***
Думы музыканта прервал вибрирующий на деревянном подлокотнике айфон, на экране которого широко улыбался Честер. — Какие люди! — Привет, мужик! Прости, что поздно. Не разбудил вас? — Привет, Чез! Нет! Очень рад тебя слышать. — Взаимно, дружище! Слушай, ты на своей машине завтра на фотосет едешь? — Да, забрать тебя из дома? — Да, если тебе не сложно. — Конечно, не сложно, о чём речь. Утром в 9 буду у тебя. — Спасибо огромное! — Да не что, Чез, что ты! — Майк… — Да? У тебя что-то случилось? — Да нет, всё окей, всё в порядке, всё хорошо. — Точно? — Да, не беспокойся! — Ну отлично! Тогда до завтра? — Да, до завтра! — Доброй ночи, Чеззи! — Доброй! Майк… Только не опаздывай, — вокалист поспешно положил трубку. Репер, словно зачарованный, какое-то время сидел на диване и смотрел на телефон. В голосе друга прозвучало что-то, что он не смог полностью уловить, какая-то странная нотка, до настоящего времени реперу неизвестная.***
Проснувшись утром за полчаса до звонка будильника, Майк понял, что так и уснул в кабинете за столом. Тело затекло, и даже утренняя зарядка не помогла избавиться от ноющей боли в шее. После небольшой физической разминки он пошёл в душ, далее проследовал на кухню. За окном было прекрасно: свежесть утра, мягкие лучи солнца, летняя нега. Майк сварил крепкий кофе, поджарил тосты и сделал два двухэтажных хрустящих сэндвича с копчёной индейкой, плавленым сыром, листьями салата и помидорками черри: нужно плотно позавтракать, поскольку никогда не знаешь, сколько времени займут съёмки. После пятнадцати минут в гардеробной и ещё двадцати перед зеркалом он был готов и теперь самодовольно улыбался своему безупречному отражению. Конечно, он не состоял в рядах тех парней, что помешаны на собственной внешности. Однако сегодня планировалась фотосессия, и выглядеть хотелось достойно. Несмотря на то, что тур закончился пару недель назад, трудоголик Шинода не успел полноценно отдохнуть, и этим утром пришлось изрядно поколдовать над собой. Но, помимо очевидных морщинок вокруг глаз, годы добавили его природному шарму истинного благородства, сохранив в улыбке детскую непосредственность: когда улыбался Майк, с ним улыбался весь мир. Сейчас он был свеж, опрятен и по-мужски красив. — Папа, хорошего тебе дня! — Отис восхищенно наблюдал за отцом из-за двери. Анна ещё спала. Крепко обняв и поцеловав сына, репер закрыл за собой дверь. Он был в прекрасном настроении. В машине заиграла музыка; он на всякий случай посмотрел на часы и поехал за Честером. Постепенно Майка охватило непонятное лёгкое волнение, даже скорее трепет, приятно колющий изнутри, добавляющий немного адреналина и приправляющий хорошее настроение невесомой эйфорией. Шинода намеренно нашёл среди аудиозаписей папку Out of Ashes, и салон наполнился голосом любимого вокалиста. Майк представил, как сейчас его друг крутится перед зеркалом, оценивающе смотрит на себя, иногда хмурится, выбирая между лёгким фиолетовым френчем, летней паркой пастельных тонов и классической слегка укорочённой синей джинсовкой. Майк улыбался. Думать о Честере перед их скорой встречей было невозможно приятно. Шинода кайфовал от этих мыслей; кроме того, ему очень нравился голос, льющийся сейчас из колонок. Он обожал, как поёт его друг: и тембр, и манера звукоизвлечения, и интонации, и то, как вокалист чувствовал и интерпретировал текст, и то, как он произносил слова: филигранно и мощно, искренне и наотмашь, с неземной яростью и слегка заметной улыбкой. Из приятных мыслей репера буквально выдернул сильный — словно взрыв или резкий удар — хлопок. Майк испугался от неожиданности, даже дёрнулся, не поняв, что случилось, но машина продолжала ехать, как ни в чём не бывало. «Хм, а когда я выключил музыку?» — наконец пришёл он в себя. На сей раз он немного порылся в архивах и включил записи Stone Temple Pilots двухгодичной давности, снова наполняя любимым голосом всё вокруг. «Только не опаздывай!» — пронеслось в голове; он взглянул на время и добавил газа.***
Без двух минут девять он въехал во двор. Ворота были открыты, он припарковал машину и, зачем-то тихонько посигналив, направился к двери. Она тоже была открыта. — Честер Чарльз Беннингтон, Вы обвиняетесь в чрезмерной увлечённости собственной неотразимостью и проговариваетесь к экстренному отлипанию от зеркала и незамедлитель… — слова внезапно оборвались. То, что Майк увидел перед собой, шокировало: в коридоре на ремне, прикреплённом к лестнице, ведущей на второй этаж, висел его друг. Без сознания. Рядом валялась табуретка. Секунда — и Майк стрелой летел к табуретке, вторая — и он стоял на ней, поддерживая обмякшее тело, третья — и он ослаблял ремень. Меньше чем через минуту они сидели на полу, прижавшись к лестнице. Пульс Честера был слабым, восстанавливающееся дыхание — резким, крупная дрожь периодически перерастала в судороги. Майк сидел рядом, смотрел вверх. Сейчас, когда способность соображать частично вернулась, репер благодарил бога, что не оцепенел от ужаса. Что несмотря на полное отсутствие мыслей в голове, сделал всё правильно. Что сейчас парень рядом с ним дышит. Что он успел. Шинода ощущал, как стены начинают давить. Честер был без сознания. Репер посмотрел на табурет, затем на ремень, на табурет, на ремень, на табурет, на ремень — по кругу. Он слышал пульс Честера, стрелки своих часов, как валятся кучей мысли в его голове. Странное пикание. Словно бомба. Честер открыл глаза. Там — пустота. Майку стало страшно. Он больше не мог находиться в этом доме. Табурет — ремень. Он вскочил и побежал наверх. В гостевой комнате он нашёл плед и взял его с собой. Вниз сбегал через 3 ступени. Посадив совсем слабого и безвольного Честера прямо, он бережно закутал его, поднял с пола ремень, взял Честера на руки, вынес его из дома. Максимально удобно устроив друга на переднем сидении и надёжно пристегнув, Майк кинул злосчастный аксессуар на заднее сидение. В голове красной лампочкой загорелось: «Фотосессия!» Шинода достал телефон и набрал Брэда: — Привет. Отмени фотосессию, я не приеду. — Привет! Нифига себе! До неё меньше часа, ты спятил? — Брэд, никому не говори, но… — репер замялся. По голосу было слышно, что случилось что-то плохое. — Что такое, Майк? Майк?! Майк!!! Все живы? — Да… просто Чез… он пытался покончить с собой. Хотел повеситься… я только что вытащил его из петли… — Шинода чувствовал, как начинает всхлипывать, как самообладание покидает его. — Боже, Майк, я в шоке. Приехать? Ты держись. Помощь нужна? — Я сам, покажу его врачу, побуду рядом, ни к чему придавать это огласке. Никому не говори. На связи, — и положил трубку. Он сел за руль, врубил на полную громкость один из первых альбомов Nine Inch Nails и резко сорвался с места. Они ехали загород: под Саузанд-Оксом у Майка был небольшой домик с крошечным садом, куда он изредка приезжал побыть в одиночестве. За садом никто не следил, он был дикорастущим. По дороге репер решил, что нужно заглянуть в магазин, и вскоре на пути замаячил Cash&Carry. — Я мигом, только без глупостей! — сказал он Честеру и вылетел из салона. В магазине Шинода кидал в тележку всё, что попадалось под руку, и на кассе обнаружил, что, вероятно, его покупками можно было бы накормить всех детей Бирмы. Мысль показалась ему печальной. Он отвлеченно расплатился картой и, схватив пакеты, поспешил выйти из магазина. Сейчас, когда он ставил сумки в багажник и был наедине с собой, он срывался на плач, слёзы сами текли из глаз, было больно. Собрав волю в кулак, Майк высморкался, вытер бумажной салфеткой глаза и вернулся в салон. Честер так и сидел. За полчаса они буквально долетели до домика Шиноды. Двухэтажный коттедж, совсем миниатюрный, состоял из кухни-гостиной внизу и двух спален наверху. Уютный, удобный, он располагал к уединению. Хозяин быстро отнёс в дом покупки и вернулся за другом. Тот по-прежнему находился в бессознательном сознании, безжизненные глаза, словно у куклы, не выражали никаких эмоций, в них было бездонно пусто, и реперу становилось не по себе. Пульс и дыхание Честера были в норме. Тело по-прежнему била дрожь, руки были холодными. Майк молился, чтобы Беннингтон не тронулся умом. Устроив своего гостя на диване в кухне, Майк быстро достал из пакетов то, что собирался готовить, остальное — прямо в пакетах — запихал в пустой холодильник. На первом этаже царила духота, и он распахнул оба окна, впуская в помещение ароматы цветущего летнего сада. Честер так и сидел, зябко дрожа. Майк, несмотря на плотный завтрак, под влиянием стресса сильно проголодался. Поэтому он незамедлительно приготовил свиные отбивные с тушеной фасолью, сварил кофе, сделал свежевыжатый яблочный сок и поджарил тосты, положив на них сыр, пока они были горячими. Всем этим великолепием он аккуратно кормил Честера и заодно себя, сидя на диване. Дрожь не унималась, руки не согревались, и Майк не придумал ничего лучше, чем горячая ванна. Он быстро убрал со стола и положил все тарелки, кружки и приборы в посудомойку. Затем он, не без труда, занёс Честера в спальню на втором этаже, распахнул все окна, приглашая с дом приветливое летнее тепло, и направился приготовить ванную комнату. Вскоре она пропиталась паром. Пена источала нежный цитрусовый аромат. Репер приглушил яркий свет и пошёл за Честером. Он раздел его в спальне и полностью обнаженного принёс и аккуратно посадил в воду. Только сейчас Шинода понял, что ему самому жарко, что он по-прежнему в рубашке и модном спортивном пиджаке, которые ещё утром надел на фотосессию. Он быстро скинул их на пол, оставшись по пояс голым, ослабил хватку ремня на джинсах, снял ботинки и носки. Честер подобно изваянию сидел в воде и не шевелился, лишь дышал и иногда несильно вздрагивал. Вода с пеной скрывала его по плечи. Внезапно реперу захотелось совершить, как ему самому показалось, невероятную глупость: он намочил свои ладони тёплой водой, капнул немного шампуня и начал осторожно кончиками пальцев втирать его в коротенький ёжик Честера: лоб, виски, затылок, зона за ушами, шея — Майк нежно массажировал голову друга и, кажется, сам кайфовал от этого. Едва вода начала остывать, он смыл с Беннингтона шампунь и пену, вытер его огромным пушистым полотенцем, укутал в такое же сухое и отнёс в спальню, устроив среди подушек на огромной кровати. На скорую руку развесив в шкафу их одежду и убравшись в ванной комнате, Майк вернулся к другу. Тот повернулся спиной к двери, сжался в комочек и беззвучно вздрагивал. Шинода зашёл с другой стороны кровати, сел на колени на полу и слегка раскрыл одеяло. Два карих океана боли с вытекающими из них реками слез слепо смотрели на него. — Чеззи, это я, Майк… — он совсем не знал, что сказать. Вдруг Шинода осознал, что согрел только тело и теперь надо отогреть душу. — Чеззи, останься здесь со мной, ты мне нужен, — горькое седое отчаяние овладело репером, он был готов разрыдаться рядом, ему было страшно даже дотронуться до Честера, но при этом хотелось схватить его, поставить рядом, хорошенько потрясти и затем крепко обнять. — Чеззи… Внезапно Майку в голову пришла ещё одна — по всем меркам превосходная — мысль. Да, его друг пытался покончить с собой, но вместо того, чтобы отвезти его к врачу, репер буквально выкрал того из дома, привёз туда, где не будут искать, накормил, помыл… и сейчас — о, гениально! — сделает ему массаж, чтобы снять напряжение. «Шинода, да ты ебанутый!» — сказал он сам себе. Майк осторожно забрался на кровать, аккуратно выпрямил Честера, укутал в полотенце посередине туловища. Начав с головы, он перешёл к шее, потом приступил к плечам, далее массировал руки, не забывая про изящные тонкие пальцы. Затем он вернулся к спине, разминая и расслабляя мышцы. Спина… Майк всегда считал её произведением искусства: подтянутая, накаченная, с потрясающими воображение татуировками: внутренние демоны Честера обрели свои сказочные облики и стояли на страже души. На пояснице — название их группы, как основа, фундамент, корень его жизни. Майк мог наслаждаться этим видом часами, но всё же решил спуститься ниже и размять мышцы ног. Минут через сорок он дошёл до ступней, стараясь не обделить вниманием ни один палец. Затем он перевернул Честера на спину и стал возвращаться от ног к груди. Каждое движение Майка было наполнено отчаянной нежностью. Закончив, он посмотрел на Честера: тот безмятежно лежал, его лицо стало спокойным, глаза были закрыты, дыхание ровное, никаких вздрагиваний, никаких слёз, слегка порозовевшие щеки. — Поспи, Чеззи! — Шинода укрыл его одеялом и лёг рядом. Его самого клонило в сон. — Майки, ты и твои волшебные руки вернули меня к жизни… — Честер склонился над ним, устало улыбаясь, — Спасибо тебе! — Майк распахнул свои объятия, и вокалист, выбравшись из-под одеяла, проворно устроился в них, а репер накрыл их обоих. — Вот так лежать с тобой нагишом в одной кровати, прижавшись всем телом, ощущать тепло, вдыхать запах, слушать трели в животе и удары сердца… — Честер лукаво смотрел другу в глаза, — Шинода, я на полном серьёзе мечтал об этом последние 18 лет! Знаешь, сейчас я чувствую себя таким… защищённым. — Самообладание вконец покинуло Майка; закусив до крови нижнюю губу, он беззвучно плакал, услышав откровения друга. — Майк? Майки, ты что? Майк? — Я мог потерять тебя, чёртов ты придурок! Ты даже не можешь себе представить, как мне страшно! — Майк до боли кожи и хруста костей сжимал Честера и всхлипывал. — Если бы ты умер, я бы умер вслед за тобой, повесившись на твоем же ремне, — Майк был очень взволнован и серьёзен, — я бы не вспомнил ни об Отисе, ни об Анне, ни о ребятах — боль потери затмила бы всё в тот момент, я бы не выдержал её. Если бы я увидел тебя ещё тёплым, но уже бездыханным, я бы не смог жить дальше, Честер. Я не смогу не спасти тебя. — Майки, ну зачем ты так… — Беннингтон был крайне растроган и шокирован таким признанием. — Знаешь, я наверно хочу тебе кое-что сказать. Возможно, тебя это ужаснёт. Возможно, тебе станет противно. Возможно, ты захочешь уйти отсюда и больше никогда меня не видеть. Если что, одежда в шкафу, ключ от машины на столе в кухне. — Майк, ты меня пугаешь… — Тут в общем-то нет ничего страшного. Просто… так получилось: я тебя люблю, Честер. Умоляю, помолчи. Да, я тебя люблю — не как друга, абсолютно по-другому. Люблю — как-то очень особенно. Я почувствовал это почти сразу, как услышал тебя. Я гнал от себя эти мысли, но напрасно. Я верил, что это пройдёт, но тщетно. Знаешь, если бы в моей жизни был только ты, я был бы счастлив в такой жизни. Молчи, Чез, пожалуйста. Я несу эти слова в себе восемнадцать лет. И с каждым годом они не просто не теряют свою силу, они приобретают новую. Я боюсь тебя потерять. Если бы я мог, я бы растворился в тебе, и тек бы по твоим венам, или жил под твоей кожей. Но поверь, я не хочу во что бы то ни стало обладать тобой. Мне просто важно, что ты есть, что ты жив, здоров, счастлив. Я надеюсь, моя любовь — это не самое ужасное в твоей судьбе. Можешь сказать, что я грязный извращенец… ведь после всего того, что случилось с тобой в детстве, моё признание… — Майки, тссс!!! — Честер накрыл его губы своими. — Ты даже не представляешь, насколько взаимны твои чувства. Я до одури люблю тебя. Если я и хочу быть с мужчиной, то только с тобой. Да, раствориться, течь в венах, разложиться до звука на губах… Шинода, ты — гений! Я всегда знал, что ты — гений! Сожми меня ещё крепче. Кстати, а где моя рубашка? Там в застёгнутом кармашке слева есть смазка. — Что?! — репер не верил своим ушам. — Да, Майк, я знал, что окажусь с тобой в одной постели. Даже больше — я хотел этого. Твоя близость опьяняет. Я хочу тебя: медленно, нежно, почти мучительно. — Что?! Ты в этом уверен? — слова давались всё трудней, эмоций было слишком много. Но Честер, казалось, действительно продумал всё заранее, и сейчас скороговоркой озвучивал свои мысли: — Да, я уверен. Одно условие: мне, по известным причинам, нечего терять, а лишать твою попку девственности я побоюсь. Поэтому я внизу, ладно? — Господи, Честер, это сеанс шоковой терапии?! — Ты меня совсем не хочешь? — Я просто боюсь сойти с ума ещё больше, чем я уже… сошёл… — Майки, шагни в это безумие вместе со мной, мне кажется, тут сладко, — Беннингтон легонько касался носом щеки друга и смотрел в глаза: это был взгляд, полный любви, нежности и желания; казалось, там, на дне этих глаз, герои татуировок исполняют страстный танец. — Расслабься! — Честер провёл языком по нижней губе Майка и, видя полное замешательство, умело проник в рот, обрушиваясь страстным поцелуем. Дрожь пробежала по спине, возбуждение волнами разливалось по всему телу, расплавляя мышцы, превращая их в податливый пластилин, даря коже жар, обостряя чувствительность. Беннингтон был нетерпелив. Едва оторвавшись от губ Шиноды, он сразу же переходил к шее, к плечам, к груди — целуя, вылизывая, кусая, оставляя засосы, вырывая стоны, заставляя репера выгибаться от наслаждения и сминать руками простыни. Честер жадно и неистово впивался в каждый миллиметр кожи, совершенно не думая о том, что следы его любви будут видны. Добравшись до живота, он бесстыдно хозяйничал языком во впадине пупка, в то время как пальцы обеих рук страстно ласкали две чувствительных горошинки. Майк, окончательно потерявший голову от желания, требовательно притянул партнёра к себе для поцелуя — настойчивого и почти болезненного, и только острая нехватка кислорода заставила их отовраться друг от друга через несколько минут. Честер, нависая над другом, хватал ртом воздух и затуманено смотрел в его глаза. Вдруг Шинода коварно улыбнулся, и резким движением тела уложил любимого на спину: теперь сам сидел на нём. Во взгляде репера светилось столько игривого лукавства, что вокалист невольно сглотнул. — Долго и мучительно, говоришь? Теперь ты расслабься! — Майк крепко сжал своими руками оба запястья Честера. — Закрой глаза и сконцентрируйся на осязании, я не сделаю тебе больно! Эта была настоящая пытка нежностью. Майк не делал резких собственнических движений, он медленно ласкал друга кончиком проворного мягкого языка, горячими влажными губами, лёгкими прикосновениями кожи к коже и жарким дыханием — хаотично, по всему телу — от лица до внутренней стороны бёдер. Беннингтон отрывисто дышал, бесстыдно громко стонал, тянулся навстречу легковесной ласке, томно извиваясь под губами. Он шептал имя, просил ещё, повторял, что больше не может. Это было воистину сладостно и невыносимо одновременно, и казалось, длится вечность. Честер был очень возбуждён, и сейчас Майк ощущал это своим животом. Шинода никогда в жизни не делал минет, и потому волновался: вдруг не получится, вдруг он всё испортит. Но внутренний голос подсказывал, что надо делать то, что нравится ему самому: ведь многие вкусы и предпочтения у друзей совпадали. Сначала Майк провёл языком широкую линию от основания до уздечки, немного поиграв с ней, потом поцеловал головку, слизывая выделяющуюся жидкость. Далее его проворный язычок издевательски теребил самые чувствительные зоны, от чего вокалист буквально взвыл. Затем репер снова перешёл к головке и начал её сосать. Он опускался по стволу губами, лаская языком, меняя темп и глубину. Вдруг Шинода отпустил зажатые запястья, давая партнёру полную свободу действий, максимально расслабляя горло. Руки Честера быстро нашли затылок Майка, бедра сами двигались навстречу желанному рту. Теперь Честер необузданно трахал друга. Тот начал задыхаться, и слёзы выступили на глазах, но вдруг — громкий стон, и солоноватая жидкость наполнила его рот. Сглатывая, Майк чувствовал невероятную тесноту в штанах и ловил себя на мысли, что ему очень нравится вкус Честера, и хочется подольше сохранить послевкусие. Они лежали, обняв друг друга, и самозабвенно целовались. Честеру всё же было немного стыдно за свои резкие действия во время минета, и он прикрыл глаза. Майк был очень возбуждён, и легкая дрожь пробегала по его телу от поцелуев и близости. — Чеззи, ты такой красивый, такой трогательный, такой сладкий. Спасибо, что ты есть. Я счастлив с тобой! — сбивчиво шептал он. — Майки, мой Майки! — Честер сжимал его настолько крепко, насколько мог, будто тот собирался вырваться и убежать. — Мой Майки… Знаешь, я тебе давно хочу сказать… Вот всё, что у меня есть, это всё благодаря тебе. Я бы сам никогда не достиг ничего такого. Да, есть Dead by Sunrise, были Stone Temple Pilots, но это всё… так обычно, подобных групп десятки, подобных песен миллионы… А ты делаешь очень крутые необычные композиции, в которых я звучу потрясающе, я и сам не думал, что могу так звучать, ты каждый раз показываешь мне какие-то новые грани меня. Майк, ты невероятный талантище, спасибо, что встретился на моём пути, спасибо, что вытерпел все мои загоны, спасибо, что у меня есть это сейчас с тобой! У репера не было слов, и они снова целовались, поглаживая друг друга, желая отдать всю нежную страсть, что накопилось в них за столько лет. — Майк, теперь хочу тебя внутри, — Честер встал с кровати, достал свою рубашку из шкафа и вытащил из кармана небольшой тюбик. — А можно маленький каприз: хочу смотреть на твою изумительную спину. Поэтому, да, вставай на колени, да, вот так. И нагнись. О, прекрасно. Какой ты… развратный, Чеззи. Я сейчас кончу от одного вида. Беннингтон стоял на коленях, опираясь на кисти рук, оттопырив в сторону Шиноды накаченную попу — результат усердной работы над своим телом в зале. Репер не отказал себе в удовольствии оставить сразу по несколько засосов на каждой половинке, а затем раздвинул их и осторожно коснулся языком. Честер подался навстречу: от таких ласк он вновь сгорал от желания. Майк выдавил смазку на пальцы и, оценив длину своих ногтей (которые, как у любого пианиста, были спилены под корень), аккуратно ввёл один. — Не больно? — Нет, немного необычно, но даже не неприятно. — Тогда я добавлю ещё один? Честер кивнул. И вот уже два пальца скользили внутри. Боли не было, немного щипало, или горело, вокалист сам терялся в определении этого ощущения. Майк же осторожно исследовал гладкие стеночки и вскоре достиг цели: — Мааайки, даааа, ещёёёёё, делай так, ооо, аааааахуууееннннооооо! — ни с одной из своих женщин Честер не испытывал подобного. Шиноде же до безумия нравилось доставлять другу удовольствие, и в счастливых стонах партнёра он не замечал, насколько сильно сам возбуждён. Снимая джинсы и нижнее белье, он теперь понимал, что вряд ли продержится долго. Когда он входил, Честер, инстинктивно сжался и подался вперёд, боясь, что будет больно. Майк крепко взял его за ягодицы, раздвигая их, кусая шею, плечи, спину, сладко шепча: «Расслабься, это всего лишь я, я не сделаю тебе плохо!» Несмотря на то, что хотелось взорваться, Майк проникал медленно, буквально по миллиметру, не выпуская любимого из рук; лаская и говоря нежности, он осторожно двигался внутри, стараясь не причинять неудобств, стремясь подарить радость от их близости. И вот Честер полностью расслабился, протяжно прорычал и подался навстречу. Шинода увеличивал темп постепенно, но стоны (и репер готов был поклясться, что это была фа в четвёртой октаве) беспощадно срывали крышу. Майк резко, со всей силой вжимался в Честера, иногда слегка притормаживая, чтобы растянуть удовольствие. Понимая, что на грани, он одной рукой притянул вокалиста плотно к себе, а второй мягко обхватил его. Неистово двигая бёдрами и в такт скользя ладонью, Шинода доводил друга до исступления. Невероятный по силе и яркости оргазм накрыл их одновременно. Казалось, он длился вечность. Немного придя в себя, Майк сквозь тяжёлое дыхание легко — одними губами — целовал Честера в шею, стараясь удержать его в руках. Тот был совсем без сил и еле стоял на коленях. Майк осторожно вышел из него и притянул вправо, чтобы лечь на кровать. Беннингтон повернулся к нему и потянулся за поцелуем: — Майк, ты просто охуительный любовник!***
Ещё какое-то время они провели в кровати, но, поняв, что проголодались, выбрались из-под одеяла сначала в душ, потом на кухню. Честер на скорую руку приготовил обед из того, что нашлось в холодильнике: кесадилью из говядины и овощной салат. — Майк, а это так задумано, что сигареты хранятся в морозилке? — Честер заливисто смеялся, открыв дверцу. — У меня не было времени всё толком разобрать. — И, судя по количеству запасов, мы тут на неделю! — Беннингтон довольно потирал руки. — Спасибо, что помнишь, что иногда я всё-таки позволяю себе выкурить сигаретку. После обеда, они выбрались в сад. — Честер, нам надо поговорить. О том, что с тобой происходит. Я не давлю, но лучше сделать это сейчас. — Мне кажется, я готов… Это началось после записи Living Things. Такое запредельное наваждение: я проснулся утром с осознанием того, что ты значишь для меня. Я испугался, даже ужаснулся, испытал неописуемый шок. Я люблю своего друга. Не как друга. А питаю к нему вполне себе романтические чувства. Некая смесь трепета в груди и желания в паху. Помню, как однажды на смену моим детским кошмарам пришли ночи без видений, и это было идеально. Но с момента осознания того, что я люблю тебя, мои сны наполнились тобой. Это была мощнейшая влюблённость, и я совсем не знал, как с ней бороться. Я смотрел назад и понимал, что ты — огромная часть моей жизни, и если тебя оттуда вырвать, дыра будет на километры, и вряд ли время залатает её. Я держал себя в руках, и лучшее, что я смог придумать, — спорт. Да, я ходил в зал и до этого, особенно, когда я завязал с вредными привычками, но тут я буквально прописался в фитнес-центре. Я даже после концертов умудрялся найти тренажеры в отеле. Или уходил бегать по территории. Это остужало пыл. Я изматывал себя и засыпал. Видел тебя во сне, и это было прекрасно. Просыпался с разбитым сердцем. И так по кругу. Дальше — хуже. Меня позвали в STP. — Честер… я тогда, конечно, повёл себя как последний мудак. Я ревновал. О, как я ревновал. Когда ты поехал с ними в тур, я избивал стены студии до синяков на кулаках, я ревел и выл как зверь, я так боялся тебя потерять. — Да, мне ребята звонили, говорили, что ты вне себя от гнева… — Да? Вот подлецы! — Майк вздохнул. — Я боялся, что ты уйдёшь из группы, перестанешь с нами работать и общаться, пропадёшь из моей жизни. Я так не хотел, чтобы ты участвовал в других проектах, но не мог запретить, это же глупо, и поэтому делал гадости исподтишка. — А для меня сотрудничество STP стало возможностью сделать вдох, почувствовать свободу, немного разобраться в себе и остыть. Но тебе срочно захотелось записать альбом. И я разрывался, выматывался, но я был занят, и моя внезапная одержимость тобой всё же немного (совсем-совсем немного) ослабла. Потом мы отправились в тур. И я благодарен Остину, что он был с нами в Европе, вы тусовались вместе, и я мог уединиться в номере, не грызя себя, что бросил лучшего друга в чужом городе в одиночестве. Вы тогда с ним хорошо сдружились, и я даже терзался ревностью. Но был рад, что мы проводим меньше времени вместе и почти не остаёмся наедине. А дальше — меня осенило: я потерял опору. Ты всегда меня поддерживал, а теперь — нет, я в свободном плавании, я сам это выбрал, и я не такой крутой на самом деле. Мой мир летел к чертям. И вот апофеоз — две тысячи пятнадцатый год: сломанная нога, некое равнодушие с твоей стороны (Майк, я не виню тебя нисколечко, просто так совпало), сингл STP, который Скотт в одном из интервью разнёс в щепки (да, я безумно переживал из-за этого)… — Потом я всё-таки дожал тебя… чёрт, Чеззи… я такой мудак… я не похвалил тебя тогда, а сингл-то хорош, правда! Эх… я заставил тебя уйти из STP… — Да, я ушёл из мечты детства к мечте всей жизни… потом умер Скотт… и, я никогда не говорил об этом, но это есть во мне: я виню себя в его смерти, по сей день. Всё было бы по-другому, если бы я не залез тогда в их группу… — Чез, что ты?! Не было бы по-другому, это закономерно! Он начал сидеть на всякой дряни — ты пешком под стол ходил. После того, как они вернулись на сцену после перерыва, он постоянно срывал концерты… Прости, но его передоз… это действительно закономерно… и знаешь, я очень горжусь тобой, что ты нашёл в себе силы порвать с наркотиками. Ты очень сильный, Честер! — Майк обнимал друга за плечи, целуя в висок. — Спасибо! Дальше — я снова ушёл с головой в зал. Быстрее, сильнее, выносливее — и меньше боли внутри. И через полгода мы начали работу над альбомом… первые синглы — первая критика, затем твиттер с тоннами говна в комментариях, уход Криса, выход альбома, ещё больше критики, ещё больше говна, моё интервью, где я говорю, что пытался покончить с собой — и все улыбаются: чудак Беннингтон опять шутит. Ни ты, ни Тэл, ни ребята — никто мне ничего не сказал по поводу этого интервью… и я подумал, что на хуй никому из вас не нужен: вам всем даже не интересно было, что я там наговорил… Следом понеслись наши феерические концерты: мы поём старые песни, и фаны слэмятся, мы поем OML, и я вижу средние пальцы и неприличные жесты. Охуительно много всего для меня одного. После каждого вечера я чувствовал такую пустоту, что хотелось разрыдаться, уткнувшись носом в твои колени. — Боже, Чеззи, я не знал… ты ничего не говорил, кроме того, что всё хорошо… я видел, как ты срываешься, но все мои попытки достучаться заканчивались этим всё хорошо… — Я не мог сказать, как мне плохо. Не находил слов. Только показать. Только действием. Только тебе. Потому что только ты можешь сделать так, чтобы эта боль прошла. Я очень хочу хотя бы иногда возвращаться с тобой в этот дом. Они безмолвно сидели на крыльце заднего двора, выкурив одну сигарету на двоих, как в былые дни. Солнце плавно катилось к горизонту, наливая облака розовым цветом. Плечом к плечу они наслаждались целительным теплом своей искренней дружбы. -Майки, ты же смотрел Титаник? — в звонкой тишине заката заговорщический шёпот Честера звучал мягче, ближе, роднее. Майк повернул голову и увидел взгляд пытливого ребёнка. — Конечно! А что? Ты хочешь, чтобы я тебя нарисовал как тех француженок? — ослепительно улыбаясь скороговоркой пропел он, касаясь макушки Честера губами. Эта фраза вырвалась сама, и он хотел сгладить свой цинизм, но Честер, кажется, нисколько не обиделся, поскольку хитро улыбался в ответ: — Ммм… А было бы неплохо, кстати, но в будущем, сейчас я о другом. Дай руку! — Честер вдруг встал с крыльца и возвышался перед своим другом. Золотистые лучи летнего заката оттеняли его природную красоту, делая до невозможности совершенным, таким, что Майк невольно щурился. — Ну же, Майк! — дергая друга за руку, нетерпеливым шепотом воскликнул Честер. И вот когда Майк стоял перед ним, Честер снял обувь, сделал шаг в траву и начал: — Помнишь, там есть момент, где Роза и Джек, держась за руки, кружатся на вечеринке на палубе третьего класса? — Помню! — Майк улыбался. — Я хочу кружиться так с тобой, на расстоянии наших вытянутых рук, крепко держась, кружиться до тошноты, до одури, до потери сознания, кружиться с тобой, здесь и сейчас! — Честер был настолько открыт, заразителен и уверен в своём желании, что Майк, словно зачарованный, сделал шаг в траву, снял ботинки, протянул другу свои руки и… Они кружились-кружились-кружились. До тошноты, до одури, до потери сознания. Смеялись. Держались за руки. Здесь и сейчас. Кружились. И, кажется, падали. Или летели? Но — кружились.***
Голова кружилась. В ушах стоял лёгкий гул. Не то смех, не то плач. Плач? Внезапно голову пронзил чудовищный штырь, и пришлось приложить невероятные усилия, чтобы открыть глаза. Слишком ярко. Слишком размыто. Слишком нестерпимо. Майк с трудом смог рассмотреть окно слева от себя. Потолок над собой. Анну справа на стуле. Она держала его за руку. — Майк, как ты? — взволнованно спросила его супруга. Вокруг были какие-то приборы, кажется, что-то пикало. — Голова раскалывается… — рассеянно выдавил он, раздавленный невероятной слабостью. Майк тихонько смотрел по сторонам и пытался уцепиться хоть за какое-нибудь понимание. Он не помнил, где он, что произошло, и как он тут оказался. Голова болела так, что хотелось застонать, но не было сил. Майку показалось, что сейчас он был центром всей физической боли, существующей на земле. От мыслей к горлу вдруг подступила тошнота, комната поплыла перед глазами. Анна качалась на волнах, в её взгляде была тревога. Она что-то говорила, но несказанная боль заглушала её дрожащий тихий голос. Задворками сознания Майк старался ловить обломки фраз. Он тщетно строил из них ситуацию, но слабость губительно размывала все его мысли. «Попал в ДТП», «фотосессия», «сотрясение мозга», «того парня едва спасли», «скорая чуть не опоздала»… «Только не опаздывай!» — мгновенным вихрем пронеслось в его голове. Честер. Они кружились. Какое ДТП?! Ему всё привиделось? Честер? «Только не опаздывай!» Они были у Майка в загородном доме. «Я хочу течь в твоих венах!» Честер! Стоп, у Майка нет загородного дома! «Только не опаздывай!» Нет, нет, нет. Что происходит? Нет, «только не опаздывай!» Он слышит эту фразу. Смех. Плач. Они кружились. Честер. — Анна, где Честер? — собравшись из последних сил, он слышит себя со стороны, душимый непонятным страхом. Лицо жены искажается испугом, ужасом, болью. В его глазах она качается на волнах. Майк не слышит её слов, но осознание случившегося колючим током ползёт по коже, по венам, по мышцам, ядовитым плющом обвивает воспалённый мозг, ледяным воздухом обдавая жилы, воронкой засасывая головную боль, обнажая душу перед миллиардом тяжёлых камней. Пли — «Повесился!» Искажённо, удар за ударом, словно молот на наковальне, выбивает его сердце. «Только не опаздывай!» Боль — необузданная, отрешенная — везде, всюду, в каждой молекуле, весь мир пропитался этой болью. «Они кружились, только не опаздывай! , кружились, смех, не опаздывай, я тебя люблю, чёртов ты придурок, кружились, кружились, кружились, Честер.» Камни, тяжёлые камни падают на душу Майка, попадая на самые болезненные точки, погребая его под гнетом острейшей боли. Кажется, на нём — вся тяжесть боли вселенной, а он — надломленный ею Антант. Парадоксально, но силы не покидают, он может чувствовать, ощущать, понимать, как неумолимая мясорубка выкручивает его душу, как летят удары камней. В этот миг он отдал бы всё, чтобы лишиться чувств. Голова — внезапно такая светлая, ужас на лице Анны, камни, что-то пикает. «Только не опаздывай!» И — Майк падает в бездну. В темноту. В небытие. Он кружится. Смеётся. Плачет. Падает. И вдруг летит. В полёте растворяется боль.***
— Где мы? — Неужто не узнаешь? — Мне кажется, или… Под нами Лос-Анджелес — такой, каким он был лет пятнадцать назад. Только тебе не двадцать шесть… — Да и ты далеко не первой свежести, — Честер легко смеётся. Они сидят на крыше одной из высоток, внизу раскинутся Город Ангелов. Июльская ночь заботливо укрыла собой улицы. Майк в пиджаке и джинсах, которые он надел на фотосессию, пиджак немного мятый, на джинсах едва различимые капельки крови. Честер в светлых брюках спортивного кроя и джемпере с небрежно завернутыми по локоть рукавами, такой уютный, мягкий, почти домашний, с крыльями за спиной, торчащими из прорезей в джемпере. — Зачем тебе крылья? — смешливо прыснул Майк. — Чтобы передвигаться. — Честер? Ты… Умер? — голос дрогнул. — Да, Майк, я умер. — Но… Я вижу тебя. Мы разговариваем. Я умер вместе с тобой? Почему у меня нет крыльев? Честер? Я хочу крылья! — Майк осознавал весь абсурд своего монолога, понимал, что жив, чувствовал, что это его последний шанс увидеть друга. Слезы текли по его глазам. — Майк, тссс…! ты не умер! — Честер обнял друга, тем самым подтверждая его чудовищные догадки. — Честер, почему? — Почему — что? Почему ты не умер? Тебя спасли подушки безопасности. — Нет, почему умер ты? — Потому я олух, Майк! — «Только не опаздывай!» Господи, Честер, ты так хотел, чтобы я тебя спас, вытащил из петли, сказал, что ты мне нужен, а я… Опоздал… Не пришёл совсем… Честер, прости меня! — горькие слёзы отчаяния текли по щекам Майка. Честер крепко обнимал его, дотрагиваясь губами до виска. — Майк, — начал он строго, едва потоки слёз утихли, — Майк, послушай меня. Я дурак. Я выбрал идиотский способ привлечь к себе внимание. Теперь я вижу, как вам плохо — тебе, ребятам, Тэл, детям. Простите меня за это. Майк, помни, ты не должен винить себя ни секунду. Ты ни в чём не виноват. — Тебя будет не хватать… ты даже не представляешь, как тебя будет не хватать! — Майка начинала бить дрожь. — Майк, знаешь, они никогда не гаснут, эти огоньки — когда приходит чьё-то время, они не гаснут. Этот свет, свет человечной души, он уходит в огонёк и он загорается на небе ночью, делая этот чёрный шатёр несказанно красивым. Майк, мой огонёк всегда будет светить тебе, и когда ты будешь смотреть на небо, самой яркой звёздочкой — твоей звёздочкой — буду я, — Честер стиснул дрожащего Майка ещё сильнее. — Майк, ты только живи! Ты нужен им там — Анне, Отису, моей семье, нашей общей семье, друзьям, поклонникам, миру. Я не могу быть настолько эгоистичным, чтобы забрав себя, и тебя отнять у них. Поэтому ради меня — живи, Майк. Ты самый сильный человек из всех, кого я знаю. Отдай мне свою боль. — Я люблю тебя, чёртов ты придурок! — Я тоже тебя люблю, Майк! Я буду ждать тебя там, где у нас целая вечность. Я застолблю тебе местечко рядом, и мы, переплетая наши лучики, будем наконец одним целым, одним ярчайшим огоньком! Потом они молчали, обнявшись в ночи, глядя на звёздочки, иногда невинно целуя друг друга в висок, в макушку, в линию волос, за ухом. Кажется, Майк заснул на плече Честера. И вдруг услышал: — Проснись!***
Сердце свинцом билось в груди, и каждый удар болезненно отзывался в теле. Майк с трудом открыл глаза. За окном палаты было темно. Электрическая лампа неприятно била по глазам. Рядом на стульчике сидела Анна. По её щекам ручейком текли слёзы. © Эмма