Никогда

Канда сильный. Канда никогда не сдаётся. Канда пережил столько, сколько не под силу было бы вынести ни одному из экзорцистов, он знает это. Он вытерпел столько боли, сколько не может вместить в себя человек, сколько не бывает в этой жизни, в двух жизнях, да хоть в ста этих хреновых жизнях. И это лишь больше давит на мозг. Это с силой сжимает лёгкие, выдавливает из бронхов последний кислород, заставляя задыхаться, отхаркивать собственные, чтоб их, абсолютно бессмертные органы. Никто и никогда... Не мог бы выжить в этом аду. Кроме него. Него, и человека, что стоит за его спиной. Канда невольно ловит его взгляд в отражении тёмного окна. Это – их старый обряд. Каждый раз, когда кончалась очередная миссия, мечник оказывался здесь. Стоял в чужой, жуткой, страшной, смрадной комнате, дыша чёртовым маслом красок, давился парами растворителя, наступал на кисти и измазанные серым бумажки, использовавшиеся вместо палитры, старался не смотреть на то, что запачканный чёрным Аллен осмеливался называть Картинами. Смотрел в окно. Смотрел, как глубокой ночью сквозь сизые тучи рвётся луна. Как тучи царапают её острыми когтями, как она истекает светом, словно кровью, лишается краски, становится всё тусклее. Аллен подходит слишком тихо. Почти крадётся. Канда легко мог бы заметить, но не считает это необходимым. Есть лишь два варианта: или он убьёт, или нет. Канда не считает нужным что-то менять в любом из этих исходов. Канда просто… Просто сходит… С ума. Бледная луна пьёт его кровь. Все больше жизни вытягивает из него с каждым глотком, каждым его вздохом, пока не становится невообразимо, просто невозможно красной. Тогда Аллен отмирает. Слышится тихий шорох, и тёплые пальцы смыкаются на животе. Канда оказывается притянут к груди юноши, оказывается вжат, захвачен, пленён… И совершенно отказывается этому противиться. Ласковые руки обхватывают его поперёк груди. Горячие губы касаются шеи, заставляя откинуть голову, и Канда позволяет себе плавиться. Позволяет себе закрыть глаза, позволяет уставшим ногам перестать держать себя, опирается спиной на чужую грудь и тихо-тихо вздыхает. Аллену разрешается это. Аллену можно потянуть его за руку назад. Позволяется уронить на спину, позволяется медленно расстегнуть мелкие пуговички рубашки, позволяется дёрнуть ремень… И медленно, нежно поцеловать в губы, зарываясь пальцами в чёрное олово волос. Сжать пальцы на бедрах, бережно войти, закинуть лодыжки на свои плечи и обнять, чувственно прижимая чёрненького к груди. – Милый… Канде слышится. Ему мерещится, ему кажется. Потому что этого слова не может быть. Только не к нему, не к чудовищу, не к человеку, которого считают монстром даже те, кто совсем его не знает. – Звезда моя… От очередного толчка юноша выгибается, и Аллен замирает, заворожено глядя на выгнувшуюся спину. Затем резко переворачивает черноволосого, с силой давит ладонью на его поясницу, заставляя гнуться сильнее. Трахает глубоко, сильно, и всё равно… Канде тошно, Канде больно. Канде хочется реветь от сквозящей совершенно в каждом движении нежности. И тихое, эфемерное под утро: – Котёнок… Словно Канда спит, словно не слышит. Оба знают, что это ложь. Ещё одна маленькая ложь на них двоих. Ещё одна… Совсем безобидная. Ложь. Канда выдержит всё. Он жил так много раз, что привык к любой боли. Он просто закроется, просто сбежит, просто перестает чувствовать, ощущать. Он умрёт лишь в тот момент, когда однажды утром не услышит этого короткого, кривого, лживого слова, совсем-совсем ему не подходящего, его самого не касающегося. Аллен знает, что всё это неправда. Знает, что чёрненький совсем не такой сильный, чтобы без конца выживать, знает, что он совсем не чудище, не монстр, он обычный, самый простой… человек. И Аллен думает, что Канда не умрёт никогда. Никогда. Он ему просто… Не позволит.