Песочные часы

      Кевин сидит на горячем белом песке, и чёткие чёрные тени разбегаются от него в разные стороны. И не остаётся ничего. Один только ровный слой белоснежного раскалённого песка.       «Тик-так, — думает Кевин. — Тик-так».       Огненный шар солнца — небесный циферблат, раскручивающаяся уходящими в никуда минутами спираль. Цифры падают, тяжёлые, и тени у них тоже — тяжёлые, глубокие, чёрные, Кевин сжимается в комок, чтобы только не попасть ни в одну из них. Пропасти раскалывают дрожащую в жарком мареве пустыню.       Кевин ждёт.       При разряженной батарее кардиостимулятор работает около трёх месяцев.       Она была разряжена почти полностью, когда он сюда попал, Диего не успел поставить новую.       Кевин здесь почти четыре месяца, если ещё не разучился считать. Разучишься тут, когда громоздкие цифры — от 1 до 12 — закрывают всё небо.       Кевин откидывается на спину и закрывает ладонью лицо.       Время сломалось. Снова. В очередной раз, и нет никого, чтобы починить его. Никого, чтобы поменять батарею кардиостимулятора. Никого, чтобы снять гигантскую часовую спираль, никого, никого, никого.       Кевин тонет в гигантских песочных часах. Высокие белые дюны, лишённые теней, забили отверстие, и время сломалось, но Кевин всё равно тонет, его затягивает глубже и глубже.       Он пытается складывать из пальцев животных, но выходят только цифры, хищные и страшные, слишком контрастные на белом фоне.       Если залезть с ногами на стол, если залезть на самую высокую дюну, если поставить лестницу, если поставить лестницу на стол, стоящий на самой высокой дюне — получится ли добраться до механизма?       Кевин не знает, зачем песочным часам циферблат. Стрелки идут по кругу, а ветра всё равно нет, песок недвижим.       «Что-то не так», — думает Кевин. Его сердце бьётся. Всё перепуталось в этом странном, непонятном мире, и вместо сложного механизма, спрятанного под гладкую человеческую кожу, сломалось время. Застопорилось, застыло на месте, а стрелки даже не поняли, что они теперь мертвы, и продолжают бежать, и цифры опадают, как сухие листья.       Тик. Так. Шелестят и шипят, и если начнут бить — дюны не выдержат грохота раскалённого воздуха, опадут, осыплются, погребут под собой.       И Кевин лезет — песок сдвигается и осыпается под пальцами, и где-то под ним угрюмой трясиной прячутся пропавшие тени. Сковырнёшь верхний слой мелкого белого песка — увидишь тьму. Поймёшь, что твоя дюна — не песок, а измельчённые сухие кости, мелкие и острые, ладони расцарапал в кровь, пока лез. Кевин ждёт, когда прорвётся тонкий пергамент кожи, а кости рассыплются сухим белым песком, не выдержав бешеного грохота зачем-то продолжающего биться сердца. Кевин соскальзывает — не в глубь, но вниз, к основанию дюны, внезапно выросшей до небес. Кевин смотрит наверх, пока не начинают болеть глаза.       И когда на вершине дюны появляется темноволосый человек в белом халате, мёртвые часовые стрелки наконец замирают.