калейдоскоп.

айзава шота никогда не корил себя за то, что делал, даже если делал неправильно и ошибался масштабно в том же бою. он примет удар на себя, будет чувствовать эту боль на себе и смеяться, но никогда не покажет, что он действительно был не прав. как собственная закономерность в голове, как правило, что било в виски и въедалось в мозг, указывало. даже когда он смотрел на себя в зеркало, он не винил себя и лишь хмурил брови, где уже образовалась мимическая морщинка, горбил спину, будто изображал какого-то героя, будь то сам звонарь в церкви. мельком подумал о том, что, должно быть, царапина на стекле превратилась в настоящую трещину и изображение очень искажено. мельком подумал о каплях для глаз, на секунду позабыв, как ориентироваться по комнате. мельком подумал, что главное пятно в этом доме уже встало и скоро перед глазами снова будет калейдоскоп. айзава шота уже не видел хрен знает сколько, перед глазами были лишь пятна, пятна и пятна, образовывающие полноценную картину. ему не было неприятно, но было сложно, несмотря на то, что все другие рефлексы заострены до предела. ему было не по себе, когда дело касалось слежки, но он улыбался так вежливо и так вежливо наклонялся, будто был настоящим джентльменом и не было ни криков, ни стонов, ни хрустов ночью. и калейдоскопа сейчас не будет. хотя нет, будет – она была яркими красками в его жизни и веселила до боли в легких. буквально, так-то, ибо иногда это было ее единственное оружие и ему приходилось содрогаться в приступах смеха, сбивая все с полок, будто в припадке. ему это нравилось, на деле-то, но этого он не признавал и вряд ли когда-то признает. хотя все еще будет растягивать ее имя и пробовать так, будто клюквенный сок на своем языке, когда губы соприкасались, а последняя буква «и» приносила только улыбку. она это, должно быть, ненавидела, как и его всего, каждый раз повторяя, чтобы он ее так не называл. но айзаве было все равно и он продолжал, потому что понимал, что ничего не будет и никогда не было. а то, что все таки было, никогда между ними не закончиться. и ему, по секрету, нравилось. а может и не так уж и по секрету: он предлагал ей играть сам, хотя знал, что будет поправляться и менять бинты на своем теле так долго, сколько захочет она. она посылала его далеко, даже когда он улыбался и вежливо целовал ее руку, сжимая до онемения и слушал ее мышиный писк. ох, только Бог и видит, как ему нравится это даже без стыда, ведь он так любил смотреть на боль. а ее боль была столь красивой, что каждая рана и ее быстрый пульс сводили с ума сравнимо с любовью, ведь бабочки бились в животе и голова кружилась. ох, только Бог и видит, что ему место в аду, а Сатана припудриться, когда его будет встречать. а может он уже в аду, ведь она не испытывала то, что испытывал он. не то, чтобы это было обидно или как-то оскорбляло его – хотя все же так и есть, - он просто ожидал от нее большего в некоторые моменты. она была так сильна и так слаба перед ним одновременно и он действительно любил ее за силу, ум и ее голос. айзава был уверен, она – порождение красоты и ее олицетворение, ведь он трогал ее. знал, что у нее большие глаза, тонкие губы, которые искусаны и на которых уже давно запекшаяся кровь. знал, что на ее щеке есть шрам от него, который доставляет ей неудобство и она пудрит его, считая клеймом. он любил ее, но так часто разочаровывался, ведь она видела в нем достойного соперника и… все. он даже задумывался, нужно ли ей вообще это, но мысли тут же улетучивались, когда она вдыхала воздух в легкие и доставала заостренный кинжал. - сыграешь со мной? они играли часто в странную игру, когда ножом протыкаешь стол в расстояниях между пальцами, напевая совершенно бредовую песню и держа зрительный контакт. айзаве было весело, пока не наступала его очередь: взгляд мисс шутки пожирал его изнутри, будто впечатывался, как клеймо и выбивал весь воздух. самое страшное было не видеть это, а ощущать на своей коже, как кипяток, который она проливала на него каждое утро «совершенно случайно», как нож, который оставлял царапины «совершенно случайно». все было так совершенно случайно, что становилось рутиной калейдоскопа, в который он смотрел каждый раз, когда она появлялась перед его глазами. она была такой милой, и ее кости были милыми, когда издавали хруст и заставляли ее кричать под ним. ему так нравилось, что нижнее веко слегка подрагивало в странном припадке. - я так ненавижу тебя, слепая гнида. голос мисс шутки был едким, когда нож проходил между пальцев и стучал по столу в такт глупой песни, что вырывалась из уст с дрожащим голосом. айзава шота не умеет признавать вину и страх, он будет смеяться до истерики, скрывая это. - убьешь себя уже? устала наблюдать, как ты тычешь моим ножом в свои гнилые пальцы. айзава шота никогда не испытывал боль, запомните это, ведь боль для него – есть наслаждение. он так вежлив с вами, пока вы не узнаете то, что скрывается за покрасневшими глазами и тонкими, грубыми губами, что уже подрагивали в накипевшем. - ты меня так раздражаешь, что я готова воткнуть тебе этот нож в гортань. и так и произойдет: он промахнется, воткнув себе нож прямо-блять-туда, услышит приглушенный вскрик его-именно-его-эми, которая бы накричала на него снова, ведь он назвал ее по имени. его милая мисс шутка схватиться за телефон, вызывая скорую, ее руки будут трястись от банального страха, а айзава признает одно: он никто без своего соперника. сотриголова будет никем без мисс шутки, ведь тогда не будет калейдоскопа. да и их обоих тоже.