеря, еще там росла сосна. Это было кстати, ее он использует, чтобы привязать к ней палатку. Установив палатку, уже ближе к вечеру он спустился вниз, где Алмон разводил костер, а Дэвид рассказывал одну из своих историй. Он присел на пенек около костра и, оглянувшись вокруг, он вдруг испугался. Когда еще он так отдыхал? Это было еще в юности. Ему стало страшно, что это все игра его воображения, и этот закат, и чистый воздух, и теплая чистая вода – всего лишь сон. Дэвид: «Алмон говорил, что ты наконец-то встретил девушку, способную тебя заинтересовать?» Норберт: «Что? Извини, я не...» Хюмон: «Эй, проснись и расскажи нам, кто она!» Норберт: «А... Вы, наверное, о Лане Доджстон, эта милая девушка, как верно заметил Дэвид, заинтересовала меня тем, что в ней есть какая-то скрытая грусть в сочетании с милой улыбкой. Похоже, что она что-то скрывает, думает о чем-то». Дэвид: «Неразрешимая загадка, которая не может быть разрешена, так как она сама не верит в ее существование, и это вызывает у нее улыбку... Я правильно тебя понял?» Норберт: «Да! Ты попал в точку! Видишь ли, последнее время я тоже думаю над одной очень странной проблемой». Саймон и Хюмон: «Ладно, хватит! Не нагоняйте тоску, мы же развлекаемся». Дэвид: «А давайте что-нибудь споем? Норберт, ты прекрасно играешь, и голос у тебя хороший». Норберт: «Что ж, ладно, Алмон, тащи сюда гитару!» Норберт сел на пенек поближе к костру и, положив ногу на ногу, взял несколько аккордов. Играл он действительно красиво, и музыка разливалась по лесу и вдоль озерной глади ветвистыми узорами,то медленно, то ускоряясь в марш, в зависимости от того, что он пел в данный момент. Вдруг его остановил нежный голос, раздавшийся из-за его спины. Элизабет: «Как вы чудесно поете, мы с подругой проходили мимо и вдруг услышали чей-то голос, уже темнеет и мы боимся заблудиться... не разрешите ли вы и ваши друзья нам примкнуть к вашему лагерю?» По ехидной улыбке Хюмона Норберт вдруг понял, кто стоит у него за спиной. Он должен был повернуться и ответить, но его охватило оцепенение, мурашки побежали по его телу, а на ладонях выступил холодный пот, паузу нельзя было дольше держать. Его вдруг посетила мысль о том, что это нечто вроде провидения сыграло с ним шутку. Все эти мысли пролетели в его голове за долю секунды, как вдруг... Дэвид: «Конечно, проходите, мы будем очень рады вам!» Алмон: «Нашей скромной компании как раз не хватало женщин». Элизабет: «Благодарю вас, я Элизабет, а это Лана». Хюман: «Я Хюман, этот мрачный тип с гитарой – Норберт, тот, что жует – Саймон, а тот, что крутится вокруг – Алмон...» Дэвид: «А я Дэвид, к вашим услугам». Вдруг внутри этого хмурого человека что-то дрогнуло, он посмотрел на Элизабет так, как давно ни на кого не смотрел, она была шикарной брюнеткой, ее волосы спускались с плеч, давая какой-то особенный отблеск, большие карие глаза с длинными ресницами и чувственные губы алого цвета тронули его сердце. Пробежав скользящим взглядом по ее ногам – от тонкого каблука вверх по талии, повторяя каждый изгиб к шее, заглянул ей в глаза и увидел в них милую кокетливую улыбку, как будто она заметила, что он смотрит на нее, улыбнулся ей в ответ. Это был первый раз, когда Норберт увидел улыбку Дэвида, и это удивление Норберта и непонятное, странное ощущение счастья, которое даже для самого Дэвида было новым, как-то расплылось по всем находившимся в лесу, замерло даже время. Падающий с дерева лист, смотрящий на огонь Алмон, даже его лицо было спокойным и взгляд будто устремлен в бесконечность. Хюман, стоя у озера ко всем спиной, казалось, задумался о том, кто он, что он делает и чего достиг. Саймон прекратил жевать и смотрел на бутерброд в его руках. Дэвид не сводил глаз со стоящей неподалеку Элизабет, и она отвечала ему тем же, Норберт видел все это и понимал, что происходит, но, находясь как бы вне этого пространства, окружающего его, время в котором он думал в этот момент, двигалось. В то время как, глядя на остальных, он понимал, что и их мысли тоже замерли и, находясь в этом состоянии, как бы трансцендентном всеобщему, его не покидала мысль о Лане Доджстон, ему хотелось взглянуть ей в глаза... Повернув голову, он увидел, что в ней тоже есть жизнь, что-то, чего не было во всех остальных, он поднял взгляд... и вдруг оказался посреди площади, где было полно мельтешащих вокруг людей, у каждого из них было свое дело, кто-то просто шел, кто-то бежал, говорил по телефону или прогуливался парой, ехал на велосипеде, роликах и т. д., а он просто стоял, его парализовал ужас от того, что все, что происходило в лесу, был морок, но еще больший ужас настал тогда, когда он понял, что он не знает, живет он или нет, единственное, в чем он был уверен - это то, что он еще думает. И тут он раздвинул руки в стороны и из него вырвался нечеловеческий крик, который разнесся по площади, как гром; он упал на колени, и уже не было сил, чтобы мыслить, но это было необходимо, иначе последняя нить правды исчезнет, надо было искать выход... Ему надо было собраться, встать и пойти домой, по пути приводя в порядок свои мысли. В этот момент его плеча коснулась рука, она крепко сжала его, так что ему даже стало чуть-чуть больно. Стюард: «Поднимитесь, сэр! Вы нарушаете порядок». Норберт повернул голову и увидел огромного, как ему показалось, мужчину в полицейской форме. На его значке, блестевшем на солнце, ясно можно было разглядеть: «Стюард Хильдербранд, офицер полиции, личный номер 568741». Норберт встал и еще раз посмотрел на его лицо, спокойное и невозмутимое, в глазах его светился фанатизм, он, наверное, обожал свою работу и с ним бесполезно было разговаривать. Стюард: «Вам придется пройти со мной». Норберт протянул руки вперед, и полицейский надел на него браслеты. Как они пришли в участок, он не помнил, так как всю дорогу думал о том, что было в лесу на пикнике, он мог поговорить с Ланной Д., но даже не открыл рта, а лишь провел по ней взглядом, в голове все путалось; может быть, он до сих пор находится на том пеньке, или его действительно ведут в участок, а может быть, еще что-то... Придя в участок, Стюард кинул Норберта в клетку, где уже ютились несколько человек. По большому счету, он в любую минуту мог выйти оттуда, показать удостоверение работника министерства выявления и чистки, ведь он мог арестовать любого, кого посчитает инакомыслящим. Хотя ему было бы достаточно назвать имя Дэвида, ведь он сотрудник департамента полиции. Но ему этого было не нужно, его вдруг обуяло желание пообщаться с сокамерниками и понаблюдать за полицейскими, особенно за Стюардом Хильдебрандом, ведь именно таких бравых ребят он чаще всего называл правильными, в его деле явно не было никаких помарок. В этот момент Стюард вошел в комнату и сообщил: «Норберт Каудоман, на выход». Норберт: «Куда меня ведут?» Стюард: «Было решено показать вас психиатру». Они шли по длинному коридору с мерцающими лампами и стенами, обложенными кафельной плиткой, по бокам стояли скамейки, на которых сидели странные и даже немного страшные люди, у одних были пустые глаза, в которых нет абсолютно ничего, у других – слепая ярость и т. д. Войдя в кабинет, он сел напротив человека в белом халате, лица его не было видно, так как лампа, стоявшая на столе, светила прямо в глаза Норберта, у него сложилось впечатление, что у человека в халате вообще нет лица. Врач: «Не стоит меня бояться, я буду задавать вам вопросы, вы должны отвечать предельно честно, от этого напрямую зависит то, что с вами будет». Норберт: «Хорошо, я постараюсь, но я не знаю, сколько у меня времени». Врач: «Что вы имеете в виду?» Норберт: «Я не уверен в том, насколько есть то, что я воспринимаю». Врач: «Почему вы кричали на площади?» Норберт: «А вы уверены, что я там был?» Врач: «Конечно, иначе бы вы здесь не сидели». Норберт: «А разве я здесь сижу?» Врач: «Да, ведь я вас вижу, значит вы есть». Норберт: «Как вы можете быть уверены в том, что я есть, если есть возможность того, что нет вас?» Врач: «Но ведь мы разговариваем сейчас, значит, мы есть» Норберт: «Сейчас – это где? Если мы не знаем, где мы будем, да и будем ли вообще в этом сейчас через несколько секунд, вы видите меня впервые, пару минут назад для вас я не существовал, а вы не существовали для меня, значит, нет того времени, в котором мы думаем, не «сейчас», так как есть возможность того, что нет ни «потом», ни «до того», да, строго говоря, и сейчас мы можем находиться в другом месте, и любого из нас может не существовать вообще никогда, если предположить, что кто-то из нас спит». Врач: «Что же, если вы спите, и я вам снюсь, то вы можете управлять своим сном, а следовательно, вот вам ручка...» Он поставил белую металлическую ручку на стол пером вверх и указал на нее рукой. «Сдвинь ее или заставь упасть». Норберт: «А если сплю не я, а вы?» Врач: «Я не сплю, поэтому и не могу ее сдвинуть!» Норберт: «Вы знаете Стюарда Хильдебранда?» Врач: «Да, уже пять лет», Норберт: «А я мог видеть его на улице, ведь я часто хожу мимо департамента полиции». Врач: «К чему это?» Норберт: «А если мы снимся Хильдебранду?» Врач: «Нет...если я еще могу ему сниться, то вы – ни в коем случае, ведь просто видеть вас было бы недостаточно». Норберт: «Что вы сейчас делали, когда говорили о Стюарде?» Врач: «Я хотел, чтобы он пришел и подвинул ручку...» Норберт: «Но ведь он не пришел... Вам когда-нибудь снился сон о том, что вы падаете с высоты, самолета, окна, крыши и т. д.?» Врач: «Да». Норберт: «И что происходило чаще всего? Как бы вы ни старались и ни думали, ни надеялись на то, что вы не разобьетесь, вы всегда разбивались... От вашего желания Стюард не войдет в эту дверь, и не упадет ручка, пока вы верите в реальность происходящего, но трагедия этого в том, что нам трудно разграничить, понять, что есть реальность, а что – сон». \Врач: «Но ведь, если мы не можем отличить сон от реальности, то это может привести нас к хаосу и анархии в обществе. Человек, находящийся во сне, не представляет опасности в реальности, но находясь в реальности, считающий, что спит, крайне нестабилен. Возомнив, что ему все позволено, он начнет устраивать беспорядки и распространять свою идею, и даже страх смерти его не остановит, ведь он считает, что это всего лишь сон, хотя в реальной жизни он будет нести сон и разрушение. Не кажется ли вам, что вы опасный человек?» Норберт: «С этого момента я столь же опасен, сколь и вы, ведь, как вы сказали, эта сладкая (простая) идея, как вирус, незаметно проникла в ваш мозг и изменяет структуру сознания в его познавательной функции, и тем самым из трансцендентного состояния плавно перетекает в имманентное, становясь частью вашего бытия, и даже диктуя его...» Врач: «Раз уж мы начали говорить о заболевании, то следует определиться с его развитием, метод передачи и саму болезнь мы уже определили. Я считаю, что эта болезнь прогрессирует в том случае, если больной начинает копаться в ней, в себе... Так как гнездится она в мозгу, то и развивается она оттуда, чем больше вы раскалываете эту идею, пытаясь добраться до сути, ядра, понять, где явность, где вымысел, тем большую яму вы выкапываете. И самое в этом интересное то, что эта яма станет вашей могилой, а до сути вы так и не докопаете, просто теряясь в лабиринтах сознания. Будете уходить все глубже и глубже, все дальше сходя с ума, пока болезнь не убьет вас. Норберт: «Что ж, вы в чем-то правы, но, в отличие от вас, я думаю, это единственное, в чем я уверен, я не знаю, думаю ли я в реальности, или мои мысли протекают во сне, но я думаю, - и это правда, это реальность, единственная реальность, в которой я уверен. Мои размышления уводят меня в бездну бесконечного познания, и, скорее всего, я уже никогда не смогу стать таким, как раньше, пока не дойду до конца, логического ответа, находящегося на самом дне бездонного колодца. А вот вы, скорее всего, постепенно превратитесь в овощ... Посмотрите на свою жизнь – вы существуете в определенной реальности, что-то делаете: едите, спите, ходите на работу... И все это вы делаете механически, не думая. Каждый час, день, месяц, год, вы проживаете одинаковую жизнь с одинаковыми впечатлениями, становясь одним из миллионов винтиков системы, безличным существом, смыслом жизни которого является тиканье часов. Я завидую вашей жизни, вы всего лишь кукла в руках кукловода, не думая выполняете команды, и в обмен на это живете безопасной во всех смыслах жизнью. Вы уверены в завтрашнем дне, так как он такой же, как и год назад. В то время как я, отказавшись от вашей жизни по воле случая выпал за границы системы и теперь я не уверен даже в следующей секунде, но, в отличие от вас уверенном во всем, кроме того, что же такое он сам, я мыслю, у меня нет ничего, возможно, нет даже меня самого, но есть идея, мысль, которую породил я, которая меня поглотила, и через нее я становлюсь реальнее вас, так как я – это мои мысли, сомнения, ответы, захватывающие и реальных, и вымышленных людей, и даже если нет меня как телесной оформленной материи, в мире идей, находящемся в реальности и в вымысле я существую. А вот вы, как часть системы со всей прелестью, постоянной безопасностью, к которой любой нормальный человек бы стремился, исчезнете в один момент, лишь стоит предположить, что данность есть всего лишь сон». Врач: «Что ж, ладно... давай немного отвлечемся от нашего спора и вернемся к твоему крику на площади. Я не верю, что человек, столь убежденный в замечательности своих идей, так испугался их. Нет, это было что-то другое, верно?» Норберт: «Здесь вы отчасти правы. Видите ли, моя убежденность в том, что мы тут обсуждали, пришла ко мне как раз в тот самый момент, до этого я сомневался». Врач: «И вот от этого вы так огорчились? Не верю!» Норберт: «На протяжении некоторого времени моего раздумья я периодически видел девушку, но никак не мог с ней заговорить, а перед тем, как здесь оказаться, я сидел рядом с ней и собирался начать разговор». Врач: «А вам не приходила мысль о том, что она лишь фантом?» Норберт: «Если она фантом, то я существую, так как это я ее создал в своем воображении, но если она единственно реальное существо, то я сам ее фантом». Врач: «Но ведь если мы все существуем в неком фантомном состоянии, блуждая в виде того, что порождает разум, значит, есть что-то, в чем мы в виде этих состояний перемещаемся, причем совершенно очевидно, что это что-то вне времени, ибо наши состояния в этом пространстве могут перемещаться не только из реальности в нереальность, но и между временем – в прошлое и будущее, так как нереальность – это ведь тоже какого-то рода реальный мир для той сущности, которая в него попадает и, начиная мыслить себя в нем, делает его». Норберт: «Давайте назовем это пространство (cogito) разум или истинная реальность, так как лишь это cogito наши фантомы, блуждающие в нем между мирами, не способны изменить, ведь все наши органы восприятия реальности, включающиеся лишь в том или ином мире, в который мы попадаем из этого cogito и начинаем его творить через его восприятие, а в этом самом cogito все наши фантомные сущности лишены возможности ощущать. Единственное, что мы в нем можем – это мыслить себя мыслящими (cogitomecogitare) и это состояние можно назвать трансцендентальным единством апперцепции, ведь именно в этом единстве все наши фантомные состояния находятся в равных состояниях и благодаря этому как раз и возможна коммуникация меж пространственных фантомных сущностей». Врач: «К вопросу о коммуникации эфемерных сущностей, этих фантомов... Как они взаимодействуют и каким образом движутся в этом cogito?» Норберт: «Скорее всего, эти эфемерные сущности передвигаются в по сути бесконечном cogito по воле некой силы вроде интенции абсолютного духа, которая рождается из самого cogito. В тот момент, когда эфемерная сущность начинает свое движение, в ней зарождается мысль, которая определяет некое пространство, в которое она попадает, и cogito, в котором мысль породило пространство, начинает разворачиваться в этом пространстве, порождая из себя те вещи, которые хочет познавать уже сформировавшаяся эфемерная субстанция, но не может, так как, обретя телесность, обретает и чувственные формы восприятия, и как бы забывает, что она есть. В процессе развертывания в эту реальность попадает все больше и больше эфемерных сущностей, которые, обретая оформленность, получают возможность коммуникации с остальными сущностями. Но в силу своей бесконечности cogito развертывается не в один, а в огромное количество миров, и любая оформленная эфемерная сущность, начиная задумываться о том, что на самом деле окружающая ее реальность – лишь некое наваждение, созданное вокруг нее. Таким образом, благодаря осмыслению себя как субстанции протяженной (resextensa), она может отказаться от иллюзии, окружающей ее, и присоединиться к cogito как таковому, перейти в иную реальность или создать новую, став вновь вещью мыслящей (rescogito), но, утратив состояние rescogito, сущность имеет всего два выхода: либо остаться оформленной в данной реальности до распада телесности или осознать себя как resextensa и вновь влиться в cogito». Врач: «Ты не мог бы уточнить, как именно возникает интенция абсолютного духа, рождающаяся из этого cogito?» Норберт: «Изначально в абсолютно неподвижном cogito находились неподвижные эфемерные образования, движение внутри которых вызывает механизм разворачивания cogito. Это движение вызвала некая интенция абсолютного духа, и этот дух мы можем назвать перводвижетелем, который, в свою очередь являясь трансцендентным этому cogito, одновременно имманентен ему. Находясь в трансцендентном состоянии, дух определяет себя через всматривание в cogito, и эта идея всматривания порождает движение в cogito, которое через взаимодействие с эфемерным сущностями, разворачиваясь в бесконечности, являет собой имманентное отражение этого духа». Врач: «Давай оставим этот разговор на время, иначе, я боюсь, что мы можем зайти слишком далеко, хотя, мы уже забрели туда, откуда достаточно сложно выбраться». В этот момент он плавно нажал на кнопку внизу стола и сказал: «Я думаю, мы еще встретимся с вами, где-нибудь или здесь...» Сзади открылась дверь и оттуда подул чуть прохладный ветерок и лучик света блеснул в сторону стола и на секунду осветил часть лица врача. Норберт не успел его разглядеть, но оно показалось ему подозрительно знакомым. Вошедший в комнату Хильдебранд сильно дернул его за плечо: «Вставай! Нам пора!» Идя по коридору назад, он постоянно толкал его в спину, Норберт, пытаясь разглядеть ранее казавшийся ему страшным коридор, но главное, то, что из его головы не выпадала мысль о том, кто же этот человек, сидящий напротив в тени? Его мысли прервал голос: «Стоять! Куда вы ведете этого человека?» Хильдебранд: «Это нарушитель общественного порядка, задержан мной на площади и конвоируется на пункт распределения». Дэвид: «Он пойдет со мной!» Норберт повернулся. Норберт: «Здравствуйте, господин Ротенбург, какими судьбами?» Дэвид: «Это я хотел спросить у тебя и прошу, не надо фамилий, мы же не чужие люди!» Норберт: «Да, да! Ты прав, спасибо, что выручил, какое-то время тому назад меня схватили на площади, у меня было помутнение сознания, и, вроде бы, что-то с памятью». Он не стал рассказывать ему всю правду, так как Дэвид все равно докопается до нее после, а сейчас он не хотел с ним спорить. Дэвид: «Ты, наверное, устал, пойдем-ка лучше ко мне...» Норберт: «Ты действительно прав, я ужасно устал!» Когда они вышли на улицу, там было уже темно и накрапывал липкий дождь, его было видно в свете фонарей и фарах проезжающих мимо машин. Норберт посмотрел в небо и мокрые холодные капли, разбиваясь о его лицо, скатывались по щекам. Он вдохнул свежий воздух и, выдохнув облако пара, впервые расслабился, пусть на несколько секунд, но он почувствовал себя спокойно. Повернув голову, он увидел Дэвида. Этот человек в широкополой шляпе и кожаном плаще, похожем на редингот, его голова была немного наклонена вниз, и дождь тонко струился по его плащу и стекал со шляпы. По обыкновению каменное лицо, по мнению Норберта, по непонятным причинам было каким-то очень грустным, но эта грусть была где-то внутри этой каменной оболочки. Норберт: «Вот я смотрю на него, этого человека, который может делать все, что захочет, казнить и миловать любого, на кого он посмотрит. У него столько денег, что, наверное, он мог бы купить маленький остров, и любая девушка мечтала бы быть с ним рядом. И я – только вышедший на свободу, радующийся дождю, человек, по сути не знающий, есть я или нет... Кого можно из нас считать более свободным, и что тогда свобода? Дэвид посмотрел на задумчивое, но счастливое лицо Норберта и предложил: «Пройдемся пешком? Или я возьму машину?» Норберт: «Я хотел это предложить. Но раз ты опередил меня, то я согласен, пойдем. Странно, я раньше не любил дождь, а сейчас... Во время дождя лучше всего думается». Дэвид: «А о чем ты думаешь?» Норберт: «Пожалуй, до конца точно ответить на твой вопрос я не смогу, дело в том, что каждое мое рассуждение, вроде бы, направлено на бытие, но, в то же время, рассеяно в нем, обращая внимание на частности, которые его формируют, параллельно рассуждая о том, что встречается по пути рассуждения». Дэвид: «По-моему, как-то слишком абстрактно...» Норберт: «Хорошо, но я боюсь обидеть тебя, просто, сейчас я рассуждаю на тему свободы». Дэвид: «Ха...ха...ха!!! Извини, но сейчас это для тебя весьма актуально...» И, ехидно улыбнувшись, похлопал его по плечу. Норберт: «Хорошо! Ты, к примеру, считаешь себя свободным?» Дэвид: «Да, пожалуй, я свободен!» Норберт: «А в чем ты свободен, почему ты считаешь себя свободным?» Дэвид: «Знаешь, наверное, я попрошу тебя заранее простить меня, но я не размышлял на эту тему, так что...» Норберт: «Не страшно, для меня это тоже ново, и все же, ответь на мои вопросы, если ты, конечно, свободен». Дэвид: «Хм... Я считаю себя свободным, пожалуй, потому, что способен делать абсолютно все, что захочу, как с собой, так и с большим количеством людей». Дэвид: «Да, можно и так сказать». Норберт: «А вот я считаю, что это не так. Во-первых, говорит ли тебе что-нибудь поговорка: «Чем больше сила, тем больше ответственность»? И, во-вторых, ты, несомненно, большой начальник, но и у тебя есть обязанности, которые тебя ограничивают». Дэвид: «Ответственность и обязанности...хм? Пожалуй, да, обязанности мои предполагают ответственность, и немалую, но это некая малая жертва части свободы ради ощущения какой-то другой части той же свободы, но большей». Норберт: «Ограничение свободы – это уже не свобода, как бы ни была огромна та часть, что дается взамен деления на меньшую жертву и большую часть, она все равно не полна, и ты никогда не сможешь ощутить того, что ты приносишь в жертву». Дэвид: «Если мы говорим об обязательствах перед начальством – это одно, и я могу переступить через них и стать свободнее в каком-то смысле, но, если я позволю себе абсолютно все – это другое, ведь мне будет позволено переступить через морально-этические принципы, а это делает меня социально опасным существом». Норберт: «Вот! Это оно – самое, самое сложное! Как быть свободным, при этом не являясь элементом кода, включенного в глобальную систему, и одновременно быть не опасной машиной разрушения, а просто быть, созидая со всем окружающим, находясь в нем не в смысле включенности, а в смысле участия в процессах системы – не как элемент, а как нечто наблюдающее за общим процессом, чья деятельность в личном плане не ограниченная, но и не вступающая в конфронтацию с действием системы?» Дэвид громко рассмеялся, пожалуй в первые за долгое время он делал это по настоящему искренне и от души. Дэвид : «Старина, если бы я не знал тебя столько лет, то написал бы докладную в твой отдел, вопросы которые ты поднимаешь не несомненно интересны, но весьма не просты, ведь несмотря на их кажущуюся простоту ответить них способен лишь "глупец" либо настоящий храбрец, что за частую одно и тоже» Норберт :« Вот теперь я думаю ты меня понял правильно» Они оба улыбались и медленно шли вдоль по улице забывая о том что у каждого и них ест что-то что не отпускало и грызло где-то в в самой глубине. Они свернули в маленький дворик и продолжали этот разговор еще некоторое время стоя под светом редко горящих окон квартир людей даже не догадывающихся о том что происходило в жизни одного из этих весело смеющихся людей. На перилах одно из таких балконов как раз и опирался Нэро ставший невольным слушателем занимательной беседы. «А вы когда-нибудь задумывались над самим значением существования?»Пронеслось в его голове. «Нет не над словом или смыслом жизни , вашей или кого то еще , а над тем, какая суть самого существования, зачем оно?» Мысль пронеслась в его голове как молния, когда он наблюдал как в даль уносился дым от только что подкуренной сигареты. Из комнаты доносилась легкая музыка из уже хрипящих компьютерных колонок, а на столе одиноко стоял чай оставшейся после ночного просмотра сериалов. Нет, он не был неряхой, скорее на оборот, на работе, с коллегами и в обычной жизни он был всегда строг, выдержан с в словах и вежлив, одевался в строгие костюмы, всегда гладко выбрит и с дорогими карманными часами которые он купил чтобы выглядит более солидно на его взгляд. Когда к нему подходили незнакомцы, он всегда приветливо улыбался и приято шутил, даже в толпе людей его скорее можно было назвать душой любой компании. Лишь приходя домой и снимая свой костюм, включая монитор с очередным Аниме, оставаясь наедине собственными мыслями было видно что внутри этой оболочки давно уже ничего не осталось, не было ни радости , ни грусти, не было желаний и даже усталость казалась просто частью обыденного. И вот сейчас он стоял на балконе, где внизу стояли и разговаривали два незнакомца, чуть дальше на детской площадке за горкой целовалась парочка подростков или студентов. Нэро : «Зачем..» Вдруг вырвалось из его уст. Нэро : «Зачем они все это делают? Что заставляет их куда то идти и почему проблемы каждого из них кажутся им неимоверно важными?» Вопрос звучал куда то в небо и слова таяли как дым уже на половину догоревшей сигареты. Нэро : «Нужно пойти прогуляться, все таки это мой последний выходной, за одно зайду за аспирином , а то кажется поднимается температура.» Остаток недокуренной сигареты начал медленно падать в низ. Накинув пальто Нэро направился к выходу. Примерно в этот самый момент в его лишенной смысла на первый взгляд жизни начался процесс, ставший в последствии причиной значительных перемен.