Принятие

В четвертой как будто не принято было спать, и когда такое чудо случалось со всей стаей, это ощущалось почти неправильно. В первые дни я не мог заснуть из-за шума, внезапной музыки, криков и просто ночной жизни комнаты. Когда я пообвыкся, невольно стал отмечать странности, не вписывающиеся в обычный хаос происходящего. Просыпался среди ночи от редкой тишины и ловил приглушенный свет луны, проходящей через грязное окно и что-то еще, темное и дрожащее. Ловил второй силуэт в зеркале рядом с Македонским. Видел странные отражения в чашках кофе, принимаемых из обкусанных его пальцев. В каждой комнате Дома обитали свои покойники. Я до конца принял это только после клетки — замечательной комнаты-для-думанья-в-одиночестве. До было проще. Тогда, вглядываясь в дым последней сигареты, я остро тосковал по несбывшемуся детству и призрак его пришел ко мне смутной тенью сна. В нем я колесил по летнему пустому дому (разве летом пусто?), с триумфом возвращался в комнату к состайникам, с благоговейным восторгом подсматривал за старшими, слушал чью-то заунывную гитару… Из клетки я вышел обновленным и светлым, будто привяжи кто воздушный шарик, подуй — улечу вместе со змеем, висящим на стене странно пустой комнаты. Сфинкс, выглядящий замученно-сонным, встретил меня новостью о Лорде, и это выбило меня из колеи. Легкость просачивается сквозь изрисованные стены, когда я думаю о «Лунной дороге». Она могла бы решить мои проблемы или утопить меня до конца, прими я её в тот давний день. С одной стороны, юридически, я бы отделался только второй красной полоской. С другой — кто бы сидел рядом со мной тогда? Уж точно не фазаны. Я о чем-то говорил со Сфинксом, все еще думая об отданной «Дороге», когда в комнату вломились отсутствующие состайники. В первую минуту шум, издаваемый ими почти оглушил меня, радостный Шакал издергался в предвкушении, расспрашивая меня о Клетке, а я тупо жевал бутерброд, стараясь не пялиться на Это. «Этим» был Волк, собственной персоной, разве что в оттенках сепии. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и пристально смотрел в спину Македонскому, крутящемуся со своей извечной услужливостью вокруг Сфинкса. Я узнал его сразу, будто был знаком уже лет десять, с раннего детства, а не из-за разглядывания его фотографии накануне. Малознакомый, давно умерший человек ощущался давним другом, общение с которым на время перекрылось новыми впечатлениями. Другом, постоянно мелькающим тенью на краю сознания, мол я есть, был и буду, разве ты сомневался? Тощий и длинный, белоснежная челка закрывает глаза и хищный прямой нос, почти касается тонких губ. Ни следа серьезности последней фотографии, рот кривится в какой-то неприятной гримасе. Пожалуй, от такого призрака стоило бы ограждаться любыми доступными амулетами, одиночными и комплексными, всеми сразу, и побольше! Я бы, наверное, уже укатывал в закат на первой крейсерской скорости, увидь я его вчера. Но сегодня я был другим, все еще легче воздуха, уже гораздо меньше фазан, почти совсем из четвертой. А он был почти моим другом. Поэтому я жевал бутерброд, шутил с Табаки и Лери, размышлял о «Лунной дороге» и старался не вглядываться в тень от тени Волка, но держать его краем глаза. Мне в руки попал блокнот, в котором я практически не сделал набросков за время нахождения в четвертой, и я пропал. Очнулся только ближе к ночи, когда естественного света стало не хватать, и мельком удивился негорящим лампочкам. В комнате было пусто, темно и тихо. Черный посапывал на своей кровати, но больше никого видно не было. Эта тишина, которой я так радовался недавно, напрягала и почти пугала. Казалось, будто мир сузился и выцвел, погружаясь в сумерки гораздо глубже чем когда-либо до. Я опустил взгляд на блокнот и с удивлением понял, что он практически закончился. На листах плотной бумаги было множество зарисовок бытовых сцен Дома, которых я никогда не видел раньше, но до странности реальных. Ребята, с фотографий Черного и совершенно незнакомые, смеялись, ставили ловушки, писали на стенах и уходили в непривычные места, глубже Дома, но не в Наружность. Будто мои сны, несбывшееся призрачное детство, графитными росчерками осели на белых страницах, карандашной пылью связывая меня и чужое прошлое.

***

Я выкатился в коридор, близость отбоя вымела из него даже вездесущих логов. Перекрёсточный диван всегда манил меня своей недостижимостью: он располагался на территории, недоступной фазанам, и всегда был оккупирован различными компаниями или одиночками, пересекаться с которыми абсолютно не хотелось. Я с трудом перебрался на его пружинящую поверхность и стал пристально рассматривать почерневшие от времени надписи на кадке со скелетом какого-то фикуса. Незнакомые имена вызвали легкую щекотку под черепом и странные всплывающие ассоциации. За разбором полустертых фраз я пропустил приближение полуночи. Свет дважды мигнул и выключился. Перекресток погрузился в темноту, и я вздрогнул, представив перспективу ночевки в этом «замечательном» месте — фонарика у меня с собой не было, да и коляска стояла далековато от меня, на ощупь не переберешься. Подсвечивать дорогу зажигалкой не хотелось, я только достал сигарету и прикурил. Странное спокойствие охватило меня с первой затяжкой и не отпускало в последствии. Глаза немного попривыкли, и я стал различать границы перекрестка — или мне так показалось. Зеленоватый отсвет шел с противоположной от четвертой стороны. Время тянулось вязко и незаметно. Перекресток успел наполниться зеленоватым дымом, вязко клубящимся под потолком. Зеркало, которое я всегда считал повешенным изнаночной стороной, отражало многорукие тени теней, крылатых и бескрылых, ходячего Лорда, пробивающегося куда-то дальше видимого мною отрезка коридора, далекие и искаженные фигуры состайников. И приближающегося ко мне Волка. Волк сел на диван и с любопытством уставился мне в глаза. Мы молча пялились друг на друга, спокойствие, подаренное сигаретами и клеткой, сходило на нет, и я начинал опасаться перспективы быть утянутым к теням, когда Волк заговорил. — Вот уж не ожидал увидеться с тобой, Курильщик. — он протянул моё имя, голос был хриплый и с присвистом. — Мы часто виделись раньше. — я не был уверен в своем ответе, не знал, что вообще можно сказать в такой ситуации, и по привычке задавал глупые вопросы, пусть даже и в форме утверждения. — Мы увиделись только вчера, — с легкой усмешкой ответил он, — а теперь пришло время познакомиться. Разве я мог упустить эту возможность? Голос Волка по мере разговора становился менее хриплым, а мимика более подвижной. Он мог бы показаться совершенно обычным живым домовцем, если бы не серость, разлитая, как акварель, по его коже, волосам и одежде. Я полнился вопросами, они перехлестывали меня через край, но я не решался задать хоть один из них. Сфинкс бы одобрил, внезапно подумалось мне. Как спросить человека, одновременно незнакомого и очень близкого о том, как он умер? Сомневаюсь, что я смог бы спросить такое и у абсолютного незнакомца, но противоречивость чувств полностью замораживала мой длинный язык. Впрочем, думаю, что всё и так было написано на моем лице. Волк с удовольствием потянулся, встряхнулся и неожиданно коснулся пальцем моего нахмуренного лба. Глубокое изумление сменилось удовольствием на его лице, второй рукой он схватился за мою ладонь, судорожно, как утопающий. Руки были холодными и сухими, остро хотелось вырваться из его хватки, страх, отступивший в начале диалога, снова поднял голову и начал шириться, накатывая паническими волнами. Слишком много всего на одного меня за день. Я не заметил, как оказался прижат этими холодными руками к его телу. Меня била мелкая дрожь, а его руки сжимали так крепко, будто я мог растаять как дым от моих сигарет. — Тшш, тише, все в порядке — он шептал мне слова утешения в ухо, укачивал как ребенка. Я постепенно успокаивался, в очередной раз принимая изменившийся мир, пазлами возвращая себе способность думать и анализировать. Судя по голосу и хватке Волка, он ни с кем не мог пообщаться после… своей смерти? Иначе с чего бы ему вцепляться в меня, выглаживать дурную истерику из моей головы и звучать так неуверенно-нежно? — Я в порядке. — всё, на что меня хватило. Голос прозвучал слабо, а попытка отстраниться ничего не дала. Мы просидели в тишине еще какое-то время, мысли вертелись вокруг сюрреалистичности происходящего, и я все же решился — спросил, из-за чего он умер. Ответ меня поразил: — Из-за собственной самоуверенности и эгоизма, — думаю, он понял мое недоумение и нехотя добавил — это было практически самоубийство. Я решил замять вопрос с его призрачным состоянием, хоть он и вертелся на кончике языка, и спросил про другое: — А ты общаешься с другими, ну… призраками? — честное слово, если бы не обстановка, я бы никогда не позволил себе так мямлить. Но не смотря на обрывки прошлого, пристроившиеся прошлой ночью у меня в голове, я был, пожалуй, недостаточно своим. Пока. — А ты любишь задавать вопросы! — посмеивается Волк. — Слишком мало тех, кто остается в Доме, адекватен и не занят своими делами. Здесь скучно одиноким вампирам, все кусаемые остаются по ту сторону! Он опять смеётся, а у меня в памяти клубятся отзвуки давних разговоров, безысходность Могильника и привкус лекарств в воздухе. Волк внезапно разжимает руки, вскакивает с дивана и зовет: «Пойдем!». Он протягивает мне руку, и я бы рад последовать за ним, но коляска теряется где-то в стороне от дивана во мраке и сырости Перекрестка. В растерянности оглядываюсь по сторонам, Волк всё еще ждет, уверенный и собранный. Его челку колышет ветер, из-за спины в Дом прорываются скрипы и шелест. — Ну же, идем! — торопит он меня. — Я покажу тебе, чем еще можно заняться здесь ночью. Принимаю его руку, и, зажмурившись, встаю. Тело ощущается чужим: легким и быстрым, ловким, ходячим. Волк тянет меня ближе к шелестам, шорохам, ветру и свистам. Я бегу за ним, ведомый его рукой, и вижу Лес. Мы бредем по опушке, рука в руке, и не думаем расцепляться. Я боюсь улететь, если отпущу его. Луна светит над нашими головами, ярко-серебристая и прекрасная, в ее свете хочется делать глупости. Волк опять касается моего лба, очерчивает скулу, зарывается пальцами в волосы на затылке и мягко касается губами моей щеки. Более живым, чем в тот миг, я не чувствовал себя никогда раньше. Весь остаток ночи мы носимся друг за другом как дети, смеёмся, валяемся в траве, обнимаемся и замираем, а потом вновь несемся дальше. Каждая остановка — поцелуй — подтверждение реальности происходящего. Поцелуи, касания и бег ощущаются как чистое, концентрированное счастье. Мы то углубляемся в лес, где за призрачным волком гонится кот, путаясь в своих и чужих лапах, набрасываясь на лунный хвост, то возвращаемся к опушке, плавно вырастая с четырех лап на две, не замечая изменений. Вскоре усталость от этого длинного дня затопила меня, и я в полусне привалился к теплому лунному боку и заснул. Чем закончилась эта волшебная ночь, я уже не запомнил.

***

Наутро мне пришлось просить кого-нибудь из стаи прикатить мою коляску. Если бы не её отсутствие, думаю, мне бы показалось, что все случившееся ночью было очередным сном. Я лежал на общей кровати четвертой и пытался прийти в себя. Губы припухли и глаза закрывались. Туман, казалось, просачивался в комнату и в голову, закрывая мысли белым тяжелым ковром, растаскивая желания на клочки своими мышиными спинками. В эту белую пелену утекал Лорд. Отпускать его было равносильно медленному отпиливанию части себя. Я отдал ему амулет со скорлупой василисков, так хрустко крошившейся под лапами в Лесу. Удача понадобится ему там. Волк появился под самый конец нашего прощания, окинул взглядом четвертую, снял с запястья плетеный браслет, застегнул его на руке Лорда и, не оглядываясь, ушел. На уроках я был настолько сонным, что тишина, преследовавшая четвертую и расползшаяся после ночи по всему Дому, казалась естественной. Атмосфера столовой также вполне соответствовала моему состоянию. Вызов разорвал тишину и заставил встряхнуться. Волка не было на уроках, но он внезапно появился, когда Помпей начал спрашивать о старом Законе. Он встал за моей спиной, оперся на ручки коляски, его молчаливая поддержка делала мои вопросы легкомысленными и жесткими. Смерть Помпея — или Слепого — была предрешена. Дом не мог допустить двух вожаков. Не после предыдущего выпуска. Ночь, проведенная с Волком, окончательно впечатала меня в Дом, он пророс во мне своими изрисованными стенами, заложенными окнами, старыми и еще более старыми постройками и законами, которые выявляются, выверяются, вписываются в жизнь, меняются и меняют, оставаясь незыблемым нечто, что и есть Дом. Но даже моя память не могла дать мне понимания сил Слепого, Помпея или других вожаков и домовцев. Здесь все и всегда были индивидуалистами, никто не стал бы нырять в чудеса на каждом шагу, иначе они обесценились бы, или заигравшийся заплутал бы на изнанке, без права на возврат. Потому вопрос, кто же был обречен, не был праздным — Слепой, играющий на флейте или дерущийся с мальчишками, не казался противником массивному и видящему вожаку Псов. Стая расползлась по Дому, группами и поодиночке, избегая возвращаться в комнату, будто боялась пустоты, поселившейся в ней после назначения места и времени. Все решилось, отмене не подлежит. Мы с Волком вышли на улицу. К середине дня туман отступил, но стылая взвесь висела в воздухе. Было прохладно, ветер шевелил голые ветви дуба. Он вновь встал за спинкой моего кресла, опёрся на мои плечи локтями, положил подбородок на мою макушку. Солнце прорывало пелену влажной мути, и кто-нибудь любопытный, выглянув на двор из окна, увидел бы двойную тень у странного колясочника, но таких не было. Я знал, что эта ночь увенчается смертью, коих в Доме было уже слишком много, и не чувствовал ничего по этому поводу. Смерть - всего лишь новая дорожка на круге старой пластинки. Игла зацепит щербинку, мелодия сделает скачок и польется дальше, изменчивая и вечная. Мне начинает нравиться эта мелодия, я готов танцевать вместе с ней. Я готов принять свою новую жизнь, ведь в ней, что бы ни случилось, я никогда больше не останусь один.