Мы здесь и сейчас.

      Попасть в неприметный с виду ночной клуб, расположенный в углублении переулков рядом с центральной улицей горгорода, задачей было поистине невыполнимой, но только если ты не являлся представителем элиты общества, одним из тех, кто «держит Олимп», из тех, чьи взгляд и жест решают судьбы людей, чьи карманы не забиты деньгами, но карты и счета трещат по швам, не выдерживая количества нулей. Мирон не был вершителем судеб и богатым авторитетом, он не крутился в тех слоях общества, где разговоры ведутся под Далмор, с прикуриванием дорогих сигар и небрежными взглядами с вершин небоскребов на тех, чья участь оставляет желать лучшего, заставляет суетиться и бегать, словно муравьям, по улицам горгорода, сновать из здания в здание, пытаясь заработать себе на проживание… Мирон не был элитой, но, однако же, в этом клубе он был одним из почетных гостей. Ставший в один миг известным писатель, сорвавший небывалый куш за последние несколько лет, взлетевший с самых низов на верхние строки всех рейтингов, на первые страницы популярных журналов, на экраны ТВ и в новостные ленты Интернета, теперь оказался вхож в любое заведение высшего уровня, откуда раньше его слали едва ли не пинками. Теперь же всё переменилось. Прошлое всё больше и больше покрывалось туманной дымкой, уходило куда-то в глубины сознания, скрывалось за бесконечными тусовками и прожиганием денег, которых порядочно прибавилось за последние годы, и теперь уже Фёдоров даже не вспоминал о том, каким он был до всего этого, как отчаянно боролся со всем и каждым, как вгрызался в собственную глотку, стремясь изменить этот мир, выжать себя до капли, как не спал ночами, отчаянно, лихорадочно стуча пальцами по клавишам ноутбука, с головой уходя в свои сюжеты, в своих героев, снова и снова переживая чужие судьбы и накладывая их на свою собственную, нет, всё это осталось в далеком прошлом…       Теперь же – мощные биты, сотрясающие стены клуба, девушки-модели, сошедшие с обложек пафосных журналов, элитный алкоголь и дорогое курево, любимый «гор», который хоть и не берет практически, но всё же дает в голову, обостряет все чувства, отчего и девочки становятся ещё красивее, и алкоголь крепче, и желания – откровеннее… Теперь и речи нет о простых барах, клубах, где собирается всякий сброд, где пьется дешевое пиво и трахаются в туалетах. Всё это было давно и словно не с ним, а в его жизни – роскошные комнаты для уединения, приглушенный свет и сексуальные малышки, готовые ублажать вип-клиента, выполнять любые прихоти и капризы, в его мире - веселье и кайф, в его голове – легкость и безразличие, а непонятное грызущее чувство в груди глушится парой порций Макаллана. Легкий дурман всё ещё кружит голову, когда писатель выходит из клуба, одновременно уставший и отдохнувший, полный сил и совершенно вымотанный, и эти противоречия ощущений лишь веселят его, вызывают усмешку на полных губах, которые сразу же обхватывают сигарету, но щелчок зажигалки так и не успевает прозвучать… - Ну нихуя себе… Посмотрите, кто выполз из своей норы. Я думал, придется до утра тут торчать и ждать тебя, чувак! Или ты ещё не затрахал всех девок, готовых раздвинуть ноги за твоё громкое имя? Вышел на перекур? Понимаю, тяжело, наверное, заливаться дорогим пойлом и принимать лавры популярности… Огоньком не угостишь? Хотя, не, забей, зажигалка, небось, вся из золота, негоже от такой Салем прикуривать. Ленивый, но едкий, язвительный голос звучит откуда-то сбоку и когда Мирон поворачивается, вынимая сигарету изо рта, он ожидает увидеть, как минимум, какого-нибудь пафосного мажора, но взгляду предстает лишь высокий, нескладный парень, глаза которого скрыты за темными очками, хотя на дворе и стоит ночь, и привычка выцеплять детали сразу указывает на тонкую гравировку «Gucci» на дужке. Мажором он явно не был, скорее, даже наоборот, судя по виду, этот парень являлся одним из тех, кем раньше был Мирон, тем, кто бросает вызов миру, обществу, системе одним своим существованием, и одна лишь поза – спрятанные в карманах руки и откинутая в сторону голова, и презрительная ухмылка на губах описывали характер и нрав шатена лучше, чем он сам бы о себе рассказал, и когда Фёдоров, повернувшись к своему неизвестному собеседнику, боком прислонился к перилам крыльца, с интересом изучая парня взглядом, Слава Карелин лишь дернул плечом, словно раздраженный этим вниманием, но за темными линзами в глазах горело настоящее пламя, жадность, с которой он смотрел на писателя, трепет, который испытывал, бешено колотящееся сердце под ребрами: всё это было тщательно скрыто, чтобы даже случайно писатель не заметил, какую бурю эмоций он вызывает в том, кто пришел разделить с ним эту ночь. Или, по крайней мере, её часть… - Мы знакомы, парень? – такая банальность, прозвучавшая от Мирона, явно была не тем, что ожидал услышать Карелин в ответ на свою задиристую, заносчивую тираду, и это отразилось в искривленных губах и закатывании глаз, последнего, правда, не было видно, но да и похуй. Любопытный взгляд Фёдорова, который, по ходу, не выкупал, что на него наезжают – наверняка обдолбался опять своим ебаным гором – взбесил ещё больше, и успевший поутихнуть за время ожидания у клуба пыл разгорелся вновь, Карелин стремительно шагнул ближе, сокращая расстояние, едва ли не скалясь хищно и агрессивно, словно готовый накинуться на писателя прямо сейчас, но вместо этого на мужчину снова полились обвинения, и теперь уже они не были простой издевкой, теперь в них звучала настоящая ненависть, когда Слава, встав напротив, зло и резко бросал в лицо своему кумиру, тому, кого едва ли не боготворил, кого обожал едва ли не с десяток лет, накопившиеся обиды, обличительные замечания и упреки, выплескивал на него всё то, что болезненно грызло последние годы, что медленно, но неотвратимо превращало глубокую любовь в такую же глубокую и отчаянную ненависть. - Знакомы? Я знаю тебя уже девять лет, и если хочешь обращения на «Вы», засунь его себе в задницу, потому что ты был для меня ближе всех, ты был мне, как брат, хоть и в глаза меня не видел, даже не знал, что я существую. Я читал тебя, когда ты только начинал, когда тебя печатали в одних лишь дешевых журналах и газетах, когда даже литературные сайты отказывались брать твои рассказы. Помнишь, ты публиковал их у себя на странице? Тогда ты не стремился в крутые издания, не хотел, чтобы твоё имя звучало отовсюду, тогда ты писал для нас, для гребаных простых людей, которые, как и ты, пытались выжить в этом гнилом мире, в этом гнилом городе, тогда каждый твой текст был откровением, я читал – и жил ими, я вживался в каждую строчку, я голову терял от твоих мыслей и интеллекта, ты был для меня лучшим, что могло существовать, меня так даже от МДМашек и бухла не вставляло никогда. Ты должен был сделать всех, перемахнуть через каждого писаку, который только зря марает бумагу, я всегда желал тебе успеха, всегда надеялся, что ты поднимешься до тех высот, которых мне и за сто жизней не достичь, но я всегда… Блять, я всегда считал, что ты никогда не изменишься. Что ты всегда будешь таким же, как и я, всегда будешь видеть эту жизнь насквозь, всегда будешь презирать гнилую систему, гребаных богачей, которые душат этот город, мажоров и пафосных сук, которым дай только бабла загрести побольше. Я верил, что тебя не изменит успех, не изменит слава, и ты поднимешься для того, чтобы вскрывать вены этому миру уже на глазах у всех, чтобы выворачивать наизнанку их розовые представления о жизни, чтобы тыкать носом во всё дерьмо, которое тут творится… А что в итоге? Что, блять, в итоге, Мирон? Кем ты стал? Посмотри на себя, ты стал таким же, как и те, кого всегда обличал, над кем смеялся и кого обвинял, ты зажрался, как и они, тебя сгубили не слава и успех, а ты сам. Ты оказался слабаком, который не устоял перед шикарной жизнью. Ты мог стать героем, мог изменить мир, изменить кучи судеб, но променял всё на бабки и еблю. Раньше тебя не волновали деньги, помнишь, ты был свободен, ни от чего не зависел, а сейчас? Ты как щенок на цепи, и ты сам надел на себя ошейник, тебя поманили богатством и славой – и ты потек, как сука, слился и сдался, предал всё, во что верил. Ты предал не только себя, но и меня, ты предал все надежды и ожидания, и я больше не жду от тебя знаков, не жду сигналов, что всё это – только ебаный загул, и ты вот-вот вернешься, докажешь, что ещё не стух, что можешь бороться. Нихуя ты не можешь, Оксимирон, ты сдал и опустел, ты никто, а раньше был всем для меня. И во что теперь верить мне, если вера в тебя стала ненавистью?       За этой отповедью, за пламенной, горячей речью, во время которой Карелин едва ли не глотал целые слова, судорожно, на одном дыхании выпаливая всё, что так долго осмысливал, что боялся озвучить, боялся, но признавал сам себе, со злостью осознавая, что больнее, чем предательство от человека, которого он считал своей родственной душой, в его жизни ничего не было, за этой отповедью он не заметил, как сократил расстояние между ними в ноль, и теперь стоял вплотную, дыша загнанно, тяжело, и глаза горели настоящей ненавистью, больше не скрытые темными очками – когда только снять успел – той ненавистью, что могла родиться только из самой сильной, самой искренней любви, но не могла вытеснить её и лишь существовала бок о бок, терзая и без того израненное сердце. И эта близость до сих пор в глубине души была остро желанна, Слава мечтал встретиться с Мироном, мечтал посмотреть ему в глаза, раскрыть ему душу, сказать обо всём, что его переполняло, но как же так вышло, как же всё перевернулось, что вместо восхищения и обожания он переполнен гневом и ненавистью…       Туман в голове от смеси гора и алкоголя испарился, словно его сдуло холодным ветром, сигарета из пальцев, покрытых татуировками, незаметно упала на асфальт под ноги, кажется, Слава на неё и наступил, но о ней Фёдоров даже не вспоминал, ошалело глядя на парня, оглушенный его агрессией, словно ледяной водой, окаченный яростью и презрением, и все вопросы, которые он хотел задать, всё, что хотел сказать до этой речи, вылетели из головы, ему словно надавали хлестких пощечин, а потом ещё добавили пару пинков под дых и огрели по затылку, и всё это – одними лишь словами… Настолько трезвым Мирон не ощущал себя уже, пожалуй, больше года, этого самого года, за который не написал толком ничего, а лишь прожигал себя, свою жизнь, зависая на крутых приемах, общаясь с важными шишками, которые одобрили его писанину, развлекаясь с девочками в шикарных клубах и закидываясь гором каждую гулянку, но сейчас, стоя напротив Карелина, он чувствовал себя, словно на эшафоте, смертный приговор ему уже был вынесен и не подлежал обжалованию, суровый голос уже приговорил его, выписал прямую путевку на дно, и вот ведь абсурд – он не опускался так низко, даже когда действительно находился на дне, но стоило ему подняться до небывалых высот, и грязь услужливо распахнула свои объятия… - Слушай, чего ты хочешь, а? – раздраженный голос Мирона разрезал прохладу ночи, словно острый нож, а хмурое, раздосадованное выражение лица и недовольный взгляд выдавали ту бурю эмоций, что в нем вызвали обвинения его фаната, но ни один, ни второй не сделали и шага назад или в сторону, так и продолжая стоять вблизи друг к другу, и теперь уже Фёдоров, машинально и живо жестикулируя, вступил в эту игру, где он сейчас был в роли подсудимого, но сам себе являлся адвокатом, и сейчас оправдывал себя, сам не зная, перед Славой ли, или перед самим собой… - Я похож на воина? Похож на борца со злом? Какой из меня, блять, герой? Я писатель, меня всё это не должно ебать вообще, какая мне разница, что не так с городом, какое мне дело до этой системы? Я сам по себе и сам за себя, и никому ничего не должен. Кем я стал? Я сам не знаю, я всего лишь писатель. У меня нет прав в этом городе, мне здесь хорошо, я нашел свой угол и не хочу сам себе рыть яму, на кой хер мне эта борьба, если всем по барабану, кто стоит у власти? Думаешь, я не вижу беспредел? Вижу, а толку? Что я могу сделать? Ты сделал меня едва ли не богом, но я не он, я всего лишь человек и я всего лишь пытаюсь жить так, как хочу. Да, я стал знаменитым, теперь обо мне знают многие, я поднялся с того дна, где был, и на кой хер мне всё это рушить, если толку от этого не будет? Я просто пишу книги, а остальное – не моя борьба, и это не моя война. Ты настроил себе каких-то иллюзий, парень, и пытаешься обвинить меня в том, что они не оказались правдой, так вот, я не виноват. Я. Просто. Писатель.       Чересчур уверенный тон. Чересчур отчаянное убеждение. Чересчур мечущийся взгляд, словно у загнанного в угол зверя. Верил ли сам Мирон в то, что говорил? Или же это была лишь попытка оправдаться в своих же глазах, убедить себя, что он ничего не может сделать, что его роль – просто писать книги? Слава знал этого человека так хорошо, словно жил с ним бок о бок все эти годы с того самого дня, когда прочел первый его рассказ, и он знал, что задел его, знал, что попал во все больные точки, задел все оголенные нервы, которые были так хорошо скрыты за этим похуизмом и отреченностью, и он знал, что все слова Мирона – лишь жалкая попытка уцепиться за этот образ жизни, остаться безучастным, продолжить держаться особняком. Знал и боялся, что так и случится, что завтра Фёдоров проснется и не сделает шага вперед, не вернется к своему мировоззрению, не станет снова тем, в кого он так верил, кому готов был отдать всего себя, кого любил так крепко и безумно, как не любил никто и никогда. И поэтому, чтобы не ранить себя ещё больше, чтобы не убиться потом синькой от тоски, Карелин, так до сих пор и не представившийся, шагнул назад, первым разрывая столь близкую дистанцию, неторопливым, нарочито-ленивым движением надел обратно очки, и, как-то вымученно, болезненно ухмыльнувшись, показал писателю на прощание фак, сразу после этого молча развернувшись и стремительно скрывшись в темноте переулка. Сказать что-то ещё? Пожалуй, нечего было говорить… А что скажешь? Его любовь и его разбитое сердце – это сопливая хуйня. Что он, как девчонка, ей-богу… Чуть не разнылся тут, как баба. Похуй, не сдохнет без этого ебаного жида, лучше одному загибаться, чем находиться рядом с тем, кто так легко предал всё, во что они верили.       Высокая, сутулая фигура уже давно скрылась из виду, а Мирон всё стоял на крыльце клуба и смотрел перед собой, едва ли не дрожа, то ли от холода, то ли от переполнявших после этой встречи эмоций, а в голове, словно записанные на диктофон, звучали слова, брошенные ему в лицо с таким искренним пылом, что невозможно было не поверить, невозможно было оставить их без внимания… И все попытки убедить себя, что это просто бред двинутого фана, что он делает то, что должен, а остальное его не касается, валились прахом, а внутри разгоралась злость, отчаянная и болезненная злость на самого себя, на этого парня, потому что он, черт бы его побрал, был прав. Прав во всем, от первого и до последнего слова. Он, словно открытую книгу, прочитал Мирона, а затем выдрал все страницы и изорвал в мелкие клочки, которые бросил в лицо своему идеалу. Нет, нахуй всё, на вечеринку он не вернется, это точно. Нужно заказать такси и ехать домой, скорее уезжать подальше отсюда, чтобы оказаться наедине с собой, вдали от всех, запереться и не высовываться, пока не обдумает всё, не поставит снова всё на ноги, сейчас, словно Алиса в Стране Чудес, плавая вверх ногами в суматохе чистого безумия.       Шикарная квартира, расположенная в видном, серьезном районе горгорода, была обставлена не так богато и роскошно, как могла бы, учитывая состояние, собранное за последние годы, и атмосфера в ней царила холодная, сумрачная, повсюду лежали разные издания журналов, то тут, то там попадались книги с лаконичным «Oxxxymiron» под названием, встречались целые стопки бумажных листов с распечатками текстов, поверх которых что-то было записано размашистым, острым почерком, но во всём этом кажущемся завале не было ни намека на бардак, каждая вещь лежала идеально ровно и аккуратно, и лишь в виде расставленных едва ли не на каждой горизонтальной поверхности стаканов из под виски и пустых бутылок можно было найти беспорядок. Задернутые темные шторы лишь усугубляли мрак помещения, обстановка царила напряженно-болезненная, отражающая состояние самого владельца квартиры… После переломного в этой его жизни момента, которым стал разговор у клуба, прошло уже недели две. Кира едва ли не оборвала телефон, пытаясь дозвониться до писателя, но все звонки шли мимо, лишь автоответчик надрывался оставленными сообщениями, которые Мирон успешно игнорировал. Неделя беспросветного пьянства, полная попыток забыться и выкинуть из головы так назойливо въевшиеся слова, закончилась поражением и полной капитуляцией. Слишком долго он жил по чужим законам, слишком крепко увяз в этой грязи, настолько низко упал, что теперь, для того чтобы подняться в собственных глазах, необходимо было вывернуться наизнанку и вылезти из кожи вон, снова оскалить острые клыки и вгрызаться в себя, в мир вокруг, который он так долго и успешно игнорировал, играя в равнодушного и непричастного послушного мальчика. Горгород с высоты двадцать пятого этажа выглядел в слабом сиянии рассвета особенно родным и в то же время болезненно чужим, темным и опасным; впервые Мирон смотрел на него так за последнее время, но именно сейчас, стоя на балконе в одних джинсах, держась за перила и вглядываясь в небоскребы, дома, дороги и скверы, ежась от утренней прохлады, он чувствовал, что снова живет, именно сейчас он понимал, что должен делать, кем снова должен стать, и кем всегда хотел быть, и знал бы тот парень, как крепко врезал ему по голове, небось, гордился бы до самой смерти… И сейчас в голове снова гуляли идеи, образы и сцены, бились, как набатом, мысли, которые необходимо было довести до ума…       «Мирон, ты уверен? Я не понимаю, что с тобой случилось… Эта рукопись, что ты прислал… Совсем не похоже на то, что ты писал до этого. Что произошло? Когда ты так кардинально изменил свои взгляды? Что случилось за ту неделю? Ты, кстати, так и не объяснил, почему пропал. Хотя, я рада, что ты снова начал писать… Но тебе не кажется, что это… перебор?»       «Полигон» вышел в свет, спустя ещё месяц, после того как Оксимирон снова взялся за работу. Первая написанная им книга после долгого перерыва, написанная под влиянием незнакомого ему парня, который каким-то непостижимым образом смог пробиться через хитиновый панцирь, которым писатель отгородился от мира, и снова зажечь в нем огонь, буквально стала бестселлером. Тиражи раскупались моментально, люди читали взахлеб, но впервые не было ни слова в СМИ, ни единого упоминания о новой книге столь популярного автора, лишь социальные сети пестрели горячими обсуждениями новинки, и всё это было дурным знаком, но сейчас Мирону было уже глубоко похуй на то, что будет дальше, и хотя Кира неоднократно пыталась его вразумить и отговорить печатать эту книгу, в которой так откровенно и резко читался призыв к революции, к бунту, восстанию, к смене власти и разгроме установившейся системы, «поставить на место мозги» Фёдорова ей не удалось, и теперь стоял лишь вопрос времени, когда ему аукнется эта дерзкая выходка.       В отличие от Мирона, Слава не занимался самообманом. Зачем врать самому себе, когда живешь только раз? Тратить время на ложные взгляды и надежды? Хуй там, у него есть дела поважнее. Именно поэтому он всегда был честен с собой, и когда понял, что несмотря на всю его ненависть, несмотря на переполнявшие его злость и обиду, он всё ещё надеется, всё ещё любит и верит, пусть и слабо, едва слышно, но верит, в первую очередь проверил, трезвый ли он на данный момент, и действительно ли это не бред под таблетками, а затем просто принял всё, как есть, смирился с собой, со своей натурой и со своей любовью к тому, кто её явно не заслуживал… Тот месяц, даже больше, на который Оксимирон пропал со всех радаров – да, Слава всё ещё сталкерил за ним, но совсем чуть-чуть… - прошел тяжело и напряженно, каждый день Карелин вспоминал всё, что наговорил тогда, и не жалел, нет, но боялся, что всё пойдет не в то русло, и что вместо возвращения настоящего Мирона, он получит новость о найденном в собственной квартире писателе, повесившемся, застрелившемся или обдолбавшемся в край, ведь черт их знает, этих творческих натур, то строят из себя похуистов, а то стреляются из-за какого-то дауна, который не так понял их посыл. Фёдоров, конечно, не похож на этих ранимых принцесс, но мало ли, как его переклинить может… Но идти к нему Карелин не мог. Не мог и не собирался, поставив себе строгое табу, запретив даже думать об этом, наглухо запаяв всякие порывы встретиться снова. Он будет держаться на расстоянии, словно его и не было, и пусть Окси разгребает всё сам, пусть сам выползает из ямы, которую себе же и выкопал, он сделал всё, что мог, а дальше… Как говорится, спасение утопающих – дело рук самих утопающих, но он и так уже бросил спасательный круг.       То, что Мирон больше не тонул, стало ясно, когда КПСС увидел на витрине книжного, мимо которого шел на студию записывать трек с Замаем, новую книгу. Его новую книгу. Тревожное, лаконичное, но серьезное название сразу резануло что-то внутри, сердце пропустило удар, ёкнуло, а затем учащенно забилось, когда в груди поднялась волна надежды. Детский восторг окутывал с головой, когда рэпер выходил из магазина, держа в руках долгожданную книгу, и предвкушение зашкаливало, вставало комом в горле, не терпелось скорее открыть, прочесть, изучить, но Слава дотерпел до дома, и только там, когда уже устроился в любимом кресле, подогнув под себя ноги, что с его ростом было слегка проблематично, но слишком уж удобно, вспомнил, что его, вообще-то, ждут на студии… К счастью, Замай отнесся с пониманием к ситуации, и после того, как выдал порции три отборного мата вперемешку с пожеланиями «Оксане» сгореть в Аду со своими книгами, сказал, что договорится о переносе записи, и пусть уже Карелин читает побыстрее, у них вообще-то концерты скоро, нужно готовиться…       Найти в горгороде человека, зная лишь, как он выглядит, и что он носит очки гуччи, задачей было непростой, казалось бы, но на удивление Мирона, именно очки и помогли в этом. Оказалось, что был один человек, который являлся практически фанатом этого брэнда и всегда появлялся в них, и когда писатель увидел фото того самого парня, который надавал ему оплеух своими хлесткими обвинениями, на мгновение накатило какое-то облегчение: он действительно существовал, потому что не раз в напряженно работающем мозгу в перерывах между работой над книгой мелькало сомнение – а был ли тот разговор на самом деле? Не глюк ли это, вызванный чрезмерным пристрастием к гору? К слову, ни грамма этой дряни Фёдоров больше не принял, он даже не пил, вообще практически не отходил от ноутбука, словно от написания этой книги зависела его жизнь, ведь, оказывается, ему было что сказать, и этого собралось так много, что кощунством было даже прерываться на сон, но он всё же вырубался, когда падал на кровать, а проснувшись, закидывался крепким кофе и снова писал, дрожащими пальцами, словно в лихорадке, набирая текст, находясь в столь остром возбуждении, что его можно было даже назвать болезненным: когда отчаянно вжимаешь хрупкие кнопки в клавиатуру, едва ли не вплотную склоняясь к ноутбуку, словно это поможет лучше передать твои мысли, когда едва дышишь, дописывая одну главу, а затем задыхаешься, набирая следующую, и это было сродни желанной дозы для наркомана, настолько давно Мирон не испытывал этого ощущения… И заслуга пробуждения от долгой комы лежала на плечах человека, который признался ему в своей ненависти с таким пылом, словно откровенничал о любви. Но не одна только благодарность двигала писателем, когда он так упорно старался найти своего спасителя, протянувшего ему руку, и пусть эта рука и показывала фак, но именно она помогла выбраться из болота, в котором он увяз по горло. Сейчас сознание работало так же ясно, как и раньше, когда он только начинал, мысли снова вились в том же русле, мир вокруг менялся, вернее, менялся взгляд на него: Оксимирон возвращался к себе, хотя столько лет от себя же и бежал, и лишь сейчас он вновь чувствовал себя свободным, чувствовал, что живет, а из головы всё не выходил тот насмешливый голос, пылающий взгляд, пробирающий до острых мурашек, и Фёдоров не успокаивался, пока не нашел Славу Карелина. Слава КПСС, Соня Мармеладова, Бутер Бродский, Валентин Дядька… У этого человека было так много псевдонимов, что собрать их все задачей являлось не из легких, но Мирон занимался этим с упорством человека, выкапывающего клад, чтобы изучить и понять, кто же такой Слава Карелин, и чем он занимается.       Звонок в дверь прозвучал оглушительно громко и неожиданно, Слава аж подскочил, напугав этим кошку, которая мирно спала на подоконнике, пока хозяин колдовал у плиты, заканчивая свою фирменную лазанью. Он и готовить-то её начал потому, что нужно было чем-то занять дрожащие от наплыва эмоций руки и уложить в голове прочитанное. «Полигон» лежал на столе рядом с кружкой так любимого Карелиным чая, которого он выпил кружек так десять, пока читал, и сейчас периодически прикладывался к уже остывшему напитку, поглядывая на книгу, сосредоточенный и задумчивый, серьезный и взволнованный, лишь глаза лихорадочно горели, а руки сами собой выполняли знакомые движения, и вот – лазанья уже в стеклянной форме, осталось только разогреть духовку и довести этап до конца, но внезапный звонок прервал отработанный ход работы и рэпер, с сердитым недоумением глянув на кошку, словно это к ней пришли незваные гости, пошел посмотреть, кто решил нанести ему совсем не вежливый визит в десять вечера… - Я совсем кукухой поехал? Вроде, с утра нормальный был... – на гостя Слава в первый момент смотрел с подозрением, не допуская мысли, что Оксимирон действительно мог появиться у него на пороге, в этом богом забытом районе, в этом старом обветшалом доме, в простой и скромной квартире, но когда осознал, что Оксимирон ДЕЙСТВИТЕЛЬНО стоит у него на пороге и смотрит так внимательно, серьезно, словно в душу пытается заглянуть, лицо переменилось моментально, вся бравада испарилась, не было и намека на ту же агрессию, что в первую их встречу, теперь перед Мироном стоял растерянный, не верящий своему… - счастью? – парень, побледневший в один миг, едва дышавший и так жадно, с такой острой надеждой ловивший взгляд, что внутри всё сжималось, а дыхание перехватывало… - Ты прочел? Фёдоров вошел сам, не дожидаясь приглашения, и аккуратно закрыл за собой дверь. Слава даже взгляда не оторвал, во все глаза глядя на объект своей... ненависти или любви? Или и того, и того? Сейчас разобраться в этом было нереально… Нереально было думать о чем-то, он, словно влюбленная девчонка, стоял перед парнем своей мечты и, Слава, где твоя бойкость, где красноречие, которым ты так блистал той ночью? Сейчас бы хоть на вопрос ответить… Но вместо равнодушного и отстраненного: «Ознакомился», которое Карелин хотел сказать – или думал, что хотел - вырвалось лишь: - Прочел. Ты псих… И в этом кратком отзыве, сказанном едва ли с нежностью, прозвучало такое сильное восхищение, такая благодарность, что Мирон даже не сразу нашелся с ответом, но губы уже сами собой растянулись в совершенно дурацкую улыбку от этого простого, но до дрожи искреннего комментария, а на душе стало так спокойно, как не было настолько давно, что он уже и не помнил, какое это приятное ощущение… - Я был… Ты был прав. Кем я стал… Знал бы раньше, что дойду до такого, застрелился бы сам... Между бровей залегла складка, взгляд моментально стал серьезным, хмурым, когда Мирон заговорил о том, что его волновало, но тут его бесцеремонно перебили, дернули за воротник рубашки к себе, и снова в голосе Карелина зазвучали те дерзкие нотки, а сам он с вызовом и озорной улыбкой смотрел на своего кумира, но теперь вся ненависть, которую он испытывал ещё утром, будто испарилась, и одним своим появлением Мирон всколыхнул глубокую любовь к нему, а когда появляется шанс, Слава Карелин его не упускает… - Если снова начнешь говорить о себе, я тебя сам застрелю, понял? Хочешь, коротко перескажу всё, что ты собираешься сказать? Я был ебантяем. Слабым ублюдком, который продался вопреки убеждениям. Я бы сгнил заживо, если бы не ты, Слава, ты был прав и поставил мне мозги на место, и я благодарен тебе так сильно, что готов отсосать прямо сейчас. - На удивление метко… Только с последним ошибся. Поправь свои радары, Слава. Усмешка Мирона после столь вызывающего заявления рэпера была настолько горячей и хищной, что Карелин, растаявший уже от одного только звучания своего имени от писателя, капитулировал окончательно, уступая позицию хищника тому, кто действительно им являлся, а сам, словно взаправдашний щенок, лишь прильнул ближе, когда уже его грубоватой хваткой притянули к себе, и с готовностью, с торопливой страстью поспешил ответить на поцелуй, закидывая руки на плечи Фёдорову, прижимаясь теснее, и податливо, с удовольствием выгибаясь под прикосновениями сильных рук.       «Мирон, блять, Янович. Если ты не перезвонишь и на этот раз, я буду искать тебя с собаками, понял? Послал за молоком, называется…»       «Мирон, всё в порядке? Я снова начинаю беспокоиться. В тот раз ты пропал на неделю, а сейчас только два дня прошло, но у меня такое чувство, что что-то случилось. Я заеду к тебе, ладно?»       «Мир, я серьезно, хватит маяться дурью! Куда тебя занесло? Никто не знает, где ты, я и до Джонни дозвонился, даже он не в курсе… Тут твой агент приходила, тоже тебя ищет… Я волнуюсь, правда…»       «Слушай, это уже не смешно. Я только что из твоего дома, там какой-то парень… Это тот самый?.. Он ничего, кстати… Мирон, если это из-за «Полигона»… Я ведь предупреждала. Они не могли всё так просто оставить. Пожалуйста, перезвони, как только услышишь это сообщение. Я боюсь за тебя.»       «Окси, мне уже страшно. Только не говори, что тебя взяли. Если это так, я устрою тут гребаную революцию!»       «Мирон, мы тут все на ушах стоим. Твой парень рвется к Мэру, думает, ты у него. Так и есть, я знаю, и я ведь говорила, что ты идиот! Как теперь тебя оттуда вытащить…»       «Мир, уже два дня прошло… Замай говорит не соваться, но если ты не позвонишь до вечера, я сам пойду к нему. Ты там, я знаю. Других вариантов нет.».       Дойти до магазина, чтобы купить молоко, которого так захотелось Славе после горячей страстной ночи, начавшейся в ванной после душа и закончившейся, когда уже рассвело, в постели на смятых простынях со сбитым в ногах одеялом, Мирон не смог. От этой цели его отвлекли грубым и не принимающим возражений способом, который заключался в том, чтобы усадить писателя в бронированный джип уже в бессознательном состоянии, а затем увезти за город в дом, где отдыхал от своих важных дел Мэр, где порой устраивал важные встречи и заседания, но чаще – расслаблялся с партнерами, с важными друзьями и семьей, а теперь в нем появился новый гость, не такой важный и влиятельный, но тоже довольно известный, и Мэр был самой любезностью, олицетворением дружелюбия и искренней заботы… В перерывах между тем, как с писателем, хватанувшим слишком многого, перешедшим в своей книге все допустимые границы, велись совсем иные беседы, в результате которых он, сидя в кабинете Мэра, лишь отстраненно слушал, пытаясь сосредоточиться и вникнуть, глава горгорода мягко и ласково убеждал провинившегося горожанина в том, что он ошибся, что был подвержен дурному влиянию, что дела обстоят не так, как кажется... Откровенно говоря, всё это было ясно и с первого разговора, но, видимо, Мэр хотел закрепить результат, накрепко вбить в голову писателя, что не стоит лезть в чужие дела, не нужно строить из себя героя, ведь герои так часто не возвращаются с войны…       Что сыграло ему на руку, Мирон не знал. Может, то, что он был известен, и его исчезновение, особенно, после издания так нашумевшей книги, вызвало бы море лишних и неудобных вопросов. Может, то, что сам Мэр отчего-то испытывал к нему некое подобие симпатии. А может, ему просто повезло, так сложились звезды или сошлись планеты: он не знал, и честно говоря, знать не хотел. Значение имело лишь то, что он остался жив, и сейчас шел по улицам горгорода, с жадностью скользя взглядом по зданиям магазинов и жилых домов, по скверам и скамейкам, по автобусам и машинам, по людям, снующим туда-сюда… Телефон, который ему заботливо вернули, лежал в кармане, разряженный окончательно, но он успел отправить короткое: «Иду домой» человеку, который сейчас нервно метался по квартире, меряя её шагами, и то и дело подлетал к окну, высматривая там своего писателя, без которого уже не хотел ни засыпать, ни просыпаться, за которым готов был идти к самому Мэру, наплевав на серьезные риски не вернуться. И когда в замке повернулся ключ, Карелин, за эти два дня порядком осунувшийся из-за нервного напряжения, рванул скорее в прихожую, этим снова шугнув кошку, которая, как и он, уже обжилась на новом месте в просторной крутой квартире. Уставший, но на удивление спокойный, порядком потрепанный, но вполне себе живой Мирон Янович, уже закрывавший за собой дверь, лишь резко, тяжело выдохнул и закрыл глаза, оказавшись в медвежьих объятиях Славы, который умудрялся быть одновременно нежным и хрупким, таять под руками худощавого, но крепкого писателя, и проявлять такую силу, демонстрируя, что и он тот ещё хищник… - Всё в порядке, Слав… Расслабься. Я живой, видишь? Всё хорошо. Хоть голос и звучал чуть сипло и тяжело, но и этого было достаточно, чтобы волнение и страх, державшие Карелина в жесткой хватке, отступили, и парень с готовностью подставился под ласковое прикосновение руки к волосам, зажмурился и счастливо заулыбался, когда его нежным и полным любви жестом потрепали по волосам, и лишь пробормотал: «А молоко так и не купил, да?», стараясь перекрыть шуткой всё плохое, что произошло у них за эти дни… *** - Опять пишешь? Трудоголик ебаный… А мне там одному холодно, между прочим. Наигранно-обиженный Карелин наклонился к ноутбуку, через плечо Мирона глядя на экран и кутаясь в плед, прихваченный с кресла по пути с кровати до стола, за которым работал писатель. Путь был долгим и тяжелым для сонного Славы, который проснулся от того, что было слишком холодно и пусто на кровати, и обнаружил, что Фёдоров, засыпавший рядом с ним, снова сидит за компьютером, весь увлеченный новой книгой, идеей, недавно пришедшей к нему. - Мысль одна в голову пришла, нужно записать, иначе забуду… Кстати, из-за тебя и пришла. Ты узнаешь себя, когда я закончу... Помнишь, я всё никак не мог определиться с названием? Я его нашел. «Где нас нет». И только скажи, что хуйня… Стук клавиш прекратился не сразу, лишь когда мужчина закончил последнюю строчку из того, что хотел написать именно сейчас. Он сохранил документ и отодвинулся от стола, повернул голову на бок, внимательно, чуть сонно, но серьезно глядя на Славу, и от этого взгляда Карелин, уже собравшийся отпустить ехидную шуточку по поводу выбранного названия, прикусил язык и так же серьезно кивнул, отчего-то чувствуя неясное волнение внутри, шевельнувшееся после этих коротких трех слов… - Идем спать, у меня завтра запись. Замай меня загрызет, если и её пропущу… Уже третий раз не могу туда попасть, и всё из-за тебя. То книгу напишешь, то пропадешь, то затрахаешь... Кстати, это нужно будет повторить. И это не просьба. - Сонечка не может уснуть без папочки? Моя девочка… Отнести в кровать на ручках? Вновь сложенные в фак пальцы обеих рук стали красноречивее любого ответа, а затем в квартире, что стала светлой и уютной, родной и домашней с переездом сюда Славы, зазвучал его теплый, задорный смех, когда его сгреб в охапку и потащил, прижимая к себе, в постель писатель, с которым ему самой судьбой суждено было быть вместе. И это «вместе» должно было быть навсегда, но Мирон, лежа в постели и водя пальцами по широкой обнаженной спине спавшего рядом парня, прижавшегося щекой к подушке и вытянувшего под ней руки, со смутной тревогой думал о том, когда же их «навсегда» будет разрушено. Когда помилование, дарованное ему столь благородным жестом от человека, который являлся антонимом самому понятию благородства, обернется смертным приговором? Когда прозвучит сухой выстрел и оборвет одну жизнь, неугодную высшим господам? Но вот Слава заворочался во сне, что-то пробормотал в волнении в подушку, и Мирон, выкидывая из головы все мысли о «потом», наклонился к тому, кто был здесь и сейчас, и мягко коснулся губами плеча, ласково зарылся пальцами в волосы, поглаживая послушные пряди, шепнул на ушко пару теплых слов, успокаивая человека, ставшего для него спасительным маяком, вытянувшего его из трясины и вернувшего к жизни, и эту жизнь он хотел провести рядом с ним, какой бы короткой она ни оказалась.       Скоро будет дописана книга, будет перевернута ещё одна страница жизни, но всё это лишь в туманном «скоро». А сейчас – вновь спокойное и размеренное дыхание Славы, доверчиво прижавшегося ближе к источнику тепла и желанной ласки; сейчас – заходящееся в суматошном темпе от небывалой нежности сердце; сейчас – то счастье, что раньше он видел лишь во сне.

«Услышь меня и вытащи из омута…»