Постой

— Постой! Легкие горят нещадно, а дышит-то он и вовсе через раз, но в ногах такая легкость, что бежать — все, что ему остается. «Где ты? Где ты? Где ты? Куда ты бежишь?» Осомацу часто смотрел на стол — пустой и холодный. Он обводил взглядом пол, стены, несколько полупустых полок, скучный потолок. Он вставал, засовывал руки в карманы и старался свыкнуться с мыслью, что так правильно. Он ведь всегда был один. Парень не хочет закрывать глаза. Почему-то, когда он делает это, постоянно на сердце становится тяжко. Осомацу не понимает. Он включает музыку, телевизор и радио (все одновременно) почти на полную громкость — иногда, лишь чтобы просто слышать что-то. Он почему-то боится тишины. Никто не считает это странным — просто, никто и вовсе не знает, может быть, только мама. Он тоже не думает, что это — ненормально. У него вообще странностей много. Его любимая цифра — шесть. Он кладет на пустой стол шесть маленьких чашек, раскидывает по полу шесть пар носков, шесть выпитых бутылок пива он бросает где-то в углу. Он думает, это нормально — также иметь небольшие странности, связанные с числами. Он понимает, что, возможно, другим так не кажется. Он понимает. И все же, он не считает себя странным. Что такого в том, чтобы играть в карты вшестером? (То, что он один, на самом деле не важно) Или, почему так плохо создавать в комнате беспорядок? (А порой и такой разгром, что, кажется, тут будто целая толпа живет, а не он один). Что странного в том, чтобы бросать около стола книжки или мангу (он даже толком-то и не читал ничего), класть у стены бейсбольную биту, подаренную отцом (ни разу он ей так и не воспользовался, правда), несколько мягких подушек в углу (словно там кто-то часто любит сидеть, они даже смяты немного), солнечные очки, слишком странной формы для него (но он почему-то просто старается не обращать на них внимания), и порозовевшая от неправильной стирки толстовка (она еще и мала ему стала, но рука выкинуть так и не поднялась). Осомацу никогда не думал, что кто-то будет его осуждать. У него просто никого не было. Все так просто. Если ты один — то тебе никто ничего и не скажет. Зато Осомацу находил странным поведение матери. Она то бледнела и дрожала, кусая губы, глядя на этот беспорядок, то подолгу стояла, просто уставившись или на бейсбольную биту, или на книги со старым свитером и странно раздражающие его очки, или на подушки у стены… Она тихо шептала себе под нос: «Это пройдет, это пройдет, когда-нибудь же это пройдет?», и будто вовсе не замечала его присутствия. — Стой! Пожалуйста, стой! Остановись, постой! Где ты?! Стой! Осомацу кричал, и люди, много-много, слишком много для такой узкой улицы, смотрели на него. Он пихал прохожих в такой спешке, что даже не успевал извиняться, а на запоздалое ругательство не обращал внимания. — Подожди! Не убегай! Глаза цепляются за отдаленные движения, а мысли текут так медленно, что ему кажется, он вот-вот просто потеряет сознание. «Кто ты? Кто ты? Кто ты? Почему ты убегаешь?» Осомацу иногда видел, как плакала мама. Тихо так, без слов, даже без эмоций — просто чуть покрасневшие глаза и мокрые, морщинистые щеки. И шепот, слабый-слабый, еле слышный: «Может быть, это я виновата?» Он иногда представлял, что бы сказал отец. Наверное, он бы утешил ее, погладил бы по голове или бы взял за руку. Сказал бы что-то правильное, а не стоял бы, пугливо и растерянно в углу, боясь даже вдохнуть. Осомацу очень скучал по отцу. Но это чувство потери — чувство одиночества и грусти, щемящей и почти до невозможности болезненной, всегда было в нем. Он точно знал это. Хотя никогда не мог объяснить, почему. Не мог объяснить, почему у него никогда не было друзей (хотя он очень пытался, правда-правда), или почему сложно было уснуть, когда никого не было рядом (он даже зачем-то купил себе футон просто гигантских размеров, точно хватило бы на шестерых). Он не знал, почему после его совершеннолетия родители развелись. Почему мама часто шепчет незнакомые имена, когда он якобы «не слышит», или почему отец всегда предлагал ему абсолютно различные занятия (все те же книги, бейсбол, и всякая другая разная всячина). А потом весь мир будто перевернулся. «Нам надо поговорить» — прошептала мама тихо. — Пожалуйста, стой! Я совершенно не опасен! Я ничего плохого не хочу, просто поговорить! Пожалуйста! Ноги подводят, и он спотыкается. Почти кувырком катится по земле, а люди, недовольные и разозленные, уже начинают обступать «наглого хулигана». Осомацу упирается дрожащими руками в серый асфальт и чувствует, как медленно горят легкие. Его рука тянется к щеке. Под пальцами — горячие слезы. «Странно, — отстраненно думает он, не обращая внимания на недовольные крики толпы, — Наверное, со средней школы уже не рыдал». И где-то в глубине разрывается сердце: «Потерял, потерял, опять потерял…» Кто-то из негодующих однообразных лиц толкает его ногой. Кто-то ругается и обзывается, раньше он бы обиделся. Сейчас Осомацу все равно. Осомацу не чувствует ничего. Он вообще больше не чувствует. Он уже давно потерял все, кроме надежды. А сейчас и она, наверное, уже где-то там, далеко. Там, куда он не успел добежать. — Ну и чего ты разлегся? Не видишь, что другим мешаешь? — голос, хриплый и тихий, с легким смешком. Почему его сердце взрывается? Перед глазами все еще серый, жаркий асфальт, да и ему кажется — сейчас он просто-напросто грохнется в обморок. — Так бежал, а теперь и голову не поднимешь? Что за народ… — голос смеется, а Осомацу наконец поднимает взгляд. Его легкие горят, руки в ссадинах и царапинах, на ногах — синяки. Голова кружится и болит нещадно, а перед глазами все плывет — из-за слез. А он смотрит, жадно так вглядывается в улыбающееся лицо. Последнее, что у него еще оставалось, то, что он боялся потерять, так и не найдя. Перед ним стоял он и протягивал руку. — И все-таки, ты меня догнал… — улыбается его отражение.