Не надо

      «Нерия, пожалуйста, не надо».       Йован уже давно потерял право о чем-то ее просить, и она жмется, не слушая, нетерпеливо просовывает руки под тунику, к груди, животу, к паху и ниже, уверенно, нагло. Он дергается в темноте палатки, но зря: руки проворные, как и она сама, бесстыдно касаются, горячие, дразнящие. Она держит Йована в своих маленьких шустрых пальцах, гибких как побеги эльфийского корня, и он, как последняя похотливая скотина, легко толкается навстречу. Ему кажется – она его ненавидит, как и он себя, и эта пытка, разжигающая его естество неторопливо и легко – просто еще одно унижение, которым она хочет поставить его на место.       «Нет».       Сурана знает, что делает, откуда – одному Создателю известно, а может, известно загорелому ушлому эльфу, с которым она дружит, Йован честно не хочет этого знать. Мысли сталкиваются, разбиваясь, разгораясь, как огонь на сухой траве, пока она тянет, гладит, щекочет, так, как никто до нее и никто после, а он уже не может не отзываться в ответ.       Йован слишком долго был один, чтобы терпеть эти мучительные ласки: стоны предательски скребут его горло, выходя надсадно через пересохшие губы. Нерия смотрит неотрывно, и ее глаза горят в полумраке, словно драгоценные камни, притягивая ближе для мокрых, пошлых поцелуев.       Его терзает стыд, закручиваясь в паху, щекоча грудь и ноздри, и он хватается за ее плечи, такие хрупкие, с силой и мольбой, но Сурана глуха, он знает, и это его наказание.       Он не может, задыхается: это слишком для отвыкшего от потрясений тела, и понимает, что дело уже не только в ее ловких пальцах. Йован сам себе противен, моров кусок мяса, он старается дышать глубоко, медленно, он старается деть куда-то свои руки, но вместо этого хватается за нее, за ее зад и бедра, словно паук длинными пальцами забираясь под юбки, туда, где его рукам никогда не следовало быть.       Сурана улыбается краешком губ, ловит его язык своим собственным – победила.       Йован дергает ее ближе, и Нерия ненадолго убирает руки и упирается ему в грудь, приподнимаясь на коленях, а он, словно стервятник, уже не помнит себя. Сурана ему как сестра, так он говорит, но разве может он сестре нетерпеливо мять ягодицы, оставляя синяки? Разве сестра способна сипло дышать ему в рот, сминать тунику и тянуть ее наверх, бесстыдно и поскорее?       Голова кружится, ему душно в неказистой палатке, пока они, чавкая слюной и всхлипывая, помогают друг дружке кое-как оголиться, совсем немного и воровато.       Он мнет ее груди, мягкие, округлые, с твердыми розовыми сосками, упругие, как спелые груши. Его губы оставляют темные пятна и нитки слюны, тянутся, жадно и бессовестно, еще, еще, словно горящая внутри скверна расползается по ее телу темными цветами от губ к шее, к ключицам, к груди, к животу.       Это - неправильно, это - бесчестно, но Сурана стонет, низко, исступлённо, сладко, и он повторяет за ней, чувствуя, как горит и перекручивается все внизу.       Сурана будто из воска – бледный, потерявший цвет малефикар, и Йован думает о Лили, румяной, точно кровь с молоком, милой Лили, возненавидевшей его больше, чем он себя сам. Он пытается соврать себе, обмануться, вспомнить, как в Круге они убегали, прятались ото всех, носились со своей любовью. Его руки забирались под ее мантию, и он умолял ее и молился, они молились вместе, в темноте и уединении закрытых часовенок, друг другу в уши, в губы, в шею.       «Нельзя, нельзя», - шептала она ему, целуя за ухом, влажно и развязно, но он все равно приходил, словно настоящий демон из Истязаний, и терзал ее душу и ее плоть до самого утра. Ему казалось, что ничего прекраснее и чище не было тогда, не было ничего приятнее их близости, не было ничего недостижимого, не было преград. Но Лили, мягкая, податливая и розовевшая всякий раз, как его пальцы касались ее кожи, осталась позади, отвернулась и сгорела вместе с Башней и его жизнью, вырвав из него клок, с кровью и мясом, оставив только пустоту. И светлый образ сморщился и распался, оставив вместо себя Сурану, белую, словно мел, и горячую, с ушами острыми как кинжалы, и с руками изрезанными в кровь.       Йован хочет сделать ей больно. И хорошо.       «Создатель».       Сурана усаживается на нем сверху, победительница, миниатюрная и поджарая, и он кажется себе нескладным уродом, великаном с похотливым и разбухшим куском плоти между ног. Она дразнит и мучает: руками и влажным жаром скорой близости, медлит, приподнимая смятую юбку, и он тащит ее через голову, сам не зная почему.       Он тянется к ней, точно одержимый, гладит бедра, живот, ниже, к аккуратному, безволосому лобку и затравленно стонет, чувствуя ее руки, снова.       «Тихо».       Нерия зажимает ему рот, несильно, и, помогая себе рукой, опускается вниз. Легкая, словно перышко, влажная от пота и желания, упругая и узкая, она дрожит с непривычки, скользя медленно и мучительно, и Йован шалеет от этого, точно понюхав лириума. Он давит на ее бедра руками, подаваясь вперед, сжимая резко, пока она не прижимается к нему крепко и полностью, через острую горячую боль вперемешку с возбуждением. Он крупнее, выше, сильнее маленькой эльфийки, он заполняет ее до паскудного неприличия, но все сожаления и мысли выбивает первый толчок, а второй выбивает стоны.       Йован хочет подхватить ее под спину, под колени, опрокинуть, подмять, накрыть своим телом, но она отталкивает его руки, ловит, раз за разом, словно в капкан, держит, двигаясь навстречу, впуская до боли в мягкую и горячую изнанку себя, с хлюпаньем и влажными, близкими выдохами.       Сурана его любит, любит, любит, ничтожество, которое поклялась ненавидеть, любит, обнимая его бедра, насаживаясь, глубоко, вязко, до мокрых сиплых стонов.       Нерия владеет им: его телом, горячим, податливым и ненасытным, и его жалкой, израненной душой. Оба они это знают, с той самой поры, как его губ впервые коснулась проклятая скверна. Йован может ненавидеть себя за это и ненавидит, за эту сладострастную испарину, за ее довольные всхлипы, за это изнеможение огнем разливающееся между ног, до которого она его доводит.       Они торопятся, толкаются, прижимаются друг к дружке, позабыв о мире за пределами палатки, об улыбчивой Лили, о Круге, о Винн и отряде, позабыв обо всем, кроме звуков собственных голосов и скорой разрядки.       Время играет с ними злую ядовитую шутку, то растягиваясь до сладострастия, то ускоряясь до неприличия, и он вжимается в Сурану, его Сурану, с силой и отчаянием, идущим откуда-то из самого его существа. Толкается, быстро, рвано, скоро, слишком поспешно, и она едва успевает помочь себе руками. Йован знает, что нельзя, но Нерия держит его собой крепко, чувствуя, как он сжимается, пульсирует, изливается внутрь, и сжимается сама, сильно и остро, утыкаясь лбом в его тощее плечо.       В тишине они дышат: надсадно и устало, а она гладит его по голове, осторожно, знакомо, как будто ласково.       Йован смотрит на нее осоловело, со смесью наслаждения и стыда, обмякший, вспотевший. Ему страшно дышать, а Сурана смотрит, не мигая, своими огромными лунными глазами, в которых плещется огонь, проводит своей ладонью по худому изможденному лицу, победно собирая его длинные спутанные волосы в кулак. Ее глаза становятся рубинами, когда она надкусывает собственный палец, и соленая кровь на губах кажется слаще меда.       Йован понимает: ей хочется еще. Ему, кажется, тоже.