***
Когда тебя преследуют вот уже несколько долгих месяцев, неизвестно зачем и неизвестно кто, становится до пиздеца страшно. Но Тэхён не был бы Тэхёном, если бы не вошёл во вкус и не проникся происходящим. Сидя в кафе, Ким мешает маленькой ложечкой сахар в остывшем уже кофе. Изменив своей привычке пить чёрный и без добавок — таким образом решая что-то поменять в своём постоянстве — он поднимает некий бунт обстоятельствам; парень не видит безумного незнакомого около двух месяцев (точнее, ровно месяц и две недели: он считал) и наивно надеется, что малейшее изменение приведёт к тотальным переменам. Если не к ним, то хотя бы попытка узнать, как это — сладкое с горьким, имеет место быть. И это касается не только кофе. Тэхён думает, что тот либо сдох, либо только собирается, потому что зашкаливающее самомнение не позволяет допускать и мысли о том, что причиной может стать потеря интереса к собственной персоне. В голову приходит и мысль, что произошёл сдвиг по фазе. Хотя, последнее, скорее всего, наблюдается у него самого. Делает глоток терпкой жидкости, не чувствует привычного вкуса, морщится, но проглатывает. Зовёт официантку и просит поменять напиток. Обозначает для себя, что в последнее время многое становится непривычным. Тэхён не видит Lexus и незнакомца, то, как он поправляет перчатку, не слышит его запаха. Следовательно — не считает до пяти и не курит. А так хочется. Чего именно — понятия не имеет. Или имеет? Вспоминает своего преследователя, места, где его замечал, и те случаи, когда не замечал, но хотел бы быть преследуемым в определённый момент. Парки, автобусные остановки, аллеи и магазины. В один день чуть ли не завязался разговор: в тот момент сердце нещадно стало долбить по рёбрам, бешено, аритмично и тяжело. Ладони в карманах пальто взмокли, а в сознании мигали красные лампочки тревоги. Потому что, блять, о каком спокойствии может идти речь, когда он так близко и, Тэ уверен, пытался что-то сказать. Этот день — последняя их встреча. А уже выпал снег, холодно и тоскливо. Тэхён поймал себя на мысли, что скучает. Переваривая последнее умозаключение и смакуя чёрный кофе, парень совсем вскользь обращает внимание на похолодевший внезапно воздух в помещении. А после, чётко слышит дурманящий запах. Рука на автопилоте тянется к карману за сигаретами, которых нет — потому что не надеялся. Когда, подняв глаза, он видит, что напротив него за столиком сидит его преследователь, то замирает, бездумно открывает рот и хлопает пушистыми ресницами. С минуту двое смотрят неотрывно, внимательно, впечатывают в память образ, что не выходит из мыслей. — Я искал, — Чонгук смотрит в большие глаза и сразу оправдывается. — Я скучал, — неожиданно, даже для самого себя, говорит Ким. Так откровенно, что на задворках разума играет саундтрек из сопливой дорамы о чистой любви, у обоих. В мыслях два слова — «вселенский пиздец». Чонгук больной совершенно — раз признаётся сразу и без промедления. Тэхён болен тоже — раз соглашается на приглашение и следует в машину.***
Переступив порог квартиры, Ким нерешительно мнётся на месте и думает: «Какого хуя вообще?». Расстёгивает пальто на пару пуговиц и тупо смотрит на то, как Чонгук снимает с себя те самые кожаные перчатки. Сглатывает — слишком громко, как ему кажется, потому что привлекает внимание хозяина квартиры. Тот кивает в сторону гостиной, а сам идёт на кухню. Уже позже бутылка принесённого виски глухо звякает о стеклянный стол, концентрируя неловкость ещё больше, до такой степени, что её можно потрогать. — У тебя пунктик на белых лошадках? — риторический вопрос. Он знает, что «нет», но всё же пробует разбавить их очень интересное молчание. Низкий голос разрушил тишину, пропитывая воздух в комнате ощутимой тенью смущения и ещё большей неловкости.***
Когда бутылка виски оказывается пуста, а Чонгук — на тэхёновых коленях, в голове младшего взрываются победные фейерверки, и громом отдаётся фраза прямо в ухо, распалённо и до чёртиков интимно «прикоснёшься?». И он, блять, прикасается и думает, что если тот попросит, то даже примет в себя. И речь далеко не о его любимом White Horse. Дальше — больше; Тэхён не спрашивает, а Чонгук не видит смысла останавливать. Запрещать — тоже, так как не за этим следил, высматривал, приглашал и угощал виски, да и вообще решился. В голове его сейчас сумбур мыслей, и каждая из них начинается с парня, находящегося в тесной близости. Заканчивается им же или не заканчивается вовсе. Ладонь собственнически ложится на крепкое бедро, а другая расстёгивает пару пуговиц на чёрной, такой ненужной сейчас, рубашке. — Тут жарко. Не находишь? — так же томно и шёпотом. Чонгук находит. Находит губами губы напротив и сминает их в пьяном, отчасти нервозном, поцелуе. Выходит неловко, но по-настоящему и так трепетно, что оба на мгновение замирают, а после, будто от высоковольтного разряда, отстраняются. Резко и, как обоим кажется, неправильно. Чонгук встаёт и тянет за собой застопорившегося Тэхёна, у которого руки горячее чем что-либо, к чему парень хоть когда-то прикасался. Его не хочется отпускать. Его просто хочется. Настолько, что теряется рассудок и здравое мышление катится в Тартар, когда эти руки оказываются уже под рубашкой, а тело прижимает к стене где-то в коридоре. Тэхён медленно умирает, чтобы быть воскрешённым своим преследователем. Сейчас и ещё миллиард раз после. Пьяным, трезвым — не важно. Он готов сгорать и возрождаться из пепла хоть тысячу и один раз. Готов и буквально кричит Чонгуку об этом. Своим телом, горячими (до дикости) руками, теперь уже грубыми поцелуями и тяжёлым, густым дыханием — кричит. Чонгук не глухой. Он знает, что должен услышать. И слышит. Слышит, чувствует и осязает. Телом, душой, рассудком — всем тем, чем можно только представить и чем представить нельзя. Просто потому, что так должно быть по умолчанию. Стон — созданный для того, чтобы быть услышанным Тэхёном — вырывается из груди Чонгука, когда прижимающее его к стене безумие мажет губами по подбородку и, оттягивая волосы правой рукой, левой перехватывает поперёк поясницы. Часы на запястье холоднее живой кожи, поэтому Чон вздрагивает от такого контакта и чуть ли не оседает от шквала поцелуев. Мягкий и мокрый язык широко скользит от ключицы и выше, до чувствительной кожи за ухом, что будоражит и заставляет перейти за грань реальности. Туда, где Чонгук, наконец, подтвердит все свои «должно быть», попробует каждое «хочу» и позволит тэхёновскому «однажды» случиться. Кровать оказывается идеальным местом для безумия. Здесь Чонгук чувствует мягкость чужой кожи так явно, реально и до одури, что в ушах звенит и в глазах мутнеет. Возбуждение давно взяло верх, стёрло несуществующие границы, а сейчас топит восприятие времени и пространства, позволяя наслаждаться тягучим чувством интимности и необходимости друг в друге. Тэхён седлает бёдра младшего и трётся задницей о твёрдый член через ткань, медлит и дразнит, про себя отмечая, что ещё немного — и сгорит полностью в этом взгляде, нетерпеливых руках, которые уже расстегнули его штаны, ласке и бесконечных поцелуях. Их градация расползается на множество оттенков страсти, похоти, нежности и — такой нелепой, но вполне уместной — заботы. Руки Кима, всё такие же горячие, текут по крепкому телу снизу: обводят ключицы, мягко по косточке и с нажимом на груди — вниз к средоточию возбуждения. Никто следом и не замечает, как скоро они остаются без одежды, вычёркивают все личностные и общественные запреты, сужают мысли до банального «мы». Остаются лишь Тэхён, Чонгук и нечто пламенное между. Оно жжётся, оставляя невидимые следы, отрывая от мира и кромсая на части. Клеймит и прожигает насквозь, а затем восстанавливает — лишь для того, чтобы обжечь снова. Чонгук дрожит крупно и жмётся ближе к телу сверху, ластясь и пытаясь насытиться, не упустить и малейшего движения, пока Тэхён подготавливает его для себя. Ему не стыдно и дискомфорта он не ощущает, до определённого момента, когда пальцы покидают его тело. Хочется захныкать и просить. Громко и убедительно. Но он не успевает, так как его заполняют снова — не спеша, боясь причинить боль — плавно и мягко. Рот приоткрывается, чтобы выпустить на волю удовлетворённый стон, а старший шипит и жмурит глаза, упирается одной рукой в изголовье и пробует войти немного глубже. В Чонгуке тесно и жарко. Кажется, ещё минута-две, и Тэхён потеряет сознание от нехватки кислорода. Он закрывает глаза и вновь касается губами жарких, искусанных в кровь уст своего любовника, дарит наслаждение и нежность. Держит себя в руках и не срывается, потому что знает, насколько сложно сейчас Чону осознать, признать и обозначить глубоко в разуме то, что тонуть в чужих руках и немо признаваться в безвольности — это приятно, когда именно так. Спустя время, пламя разгорается до размеров адового пожара, и, когда движения становятся резче, стоны — чаще, а тела покрываются испариной, оба признаются, что пропали. Вслух, громко и до мурашек. Мощно, глубоко и быстро — так, как может, и так, как хочет — Тэхён доводит всё до ожидаемого завершения. Обоих замыкает с незначительной разницей: длительно, мягко и сильно одновременно. Как снежная лавина, накрывает и не отпускает, пока импровизированный спаситель, в виде глубокого сна, не вызволит из плена.***
Чон просыпается первым, смотрит на парня рядом и, поддаваясь минутному порыву, трогает, мягко и невесомо совсем, губы. Кончиками пальцев ведёт по шее и останавливается на груди, замирает. Чонгуку хочется быть любимым, периодически взбешённым и смущённым, немного сбитым с толку или даже невсерьёз обманутым. Лишь бы Тэхёном. Тэхёну не хочется больше считать про себя, курить и стоять, оперевшись о фонарный столб, выискивая чёртову макушку. И он это скажет, как только теперь уже его безумец осмелится потревожить его сон своими мягкими губами. Чонгук больной совершенно — раз признаётся сразу и без промедления. Тэхён болен тоже — раз отвечает тем же.