подушечками пальцев по запястьям

Они нашли друг в друге точки сближения, до конца ещё этого не осознавая. Не понимая своей особенности в этом мире и нешуточного везения, если точнее. Две идентичные по своему внутреннему, но не тому, который у всех общий от природы, составу материи. Такие, кажется, всегда подвергаются насмешкам судьбы и находятся на разных точках нашего земного дома, в котором из семи миллиардов (или уже не семи) каждый жаждет найти своё. Как два атома, составляющие в процессе симфиза цельную молекулу без каких-либо третьих и совершенно ненужных веществ, людей или их подобий. Встреться они лет на двадцать раньше, если бы их мамы, предположим, были заядлыми любительницами йоги по субботам, где и познакомились, то вместе бы игрались в песочнице, но не делились личными лопатками, потому что с ясельных времён слишком собственники ко всему, что называют своим. Но такие встречи каждую субботу не привели бы ни к чему, кроме: ‘Эй, ты снова своей конечностью задел мою песочную ракушку’ насупленным голосочком. ‘А мне сегодня купили новую пожарную машину; у неё даже пульт управления есть’ гордым и даже не по годам низким. Но что-то высокое и ничем незримое предопределило их встречу только спустя двадцать пять лет, когда люди уже вроде как должны определиться в жизни, найти свои половинки, купить дом и ездить к своим родителям каждые выходные. Мальчиком, который мог бы любить в детстве песчаные ракушки, а быть может и любил, был Бён Бэкхён. Двадцатипятилетний необразованный дурак, как он любит себя называть, потому что вся корка, которая у него есть — общее среднее образование. Сложилось таким образом всё, что возможности поступить тогда, когда все одноклассники сдавали вступительные, у него не было. Не было и следующие пару лет, а там уже и смысла никакого, как считал сам Бён. Он не был глупым парнем, хорошо складывал в уме корни и логарифмы, помнил что-то из курса биологии о митозе, генных мутациях и анабиозе, мог решить пару задач по химии, неплохо знал из физики законы ампера, ньютона, ома и кулона, а также мог не глядя ткнуть на политическую карту мира и сразу назвать страну и её столицу. И нет, он был вполне в состоянии поступить, просто не определился в нужный момент с тем, куда ему стоит пойти, а дальше уже и смысла не видел. Ему нравилось практически всё, но в то же время вызывало отвращение осознание того, что ему придётся посвятить себя чему-то конкретному. Именно поэтому Бэкхён в трудовой книжке к своим годам уже имел немало отметок, потому что месяц назад он работал официантом в ресторане, года два назад был баристой в кофейне напротив, благодаря чему теперь умеет готовить всё — от латте до так полюбившегося фраппе. Было и такое, что пробовался на менеджера какой-то там, он так и не запомнил, именитой компании. — Говоришь, что тебя уволили? Снова? — не то чтобы удивился, но тот факт, что за последнюю неделю это повторилось уже раз девять, заставлял всё же проявить внимание к данной ситуации. Хоть в этот раз должна же быть веская причина. — Им не понравилось, что я сажусь при разговоре на стол, нередко проливаю кофе на какие-то там договора и использую принтер не по назначению, — пожимает плечами Бэкхён, не желая что-то утаивать и делать вид, что ушёл из-за неспособности ужиться с коллективом, хотя и это тоже, — Последний раз я распечатывал фотографии, которые ты сделал тогда в Афинах. Не подумай, там просто вид красивый был за твоей спиной, а сам ты неважно вышел. У тебя же лицо тогда сгорело, да? — Да, у меня аллергия, — напоминает младший, совсем не обижаясь. Каждый изъясняет свою привязанность по-своему и совершенно необязательно уметь делать это красиво. Особенно Бэкхёну, который перед Чанёлем словно написанная им собственноручно книга со шрифтом Брайля, чтобы не каждому было дано. Он прекрасно знает, что и когда тому нужно говорить, когда он расстроен и дрожит от бессилия или гнева; когда радуется и безмолвно просит разделить это с ним. Прекрасно знает и о том, что успокоить того можно, если провести подушечками пальцев по чувствительной коже на запястьях. — Я дурею, когда ты там ко мне прикасаешься. — Только когда я? — спрашивает, заранее зная ответ. — Я берегу свои запястья только для тебя, — отвечает, прекрасно зная, как другу нравится это слышать. Чанёль сам не знает, каким образом судьба решила столкнуть их вместе. Они не в мире соулмейтов, в котором такую связь ещё можно было бы объяснить и не в вычурном омегаверсе, потому что тогда бы ему нравился запах Бэкхёна ещё сильнее, а тот бы уже висел у него на шее. Они не называли себя лучшими друзьями, с которыми обычно воруешь персики с чужих садов или назло топчешь чужую картошку. Они также не любили друг друга и не считали любовниками, чтобы с уверенностью говорить, что друг за другом готовы хоть в пламя и в воду, а то и вовсе, как обычно говорят, на край света или в испепеляющее пламя Аида. Просто две разные судьбы, которым посчастливилось (а посчастливилось ли?) разглядеть друг друга в этом потоке. Они не знают, на что готовы и готовы ли вообще ради друг друга, чтобы называться хоть как-то. Но, быть может, всё дело в том, что о таком просто не говорят вслух? Чанёль, в отличии от своего старшего, имел диплом. Может и не красный, но хоть что-то, что создаёт видимость Чанёлевой важности в социуме. Ведь он с какой-то там бумажкой о наличии высшего, благодаря чему со спокойной душой может причислять себя к н о р м а л ь н ы м. Он вообще больше производил впечатление устоявшегося в обществе человека, поскольку это не он каждую неделю меняет работу просто потому что. Это не он может идти по улице и прям на то же месте, где и стоит, вылить содержимое стакана, потому что этот американо недостаточно горький. И совершенно неважно, что это может оказаться у проходящего на ботинках или даже, представляете, у ребёнка на голове, которого он не заметил. — Представляешь хоть, сколько бы было криков, если бы твой кофе не остыл? Ты мог нанести ему ожоги чёрт его знает какой степени, — пытается вразумить Чанёль, вспоминая, как Бэкхён возмущался тогда на мать облитого малыша, которого та упустила из виду. — Второй степени всего лишь. Ты никогда не получал таких, что ли? В них нет ничего опасного для здоровья. — Ты чудак, — выдыхает младший, чуть придя в себя, хотя и не сказать, что выходил. Бэкхён не был тем, кому класть на всё с какой-нибудь колокольни, потому что он весь — оголённый нерв, задеть который — раз плюнуть, если знать наверняка, куда нужно надавить. Он и сам понимал это, а потому и решил для себя когда-то давно ещё, что с этим нужно что-то делать, как-нибудь прятать, а иначе знатно можно наглотаться. Он не был пессимистом, но его точно не назовёшь оптимистом. Возможно, есть задатки реализма в его клетках, поскольку Бён хорошо знал о наличии в жизни как тёмных, так и светлых полос, которые всегда меняются местами. — Позвонил и спросил о делах, представляешь? — сипло, да так, будто часами ранее пытался своими же руками задушить себя, что вряд ли, ведь он не любит какие-либо прикосновения к шее. Чанёль наверняка знает, — А я даже и не знал, что ему рассказать или же с чего вообще начать. Прям как в детстве. Он никогда не считал мои проблемы и переживания тем, чему стоит уделить время и внимание, потому что с высоты своего жизненного опыта, от которого у меня сейчас по сравнению с ним только половина, а то и меньше, считал это всё пустяками. Говорил всегда, какой я глупый и надеялся, что я скоро повзрослею и перестану донимать его такими пустяками. А я ведь рассказывал, чтобы получить хоть каплю беспокойства с его стороны или просто внимания. Совсем не для того, чтобы меня называли глупым, ограниченным или того хуже. Он в такие моменты слабости, что ему не свойственны, действительно напоминал ребёнка. Совсем уже взрослого ребёнка, проблемы которого тянулись с детских лет. Вот только эта мелочь не закатывала истерик, как делают порой буйные дети, не плакал тихонечко в запертой комнате под одеялом, как делают более слабые, а сидел на махровом ковре Чанёля, молча благодаря того за отключенный свет, потому что так можно было не бояться, что он увидит лишнего. И старшему не обязательно знать, что Чанёль видит ту дрожь в плечах, с которой тот так и не научился бороться, в отличие от голоса, который уже совсем не дрожал, как когда-то в голосовых. — Что же он хотел? — Снова говорил о том, что мне нужно одуматься. Что нужно найти что-то прибыльное и постоянное, что нужно завести отношения, если я не хочу провести свою старость в обнимку с собственными коленями и чтобы в случае выявления у меня какого-нибудь Альцгеймера, мне кто-нибудь смог помочь. — Скажи ему в следующий раз, что я могу проследить за его стареньким сыном и позаботиться о том, чтобы какое-то там слабоумие не приносило ему проблем. Буду исполнять тебе на этом же ковре что-нибудь из репертуара soulsavers на отцовской гитаре, и тебе не захочется гулять по городу босиком в незнании. — А пошли на крышу? Я, честно говоря, боюсь высоты, но совсем немного. Уже через пару минут они сидели на выступе, который являлся соединённым проёмом между подъездами, дышали загрязнённым воздухом Сеула и думали о своём, а возможно это своё являлось общим. — Никогда не залезал на крыши, серьёзно? — неподдельно удивляется Пак, переводя взгляд на старшего, — Могу тогда представить, как сильно сейчас у тебя трясутся поджилки, — тихий смешок. — Нет, не можешь. Боже, он действительно всё ещё думает, что Чанёль не выучил его, как свои пять пальцев? Младший ведь сможет без раздумий ответить на любой вопрос о Бёне, даже если тот сам будет колебаться, почему же он не понимает? В ответ ушастый неоднозначно хмыкает, погружаясь в воспоминания из детства. Первый поход на крышу запомнили пожалуй все, кто хоть раз побывал там, даже если до этого в сердцах кричали, что не боятся. Сначала ты чуть не умираешь от страха прямо в лифте, на котором вы поднимаетесь до предпоследнего этажа, чтобы дальше тихо подниматься пешком. Сложно также забыть то, с какой осторожностью нужно открывать скрипучую до невозможности дверь на крышу или ту паранойю, которая скребла под кожей от каждого шороха. Всё казалось, что кто-нибудь из взрослых проследил и сейчас схватит за шкирку, чтобы позже позвонить родителям. — Хуже всего этого было только ощущение того, что ты едва ли чувствуешь что-либо под ногами. Стоишь на твёрдой поверхности, которая должна успокаивать, но всё равно было страшно. Особенно ночью не покидало чувство того, что сделаешь шаг и сразу в пропасть. — Ты такой трусишка, оказывается. — Не я здесь стою на крыше с боязнью высоты, Бэкхён.Ты не только трусишка, но ещё и странноватый, не находишь? Прогулки с ним Чанёль любил сильнее чего бы то ни было. И совсем не потому, что это хоть какой-то повод поглазеть на Бёна. Просто с ним было хорошо в тишине, когда не хочется говорить, но и сидеть одному в четырёх стенах тоже. Он не станет расспрашивать, а лишь молча подаст своё плечо помощи, если это необходимо. Может долго молчать, а потом заговорить вдруг на отдалённые темы, чтобы хоть немного забыться от всего, что тревожит. — Мне нравится, что с тобой даже тишина не давит, ты знал? — Да, знал. Ты уже не раз говорил мне об этом, Чанёль. Хочешь повторить ещё раз? — Хочу. Мне нравится молчать с тобой. — А говорить? — Говорить тоже, но этого мне хватает с теми, другими. С тобой же мои мысли приходят в порядок, занимая отведённое каждой из них место, а не смешиваясь в кучу. Их место встреч — крыша того красного гаража, с которой они когда-то давно согнали компанию подростков, распивающих что-то запрещённое. Они потом, наверное, всем своим знакомым рассказали о двух чудаках, которые каждые выходные лежат на той самой крыше и молчат. Можно было бы, конечно, как делают все нормальные люди, занимать столик в какой-нибудь кофейне или в парке на лавочке, но там можно наткнуться на кого-нибудь знакомого. Не то чтобы они боялись показаться вместе, но совместные часы не хотелось делить с кем-либо ещё, кто не поймёт. С собой Чанёль ещё иногда берёт гитару, чтобы сыграть что-нибудь, а у Бэкхёна в рюкзаке всегда найдутся ароматизированные палочки и зажигалка. Не совсем разумно жечь их на улице, ведь даже на упаковке указано, что они предназначены для использования в закрытых помещениях, но это же Бэкхён, который ‘я сам знаю, как поступить лучше’. Каждый раз он приносит новые, но самые любимые — с ароматом зелёного чая или корицы с яблоком. — Как считаешь, это можно считать наркотической зависимостью? Я могу часа за два сжечь всю упаковку, а сам запах влияет не хуже той настойки моего дедушки, которую я принёс на наше двадцатилетие. У меня слезятся глаза, в них всё двоится, а также кружится голова. В то же время, я чувствую такое умиротворение, схожее с какой-нибудь дозой. А без них всё кажется таким однотонным в жизни. Помимо этого он также каждый раз приносит шоколадные вафли, которые в итоге съедает один младший, потому что Бён не любит сладкое. Чанёль бы приносил что-нибудь тоже, потому что неправильно съедать всё принесённое одному, но это уже как маленькая традиция, нарушать которую совсем не хочется. Эти двое уже на протяжении трёх лет выслушивают морали о том, что в их возрасте не ведут себя так. Что в двадцать пять не сидят на крышах, не поют там песни; не скитаются с одной работы на другую по причине того, что на прошлой оказалось скучно, а ведь за своё место нужно держаться чуть ли не зубами; не летят вдруг в Японию на пару часов, чтобы встретить восход, а потом сразу обратно, потому что больше им там делать нечего. Они не являются героями книги или какой-нибудь интернетной истории, а потому их окружение — родившие в 18 и вышедшие по залёту, а не жаждущие свободы и приключений, а ещё и работы не по прибыльности, а потому что душа лежит. Поэтому каждый из их отдалённых приятелей уже имеет минимум одного продолжителя рода, дачу для семейных — именно семейных, — посиделок с мангалом и без возможности восстановления испорченные нервы, потому что на каждом из них лежит огромная ответственность теперь не только за свою жопу, но и ещё за две точно. — Хочу быть в ответе только за свою жопу, Чанёль, — снова полушёпотом всё на той же красной крыше, — Зачем мне собственноручно связывать себя такими оковами? Во-первых, миру не нужен ещё один Я, а во-вторых, я не хочу пропадать по выходным в какой-нибудь детской кафешке с мороженным, тратить все свои деньги на еду и игрушки и терпеть его истерики, а они у него точно будут — мой же. — Никто не хочет, Бэкхён, — осторожно перехватывает чужое запястье, вырисовывая на нём линии подушечками собственных пальцев, — Просто кто-то умеет из этой рутины получать удовольствие и преобразовывать её так, чтобы рассказывать не с сожалением, а с нескрываемой гордостью. А есть такие же, как и мы. — А что мы тогда вообще умеем? — Наслаждаться тем, что остальные называют лишь существованием, не имеющим смысла? Думаю, что мы неплохо справляемся. — Как можно такое умиротворение называть этим жалким ‘существование’? — пододвигается ближе, положив голову на чужое плечо, на котором пора бы уже прописаться, потому что кажется, будто появляется там чаще, чем в собственной квартире. У каждого своя судьба, своё предназначение, свои интересы и желания, которые нельзя осуждать. Каждому из нас самому решать: жить в заранее заготовленном мире, в котором существующие правила заменяют наши мысли, стереотипы главенствуют над нашим мнением, а воспитание лишает нас глаз. Или же можно погрузиться в свой собственный, в котором можно не бояться осуждений и не жить по написанному кем-то сценарию. Чанёль и Бэкхён пришли ко второму варианту, создав свой собственный мир, даже без согласования друг с другом и им нравится это выдуманное в их головах наличие параллельной вселенной только для них, потому что там не нужно действовать по чужой указке и загонять себя в рамки даже во взаимоотношениях. Они по-прежнему не знакомые, не друзья и даже не любовники, потому что до сих пор не понимают своих чувств, да и разбираться в этом не хотят. Ведь звание друзей их будет слишком уж ограничивать во многом, а второе, хоть и дающее большую свободу действий, и вовсе может всё испортить в один момент, и тогда они даже старыми приятелями называться не станут. Они создали свои миры, соединив их воедино, а в большем и не нуждаются.