***
– Мать твою, Канда! Ты можешь хоть что-то, хотя бы раз в своей хреновой жизни сделать так, как я этого прошу?! Кто, скажи мне, пожалуйста, ну кто сказал тебе, что я схожу с ума по этому чёртовому, отвратительному, горькому, противному, чтоб его… Аллен злится, Аллен кривит тонкие губы, морщит нос, рвёт и мечет, не зная, вылить этот его хренов зелёный чай в раковину или прямо ему на глупую чёрную башку! Потому что Канда, конечно, не забыл, нет. Он конечно же специально, чтоб его, этот самый чай в термос залил, который теперь ещё несколько дней им вонять будет, потому как злить его утром, это просто… просто… Самое ужасное, что может прийти в голову хреновому аллергику Уолкеру. Конечно, Канда о его аллергии не знал. Куда же ему, сам ведь не говорил, сам скрывал, сам старался, так старался, чтобы он никогда, ни за что не узнал, чтобы не щурил хитрющие глаза, чтобы не усмехался так вот, как сейчас, самым уголком губ, чтобы не… Чёрт возьми, чтобы ему и в голову не пришло смеяться! И вот сейчас… Сейчас он, конечно же… Чёрт его побери… Смеётся. – Если ты хотел пить свой мерзкий кофе, то стоило встать раньше, а не лезть мне в брюки, едва я успел их застегнуть. И уж тем более, мать твою, не мять их!!! Аллен только и может, что поперхнуться воздухом. Он хочет уже открыть рот, хочет возмутиться, или на крайний случай хоть припомнить, что Канда, в конце то концов, был вовсе не так уж недоволен своим положением чуть-чуть позже, но… – И уж тем более, осёл ты тупорогий, стоило сказать мне раньше о том, что у тебя аллергия на хренову мяту! Как я, по-твоему, должен был об этом узнать?! Уолкер размыкает губы, чтобы сказать, что вот тут уж, милый мой, не было ничего сложного, что трудно не заметить чего-то подобного, когда ты вечно отказываешься от мятной жвачки, когда шмыгаешь носом, едва стоит учуять этот тошнотворный запах, когда все ваши зубные пасты с какими-то арбузными, дынными и другими странными вкусами, на которые ты, дорогой, косишься, фыркаешь, щуришься и брезгливо морщишься, как вдруг понимает, что… Что его глупому, глупому Канде действительно неоткуда было это узнать. Потому как нужно же подумать, нужно же задуматься, провести параллель… И потому как сам, как-то раз, уже давным-давно, когда только пытался, только мечтал оказаться рядом, вот так же близко, как сейчас, сказал, что от него так нежно, так упоительно пахнет… Мятой. Хреновой мятой, ведь Канда тогда так неосторожно, так глупо упал в эту несчастную клумбу, стоящую прямо на пороге их, тогда ещё, академии, и выглядел так тоскливо, так грустно, так мило, (вернее – ужасающе, злобно и убийственно) что… Просто не смог пройти мимо даже несмотря на настоящую катану в его руках, и уж конечно напрочь забыв об Алме, от которого могло влететь знатно и, в общем-то, за дело. Просто не смог… – У ослов, милый мой, рогов не бывает, чтоб ты знал. Но если они, солнце моё, всё-таки у меня появятся… Знай, я тебя просто… убью, Канда. Я тебя убью. Брюнет улыбается отчего-то совсем не зло, не ехидно, скорее… почти ласково. Он легко, даже чересчур легко кивает, почему-то не провоцируя дальнейший спор, и переводит взгляд куда-то за его спину. Аллен чуть дёргает бровью и оборачивается через плечо, встречаясь взглядом со слегка ошалевшим и примолкшим Лави, так и замершим на пороге их кабинета и судорожно дёргающим глазом. – Ф-фак.***
Этот вечер они проводят почти так же, как и каждый их вечер буднего дня. Аллен, успевший остыть и даже проникнуться нежностью по отношению к мужу, умеющему быть необычайно покорным и почти обворожительным в подходящие моменты, вертится вокруг него, смахивает выдуманные пылинки с облегающей водолазки, слишком уж хорошо подчёркивающей рельефные мышцы, обнимает со спины, норовит коснуться губами шеи, зная, как это сводит брюнета с ума. Канда фыркает, ворчит и ругается, отворачивается, и даже в конце вечера, уже поваленный на кровать, со стиснутыми над головой руками, только хмурится и отворачивается, сопротивляется даже больше обычного, что распаляет жаждущего обладать Уолкера лишь сильнее. – Канда. Канда, ну же, Канда… – горячая и шершавая ладонь проходится по поджарому животу, заставляя черноволосого вздрогнуть и с шипением втянуть воздух сквозь два ряда белых зубов. Аллен улыбается своей ласковой, но совершенно сумасшедшей уже улыбкой человека, которому, отчего-то, не дают того, что положено ему по праву, целует бьющуюся в шее жилку, прижимается ближе… И Канде приходится сдаться. Приходится откинуть голову, позволяя себе тихий выдох, опустить пышные ресницы, чуть вздрогнуть с очередным прикосновением… Чтобы на утро опять забыть обо всём, чтобы шипеть, ругаться и плеваться, чтобы ненавидеть всё и вся, в том числе неугомонного трахаря-насильника мужа, которому лишь бы только поиметь, лишь бы вставить. – Да какого же хрена, оставь меня в покое, оставь меня, чёрт возьми, в покое хоть одно утро! Из-за тебя у меня болит спина, мы опаздываем, а ты, а тебе… Тебе всё мало, ты, хренов маньяк! И они ссорятся. Они ругаются с криками, с брызжущей слюной, они уезжают на работу по отдельности, они не смотрят друг на друга, обходят за десяток метров, оставляя Лави тихо усмехаться собственному куску пиццы, которая обычно делится на троих, а Комуи качать головой и кусать тонкие губы, нервно тарабаня пальцами по столу. До тех пор, пока взволнованный Мари не заставляет собраться всю группу в его кабинете.***
– Ты дурак, слышишь, Канда, чёрт тебя дери, ты непроходимый идиот, ты… Ты… Какой же ты глупый, глупый, Канда! Милый, Канда, Канда пожалуйста, Канда… Канда, я тебя умоляю, Юу! – сиплый голос дрожит, зовёт, молит, срывается на хрип, пальцы, скованные страхом, скованные кровью, бело-красные, дёргаются, ладонь сжимает рану на боку, Аллен почти не дышит, Аллен не живёт, Аллена просто не существует сейчас, Аллен весь в этом кровавом, пульсирующем комке боли, в этой разорванной пулей ране, в алой жидкости, толчками вытекающей из Канды, из его родного, его любимого Канды. – Кто же тебя… Чёрт… Кто же тебя просил, идиот?! Ну зачем, зачем ты сделал это, ты же… Обиды, терзавшие обоих утром, забылись, стёрлись, смылись слезами на щеках юноши. Аллен сидит на коленях над Кандой, Аллен вслушивается в гудки, в крики, в сирены, но не слышит, не понимает совсем ничего. – Ну зачем, зачем ты закрыл меня, идиотина! Канда с трудом разлепляет стылые губы, белые, слишком уж белые для живого человека. Он ухмыляется ими, изо всех сил стараясь показать себя как можно более живым. – Загнулся бы ненароком… Горошина. Аллен смотрит на него какими-то слишком уж большими, слишком… перепуганными? Глазами. Он хочет привычно ответить что-то, привычно огрызнуться, но только и может, что кусать щёки, да дышать тихо-тихо и слишком редко. – Ты… Ты… Когда в дом, наконец, врываются медики, Аллен не сразу может отнять рук от его раны. До него даже не сразу доходит, что пришло спасение. Он только смотрит на них безумными глазами и цепляется кровавыми пальцами за пальто Канды, пачкая его уродливыми пятнами, отказываясь отрываться, отказываясь покинуть его хоть ненадолго. Лави провожает глазами реанимацию и окидывает взглядом шатающегося парня, которого бьёт дрожь. Он сжимает ладони на плечах детектива и осторожно встряхивает. – Он выкарабкается. Он всё сделает, чтобы ещё немного повыносить тебе мозг, разве не так? Аллен его даже не слышит…***
Аллен становится тише. Аллен становится ласковее и как-то… Услужливее? Аллен крутится вокруг Канды, Аллен щупает его, гладит, глаз отвести не может, целует нежно-нежно, губами почти не касаясь. Аллен всё ещё дрожит. Всё еще не может поверить в то, что Канда жив, Канда здоров, Канда здесь, вот он, на самых кончиках пальцев. Всё такой же язвительный, всё такой же несносный, всё такой же… живой. Аллен гладит, Аллен целует, Аллен закрывает глаза и касается мягкими подушечками рваного шрама, облизывает сухие губы. Аллен шепчет слишком тихо, чтобы кто-то услышал его, но Канда читает это в полных грусти серых глазах: «прости». Канде его даже почти жаль. Ровно до тех пор, пока сбрендивший на его здоровье Уолкер не начинает кормить его какой-то зелёной кашеобразной хернёй, которая, по мнению Канды, не то, что совсем не полезна его организму, так ещё и совершенно отвратительна на вкус и едва ли не ядовита. – Блять, Уолкер! Жри эту хрень сам, и хватит подсовывать мне её каждый, чёрт тебя раздери, день! Аллен, на минуту оробевший, растерянно хлопает глазами, затем облизывает губы и привычно, ехидно усмехается, щуря серые небесные глаза. – Я о тебе забочусь, придурок патлатый! Чем больше ты ешь эту «херню», тем быстрее ты поправляешься, так что будь добр… Он не успевает договорить фразу, потому как Канда, особенно не церемонясь, просто подходит к нему и выскабливает в чужую кашу из собственной тарелки всю эту сомнительную жижу. – Жри. Аллен щурит глаза, поднимает к нему голову, уже собирается огрызнуться и вдруг… Заходится в приступе удушающего смеха, хватаясь за живот и едва не задыхаясь, едва не падая на холодный пол со стула. Пока Канда смотрит на него чуть удивлённым взглядом, приподняв свою красивую бровь, Аллен старается объяснить. – Ты… Ты… Я так рад, Канда… Я так рад, боже… Канда… Ты такой… Как всегда, ты… Канда хмыкает и внезапно для себя опускается на чужие колени, обнимая парня за плечи и накрывая его губы своими. Аллен, на мгновение растерявшись, перехватывает инициативу, прижимая его как можно теснее к себе. Никакой чёрт… Никакой, мать его, чёрт, не посмеет разлучить их. Не посмеет отобрать у него… Канду. Потому что он любого за своего глупого Юу живьём сожрёт, какого угодно преступника из-под земли достанет, хоть это глава всей преступной мафии мира будет! Никто.***
Весь субботний день Аллен не отстаёт от Канды почти ни на минуту. Они только утром вернулись с последнего больничного обследования, на котором Канде было сказано, что он может постепенно возвращаться к своим прежним физическим нагрузкам. А это значит… Это могло значить лишь одно… Сегодня у них, наконец, будет секс. Которого, вообще-то говоря, не было именно потому, что глупый гороховый стручок боялся непонятно чего. И сам же в первую очередь от этого страдал. Первую половину дня Канда ещё как-то терпит. За время его больничного накопилось такое количество отчётов, требующих немедленного написания, что он тихо ужасается, представляя, сколько же времени на них угробит. И Канда надеется совладать с ними к концу выходных. Аллен то ли этого не понимает, то ли ему попросту глубоко насрать на эти чёртовы бумажки, за которые Комуи грозился натравить на них Линали. К концу вечера воют уже оба. Аллен – от желания и безделья (весь день он ничем не мог себя занять из-за предвкушения), Канда – от настырности придурковатого Уолкера, слишком уж назойливо навязывающего ему собственный член. – Не хочешь заняться чем-то более приятным, а? – шепчет Аллен хитро-хитро, поставив подбородок на узкое плечо, проводя пальцам слишком близко к чужому бедру, скрытому пледом, горячей грудью прижимаясь к тёплой спине. Канда почти рычит. Он готов взорваться прямо сейчас, и его удерживает только ноутбук, стоящий прямо на его коленях. – А ты не хочешь сделать за меня мою работу, Шпендель? Аллен отказываться от затеи так просто не собирается, к тому же – он уже твёрдо решил, что причитающееся ему сегодня получит любой ценой, потому он лишь придвигается чуть ближе, касается губами уха, обхватывает руками поперёк груди, прижимается ещё теснее, проводит носом по шее, и… Канда щурится, Канда пытается, честно пытается строчку проклятую хотя бы разглядеть, уже даже не вдуматься в неё, нет… Но ладони, забирающиеся под его рубашку, слишком уж настырны и слишком горячи. Они просто неоправданно нежны, и черноволосый детектив готов проклясть уже всё на этом свете, лишь бы поддаться, лишь бы сдаться на волю этих самых, любимых, чтоб их черти съели, рук. Ноутбук собирается уже свалиться с его колен и лишь в последнее мгновение его успевают подхватить одной рукой, чтобы позволить съехать по пледу в сторону, а затем вовсе поставить на пол со стуком, от которого Канда даже слегка вздрагивает. А затем он уже падает на спину, придавленный весом дорвавшегося, наконец, Аллена. Его руки слишком нежны, и изголодавшемуся Канде хочется шипеть, хочется, чтобы всё было быстрее, резче, горячее, но Аллен, кажется, имеет на него определённые планы. Кофта падает на пол бесформенной кучей, накрывая забытый компьютер. Футболка скользит по коже слишком уж медленно. Уолкер, касается губами плавящейся кожи, выцеловывает грубый шрам, мучает, издевается, сморит из-под серебряных ресниц слишком уж нагло. Штаны – это вовсе какое-то наказание – спускаться ниже бёдер никак не хотят. Аллен ухмыляется, Аллен тянет, Аллен шарит рукой под подушкой и на тумбе, находит смазку, отвинчивает чёртову крышечку (даже её!) слишком медленно! Смотрит на неё с секунду, а затем, словно передумав, протягивает Канде, наслаждаясь его непонимающим взглядом. Берёт его за руку, заставляет коснуться пальцами холодного геля. – Давай-ка сам, радость моя… – шепчет он и чуть отстраняется, стягивая с себя чёрную футболку. Канда ещё мгновение растерянно глядит на него, затем непонимание сменяется злобой и он уже хочет швырнуть смазку в сторону, но запястье его вовремя перехватывают, а на скривившиеся губы опускается ладонь. – Не стоило доводить меня, детка… Ты сам виноват. Давай же. Канда матерится. Канда шипит, ругается, чувствует, как пальцы его больше погружаются в смазку и отчего-то не сопротивляется. – Хренов ты идиот. Какого чёрта пришло тебе в голову, почему это я вдруг… Аллен наклоняется и целует его в губы, горько, горячо, сжимает длинные пряди на затылке, оттягивает, заставляя отстраниться, ухмыляется в самые губы. – Ты такой красивый… Столько лет прошло, а ты до сих пор такой красивый… Канда, замерший, слегка неуклюжий, смотрит на него мутно, слов со смыслом не связывает, думает несколько секунд, вспоминает… – А ты… Такой же идиот, – шепчет он и даже не замечает, как Аллен плавно ведёт вниз его ладонь. Канда хочет стянуть штаны, но они, видимо, доставляют сраному Уолкеру какое-то странное удовольствие, и юноша отрицательно качает головой, с силой сжимая его запястье. Брюнету остаётся только смириться. Он прикрывает ресницами синий металл глаз и всё же вводит в себя один палец, стараясь не морщиться от неприятных ещё ощущений. Аллен следит за ним блестящими похотью радужками. Смотрит голодно, глаз отвести не может, сглатывает, сухие губы облизывает, не выдерживает, кладёт ладонь на чужой член, чуть сжимает, добавляет собственный палец, ухмыляется, наблюдая за тем, как заливаются краской щёки, как отводит Канда свои прекрасные глаза… Волосы его рассыпаются по плечам, Аллен смотрит, Аллен сходит с ума. Аллен, наконец, стягивает прочь ненужные никому штаны, свои кидает в ту же сторону, обнимает его, заставляя сесть, входит, толкается сразу и глубоко, срывает с опухших уже губ болезненный стон, замирает ненадолго, пока Канда не двигается в ответ, сжимает любимое лицо в ладонях и целует, целует, целует, не в силах оторваться, отстраниться, не в силах хоть что-нибудь с собой поделать, хоть как-то одуматься, хоть немного прийти в себя. – Милый… Милый мой… Мой Юу, мой… Канда только обнимает его удобнее, опускается сильнее, откидывает голову, позволяя себе ещё один стон, и вжимается теснее. Ему хорошо, хорошо… Слишком хорошо.***
Аллен заканчивает отчёты в четвёртом часу утра. Он смотрит на давно уснувшего мужа и ухмыляется совсем недоброй улыбкой. Он знает, как они поссорятся завтра с утра, и прекрасно представляет себе, как именно это будет происходить. Как именно он зажмёт этого строптивого гадёныша у стены, как… – Я подам на развод. Канда сквозь сон разлепляет веки и тихо усмехается. – Сперва отчёты закончи, – он касается пальцами алых полос на спине парня, и тот тихо шипит, вздыхая. Тут, пора бы признать, виноват он сам и только он. Потому стоит заткнуться и действительно доделать работу. И порадоваться, что завтра, слава тебе Господи, ещё один выходной день.***
На следующее утро всё складывается не так, как он предполагал. Просто потому, что Канда вдруг объявляет, что сегодня они идут в приют. И Аллен, от неожиданности, забывает план своей жуткой мести. Он и до этого частенько отправлялся туда по воскресеньям, но никогда ещё не брал с собой Аллена, даже когда тот откровенно навязывался. Когда Канде вручают щенка, едва прибывшего в карантин, и маленькую бутылочку с молоком, Аллен думает, что никогда в жизни не видел ничего милее. Его сердце бьётся слишком быстро, дыхание перехватывает, и он почти ничего не видит. Канда улыбается, гладит его по голове, осторожно приподнимает, позволяя прикусить соску, и прижимает чуть ближе. Аллен рядом с ним едва не хватается за сердце, не в силах вынести столь трогательного зрелища. Брюнет поднимает глаза на мужа и явно хочет ему что-то сказать, но натыкается на взгляд парня. – Э… Аллен так и смотрит на него огромными глазами. Ему кажется, что его сердце вот-вот выпрыгнет из груди, и ему слишком сложно соображать. Он начинает уже догадываться, для чего Канда притащил его сюда, и честное слово, сейчас он готов на всё. Хоть на собаку. Хоть на десять собак. Лишь бы только всё время видеть Канду. Лишь бы только вечно наслаждаться им так же, как и сейчас.