Вязаное солнце

Пустые фуры-скелеты проносятся мимо — как призраки. Хейли щурится спросонья, тянет холщовые рукава до самых пальцев — морозно, и хваленая волчья кровь — так себе обогреватель. Второй день перед глазами одна картина — дорожная серость, огни приборной панели и жилистые руки Клауса на руле. Второй день Хейли спит спокойно и не дергается ежесекундно в страхе за Хоуп (и за себя, чего уж там). Даже рядом с Джексоном — с верным стражем Джексоном — ей не было так тихо. А по правую руку от безжалостного зверя с миллионами мёртвых лиц за душой — пожалуйста. И ей почти по-детски обидно. Обидно, что не Элайджа сказал ей — собирай Хоуп, мы уезжаем. Не Элайджа так по-хищному улыбнулся, цепко схватив её за локоть — считай, что я задолжал тебе медовый месяц, волчонок. Не Элайджа выиграл в этой безумной лотерее порванные кровные связи и билет из Нового Орлеана в один конец. И Хейли чувствует себя глупо-обманутой от того, что сдалась, что увезла своё гордое сердце, а часть его все-таки осталась — за балконной решеткой, за узлом строгого галстука и сгоревшим в камине признанием. От того, что доверила себя, со всеми сколами и трещинами, грубым и неумелым рукам. Ей сорваться бы и бежать — без оглядки, без сожаления. Исчезнуть с лица земли и из жизни одной чокнутой первородной семейки. Только в салоне два на три прятаться особо некуда. — Была когда-нибудь в Калифорнии? — Времени как-то не хватало, знаешь. То залечу от злобного гибрида, то месяцами бегаю по болотам на четырёх лапках. В глазах у Клауса — черти в розовых юбках отплясывают кан-кан, и от этого взгляд его стекленеет на стадии какого-то маниакального безумства. Он сжимает руль до краснеющих выбоин на ладонях и бросает Хейли свою кособокую ухмылку. Лови, милая, только не поранься. Она вся — на его сетчатке выжжена, отсканирована от и до, тлеющий её силуэт выбит в памяти как ещё сотня таких же. Аврора, Кэролайн, Камил, своевольная Фрея и по-собачьи верная Ребекка. Только к Хейли не клеится статус ни одной из них — она не кровь, не плоть и не дух, она чужеродная, лишняя будто. И Клаусу до странного легко вписать приблудную волчицу в страницы своей великой истории. Может, от того, что он и сам такой же — неприкаянный ни к чему и ни к кому, лишний в мире, падения и взлеты которого он наблюдал собственными глазами. В его выпачканной сажей душе — темнее, чем в Преисподней, и все грешники собрались в ней на своё последнее искупление. И, ох — как же Клаусу хочется видеть Хейли в их числе. Но он — в который раз — прячет за решеткой грудной клетки свои желания и сворачивает с дороги. Калифорния встречает облупившимся знаком при въезде и палящим зноем.

***

Хейли шлепает босыми ногами по мокрому песку, а её волосы кажутся пурпурными в закатном солнце. — Придётся закинуть твою маму на плечо и силой тащить с пляжа, как думаешь, милая? Хоуп строит крепости из выполощенных океаном ракушек — не понимает, конечно, как странно выглядело бы в действии папино предложение. Они почти похожи на семью из рекламы какого-нибудь пятизвездочного отеля — красивые, счастливые и с лицами, что по швам расходятся от натянутых улыбок. Искренне смеётся только Хоуп — в силу имени и возраста. А у Клауса скребет что-то по мёртвым костям, дребезжит и не затихает вот уже… Сколько? Не с тех ли самых пор, как фамильный особняк Майклсонов остался под колесами вместе с дорогими братьями-сестрами, кровной войной и призрачной белой пулей, жаждущей его праха? И это не сожаление. Все оно помещается у него меж двух ладоней, и — совсем немного — остаётся за клеткой ребер. Бьётся полумертвой птицей, брызжет выцветшими чернилами на ключицы. Разбивается о царапины на загорелых коленках пропахшей солью Хейли. А солнце на рыжие нитки распадается, концами — в раскаленные песчаные угли, и Клаусу совсем не хочется возвращаться обратно. Но все дороги ведут в Орлеан — отстроенный на костях и уже прогнивший до основания, закутанный в пестрый серпантин город-мечту. — Элайджа требует нашего возращения. Спорю, он просто боится, что ты положишь на меня глаз и разобьешь его благородное сердце. — Боже, да на тебя только слепая позарится. Или сумасшедшая. Хейли не говорит очевидного — она сама давно уже рассудком тронулась. Хейли — Майклсон, и этого достаточно, чтобы не бояться самых тёмных закоулков его истлевшей души. Или самой заблудиться в них — на пожизненно. Клаус снова за рулём, и губы у него сжаты в тонкую полоску — режется. Монолитный кусок равнодушия, а копни чуть глубже — захлебнешься в едком отчаянии, что плещется о стенки полых лёгких. И нитки, что воедино сшивали мертвый город с его сердцем прогнили — обратно Клауса тянуть уже не за что. Странно, казалось бы — в Орлеане власть, в Орлеане слава, в Орлеане — ужас при сказанном вслух его имени. Что же ещё нужно королю? Верно, лишь та, что не боится алых красок на его руках; та, что по загривку гладит его демонов — без страха и осуждения. Королю нужна достойная королева. А Клаусу — всего лишь Хейли. — Завтра возвращаемся домой, волчонок. Чистое вранье от слова до слова, потому что Клаус слышит, как её сердце пропускает удар. И тишина кажется безбожно громкой — у него в груди ведь тоже затихает. Не за чем возвращаться домой, когда дом — уже вместе с ним. И Клаус жмет на тормоз.