История одного пожарища

      Эсмеральда теперь признает, что глаза можно назвать бесцветными. У судейского выродка, принимающего факел с царственной небрежностью коронуемого монарха, вокруг трещины ломкого, истощенно узкого зрачка не разлито и капельки живой краски — ядовитый, разъедающий до воспаленной красноты, удушливый, серый дым!       Фролло подходит ближе, и она до боли вжимается в занозистый столб, плюща позвонки и запрокидывая голову — давясь чужим, безумным, исхлещенным медными всполохами лицом.       От Его Чести остро пахнет торжеством и могильной, сырой затхлостью вперемешку с тошнотворным смрадом пирующего огня, а от перекошенной, кривой и рваной ухмылки цыганку мутит, и, зарождаясь где-то в трясущихся коленях, с головы до ног обвивает липкий стылый холод.       Он начинает говорить, и оправленные в хриплый, монотонно невозмутимый шепот слова чудовищно гармонично сплетаются с сухим треском пламени. Понятно, почему этот монстр обосновался среди костров! Или же это нетерпеливо чадящие факелы дали ему такой голос?.. Изумрудная каждой клеточкой ощущает наждачно-грубую ткань молочного рубища и стиснувшую запястья, медленно, но верно перетирающую ее пополам, шершавую веревку, однако, услышав заспиртованно возвышенное «край пропасти», все же находит в себе силы еле видно, шиплюще усмехнуться.       Что бы ты знал, седой бессердечный ублюдок… Вот когда я на самых кончиках пальцев ног балансировала на хребте городской стены — дааа, бездна, действительно, призывала и алкала меня, я чувствовала, как она лижет мои стопы, содрогалась от напряжения, корчилась, но терпела, а сейчас-то…       Продолжение вязкой дурманной речи забирается к ней в глотку и мерзко копошится крысиной резью. Вольная скиталица старается держаться как можно дальше от этого якобы безупречного, насквозь провонявшего протухше сливовой похотью человека и, насколько позволяет гордое неистовое желание не отводить взгляда, щурится, остервенело выдавливая из сияющих малахитовых колец отражение сумасшедшей твари.       ...Ошибаешься, праведный убийца, злосчастное «поздно», как не досадно признавать, наступило, когда я впервые мимолетно коснулась твоих впалых обветренно мертвых белесых щек, запорошила твои глаза этой перцовой жгучей маревной поволокой, почти коснулась губами горбатого хищного носа…       ...Лжешь, надменный лицемер, может, ты за волосы и вытащишь меня из огня, но потом ведь всенепременно без колебаний утопишь в грязи! Подумай, что же я предпочту?       — Ко мне…       В путы достаточно невинного на твой ханжеский вкус лилейного шелка? В ловушку скатанных в опрятный ком, отмытых и прочесанных до полупрозрачности и непроходящей боли кудрей? В клетку твоих сумасбродств и фанатизма, в шаткую зависимость от чумного, мечущегося в лихорадке настроения, в петлю твоей жестокой ненасытности? Все ради жизни рабыни, игрушки, темного секрета накрепко запертых покоев, истерически пробудившейся после стольких лет воздержания жажды? Так-то ты судишь обо мне?       Твое место в «приемной» Двора Чудес, двоедушный жрец правосудия. По колено в болоте нечистот, в окружении скелетных стен, уходящих в зябкую сумрачную бесконечность, под землю, подальше от неба. Оно каждые сутки истерзанно харкает осклизлым кровавым закатом, глядя на таких бессовестных монстров, как ты!       Надо бы плюнуть в эту на мгновение разомлевшую рожу. Экстатически. Со смаком. Под конец. Полагается же приговоренным исполнение последнего желания?       — Или в огонь?       Слишком быстро. Этот сукин сын придвигается слишком быстро! Она просто не успевает собраться.       Пламя пляшет интимно, памятно близко.

      Мать смеялась, поднимаясь с колен в перезвоне браслетной чешуи и ожерелий, в сладко пахнущем облаке множества тончайших, будто парящих платков. Хоть и старалась глядеть сурово, безмятежно кусала густо-гранатовую губу, а глаза сверкали солнечными морскими глубинами. Она скрестила руки на цветуще пышной груди и наигранно нахмурилась, склонив обремененную роскошной пантерьей гривой голову чуть вперед, навстречу боготворяще взирающей на нее дочери.       — Нет уж, обещай мне, маленькая прохвостка…       Откуда-то сзади, из-за спины с криком плашмя рухнувшей на землю Эсмеральды, из непроглядного омута, лишенного трепещущей протекции предвкушающе хрустнувшего влажным поленом игниса, прянул аспидно-черный обугленный жеребец. Вскинулся на дыбы, в озлобленной, бешенной панике суча смертоносными копытами, и пронзительно заржал — точно злые духи, безжалостно направлявшие его сквозь кромешную ночь ударами и щипками, визгливо расхохотались навзрыд.       Но мама уже и так падала.       Широко раскинув тонкие загорелые руки, мчалась навстречу буйству сочных красок с той же безоглядной легкостью, как бросалась в объятия цветочных ковров бескрайних полей, в вихре невесомо взлетающих лепестков, переливчатом шелесте и ребяческом восторге.       Только сейчас на лице ее неспешно протаивал дикий озверелый ужас, контур тела очерчивали светляками пробившиеся снизу искры, а чудовищный треск оглушал.       Изумрудной не дано вспомнить, о чем же хотела попросить матушка.       И уж точно никогда не забыть, как сотканный из пламени демон, непохожий на самое дорогое и любимое в мире существо ни надрывным, бесконечным криком, ни искаженными, по-восковому оплывшими чертами, беснуясь и извиваясь, выскочил из клубка встревоженно шипящего кострища и рванулся к ней, рыча и стеная, рухнул, как подкошенный, и забился, заживо сжигая истощенную вялую траву и горстями рассыпая вокруг себя жалящую смерть.

      — Эсмеральда, да ты будто вся из огня! — с бесхитростным восхищением восклицает звонко аплодирующий Клопен, когда юная цыганка проносится мимо него отрезвляющей пощечиной пустынного ветра, чуть не сбив с ног: неукротимая, беззастенчивая, пылко влюбленная в каждое свое движение и воздушную раскаленную грацию.       Танцовщица тут же умывается обморочной, пепельной бледностью и, оборвав пляску на исступленном пике, изодранно выскальзывает из нежных ладоней стремительной Терпсихоры, оседает на землю, скрючившись, вся дрожа.       — Зеркало, дайте мне зеркало… — сипит она, пряча лицо в смоляных душно жарких кудрях и бездумно стиснув собственные ребра оборонно перекрещенными на пульсирующей груди руками.       Мутный, торопливо выцарапанный из чужих пальцев, матовый осколок стекла режет смуглые кисти, расшивает кожу рубиновым бисером, но ей сейчас оцепеневше наплевать.       Зыбкая текучая близняшка в отшлифованной глади часто, судорожно дышит, вцепившись в «сестрицу» больными, мшисто туманными глазами. Все в порядке. Конечно, она не горит бесчувственной веточкой в невидимом пламени — глупо было даже думать о подобном! Идиотка…       Кто-то заботливо подсовывает ей под локоть плошку с водой, и Изумрудная, не поворачиваясь и не благодаря, поспешно окунает ладонь в прохладное спасение, чтобы, неотрывно глядя на заветное отражение, быстро коснуться горла, висков и пылающего лба, огладить обострившиеся лопатки и резко, с трезвой умеренностью ударить себя по блекло-алым от пережитого страха щекам. Сгорбиться и, измученно протягивая опустевшее зеркальце, глухо прошептать:       — Простите, ребята. Я просто эгоистичная безумица. Огромное спасибо за поддержку. Прошу, возвращайтесь к своим делам. Клопен, клянусь, мы сейчас же продолжим тренировку!       «О небеса, страстно, невыразимо благодарю вас за то, что создали меня не рыжей!» — немо растворяется в саднящих порывистой небрежностью мышцах, крохотных каплях пота и влажно блестящих следах очередного усмирения внутреннего Ада.

      — ОБЕЩАЙ МНЕ!!! — проглоченная золотым змеем фигура, где от матери остались одни огромные, бездонные, пронзенные мукой глаза, протягивает к ней голодно растопыренные бесформенные лапы и, шатаясь, ковыляет ближе, содрогаясь и воя. — ОБЕЩАЙ МНЕ, РАЛЬ!!!       — Я СОГЛАСНА!!! — тонко и жалко, хрипом, навзрыд взвизгивает вставшая на цыпочки, струнно вытянувшаяся всем телом вверх девушка за десять лет от той нестерпимой неизгладимой агонии, яростно откликаясь то ли на последнюю, безнадежно утерянную просьбу ненаглядной родительницы, то ли на бесстыдный шантаж самодовольно оскалившегося судьи, триумфального возвращающего разочарованному палачу факел.       Сломанная ведьма разбито роняет голову на грудь и еле слышно, на выдохе стонет, остервенело зажмурясь:       — Согласна на все…       Кажется, сейчас всего один взгляд на ненавистного инквизитора способен ее убить.       Фролло торопится, Фролло спешит: пусть ветреная Фортуна и подкосила своенравную красотку инстинктивным и потому безудержным страхом, но все же не стоит позволять победе заблудше болтаться в выжженной застывшей пустоте. Он, высокомерно вскинув голову, оборачивается к парализованной толпе и, слегка коверкая губы тенью поощряющей улыбки, во всеуслышание объявляет:       — Поскольку цыганка Эсмеральда все же решилась покаяться, приговор…       В веревочной спирали остаются последние лоскуты истоптанных сил, и, когда неумолимая тюремщица безвольно распускает смертоносно крепкую, самозабвенную ласку, Изумрудная в морозной расколотой тишине со степенной последовательностью, шаг за шажком проваливается в черноземную, клейко обволакивающую бессознательность, точно неуверенно спускаясь по ступенькам скрипучей, мигреневой лестницы.       Ее не спешат подхватить и спасти от встречи с дощатым помостом — властолюбивая мразь, вероятно, упивается долгожданным зрелищем. Еще бы, ведь буквально через пару секунд загнанная добыча, пусть и не по своей воле, но будет покорно валяться у его ног!       «Утешает лишь одно, — затягивается вокруг шеи непростительное чернильное малодушие. — Нельзя точно сказать, какой же из чертовых вариантов я предпочла…»       «К дьяволу отговорки, душечка, мсье крайне проницателен! — вспарывает затылок тупое отвращение к совершенной низости. — Он превосходно догадался по тону!»       Эсмеральда захлебывается в вороной волне подкравшейся слабости. Горько, как заплывший сапфировой болью взгляд Бога Солнца, и солено, точно разбитые губы, стараясь не думать о том, каким непозволительно притягательным внезапно стал для нее этот трусливый исход.