Держаться

Волк рисует двери — одну за другой, всё ближе и ближе к сотне. Больше всего на свете он хотел бы никуда не спешить, рисовать буквально по десять дверей в день, старательно выводить тонкой кисточкой серебристые узоры, отвлекаться на одну-другую чашку кофе... Но кашель временами так сильно скребёт в груди, так близко подбирается к глотке, что приходится, неловко улыбнувшись: «Я сейчас», — уходить в комнату и приглушённо кашлять, прижимая ко рту подушку и желая этой самой подушкой задушиться. Птица дожидается, сидя на столе и покачивая ногой; смотрит каждый раз с такой тревогой, что чудится: всё услышала, всё знает, больше нет смысла прятаться. Но она ничего не спрашивает, улыбается: всё хорошо, мне продолжать читать вслух книжку? Волк улыбается в ответ, кивает: конечно, продолжай, — и, отвернувшись к стене с очередной дверью, стискивает зубы. Птица не должна ничего знать. Не надо её впутывать в это дело — которое, разумеется, завершится смертью — и хорошо бы только его. Если Птица привяжется... Она, конечно, сильная, она сможет пережить и пожар, и наводнение — но если она привяжется, разве не ударит его смерть больнее в сотню, тысячу раз, чем какое-то там наводнение и какой-то там пожар? Кисть сама пляшет в руке, вырисовывая контуры следующей двери; а Волк чуть не пошатывается от желания уткнуться лбом в стену. Птица что-то читает там, за спиной, — он не разбирает ни слова, не может понять, сказка это или что-нибудь просто художественное, а то и вовсе научное, справочник по высшей математике, например. Зато каждое слово внутреннего голоса эхом отдаётся в голове, и Волк едва заметно кивает, с каждым же словом соглашаясь. Он уже втянул Птицу в это дело — когда развернулся почти на самой границе города и рванул обратно, буквально чудом обгоняя автомобили и не попадая под колёса ни одного из них; когда взбежал по лестнице взъерошенный, мокрый, нервно сжимающий в руках мотоциклетный шлем; когда вдавил кнопку звонка, не успев отдышаться, и только хватал ртом воздух, растерянно глядя на Птицу. Тогда она спросила несколько равнодушно: «Ты что-то забыл?» А он не нашёл ничего умнее, чем отозваться в духе неудачных фраз для попыток познакомиться: «Я забыл своё сердце». И пояснил, сгорая от стыда: «Кажется, я в вас влюбился». Осознание накрыло молниеносно: считать любовью странные мимолётные чувства? Признаваться в том, в чём сам ещё не уверен? Перекладывать ответственность на другого человека: я тебе признался, ты теперь решай, что с этим делать? Он отшатнулся, сглотнул, едва не запнулся о собственную ногу — и только это не позволило немедленно рвануть вниз по лестнице, прыгнуть на мотоцикл, умчаться быстрее ветра и больше никогда не возвращаться в этот город. «Твой мотоцикл никто не украдёт? — неожиданно спросила Птица. Он помотал головой, не совсем понимая, при чём тут мотоцикл. — Тогда заходи», — и она протянула руку. Он не устоял, не решился отказаться, зашептать про то, что всё напутал-перепутал, что ему уже пора бежать, давай забудем эту встречу, сделаем вид, будто ничего не было?.. Он сжал её тонкую кисть своей рукой в перчатке, переступил порог — и решил, что теперь ни за что не сбежит из этого дома. — Ты в порядке? — окликает Птица — не та, не из воспоминаний, а настоящая, которая читает книгу, сидя на столе. — Я в порядке, — кивает Волк; оборачивается, чуть улыбается: — Может, только устал немного. — Так отдохни, — предлагает Птица. — Хочешь, бутерброды сделаю? Или могу что-нибудь сварить-пожарить. — Не надо, — качает головой Волк; опускает кисточку на газету, расстеленную на табуретке, потягивается, прислушиваясь к кашлю в груди. — Хотя от кофе я бы не отказался. Птица закрывает книгу и спрыгивает на пол. — Тогда будет кофе. — Она расправляет подол юбки и босиком, на цыпочках, подходит к плите. — Сколько дверей ты уже нарисовал? — Не знаю, — беззаботно пожимает плечами Волк. — Наверное, что-то около сотни. Надо бы пересчитать... Кашель комком прокатывается по груди, царапается в горле так, что слезятся глаза — будто кактус съел, честное слово! — Я... — как всегда, начинает Волк; но кашель прорывается, не давая закончить предложение, не давая убежать в комнату и схватиться за спасительную подушку. Волк испуганно зажимает рот, не переставая кашлять; отступает в коридор, почти бегом бросается в комнату. Там становится немного легче, удаётся задержать дыхание, и кашель перестаёт терзать. Первый же порыв — где-нибудь спрятаться, чтобы Птица его не нашла; но что за детский сад?.. Может, она не слышала? Ха-ха, какая наивность! Такой кашель поди не услышь, особенно если стоишь в двух шагах от кашляющего! — Что случилось? — Птица тут как тут, легка на помине, озабоченно ловит взгляд. Волк опять закашливается, закрыв рот одной рукой; другой машет: всё в порядке, сейчас откашляюсь и пройдёт, ничего страшного, ничего смертельного. Кашель не отступает, наоборот, становится яростнее, и кажется, сейчас наружу выплеснутся все-все лёгкие — и зараза вместе с ними, конечно; а было бы хорошо, если бы просто зараза, без лёгких... — Простудился? — Птица бесшумно подходит, касается ладонью мокрого лба. — Не надо было открывать окно, как же я не подумала... «Всё хорошо», — пытается выдавить Волк, но куда уж там говорить, если каждый новый вдох провоцирует желание кашлять и кашлять? Птица кладёт руки на шею, чуть сжимает тёплыми ладонями. «Давай, задуши меня!» — почти умоляет Волк — и пугается собственных мыслей. Но Птица не душит, Птица едва шевелит губами; и горло больше ничего не царапает изнутри, и дышится почти нормально. А Птица отпускает горло и поглаживает грудь, и от её прикосновений разливается приятное мягкое тепло, куда приятнее, чем от горчичников. Кашель затихает окончательно, сворачивается клубком — до «лучших» времён. А Волк отводит глаза, украдкой вздыхает. Теперь не смолчишь — а солгать нельзя, стыдно до ужаса; да и зачем ей лгать? Лучше сразу — всю правду; может, и вовсе разлюбит, велит уходить из дома?.. — Милая моя Птица, — с горечью в голосе начинает Волк; дрожащими руками сжимает её плечи, сглатывает комок — не из кашля, из слёз и вины. — Я... У... у меня рак. Третья стадия. Неизлечимый... — последнее слово он произносит одними губами: от волнения садится голос и не хватает дыхания. Птица молча прижимается ухом к груди, точно слушая, как возится и растёт зараза в лёгких — каждый день растёт, чтоб её... Волк обнимает Птицу, утыкается носом в её макушку и закрывает глаза. Ему не хочется слушать сочувствие, всё это «держись», «ты сильный», «ты обязательно победишь болезнь»... Какой же он сильный, если сначала едва не поддался полнейшей апатии, а потом попытался убежать от смерти в какой-нибудь другой город? — Хороший мой... — шепчет Птица; Волк открывает глаза, и сердце у него сжимается: у Птицы на ресницах блестят слёзы. — Как же долго ты прятался — один на один со своей болью. Разве ж так можно?.. В её голосе чудится укор, и Волк колюче передёргивает плечами: прятался и прятался, один и один, и что теперь? Время вспять повернуть и не прятаться, сразу же с порога тебе заявить: «Я в вас влюбился, а ещё у меня рак»? Или надо было прямо там, на остановке: «Тебя подвезти? И кстати, у меня рак»? Птица сжимает его руку и касается губами пальцев. — Я тебя ни за что не брошу. И... пойдём на кухню? Я сварю тебе кофе с молоком. Хочешь? — Хочу, — кивает Волк. И с трудом, но совершенно искренне улыбается.