Хотите анекдот про Ленина?

Не будем лгать, Чондэ — та ещё заноза в заднице. Наглая, едкая и чертовски очаровательная заноза. Его закинутые на парту бесконечные ноги просто потрясающи. Он был рождён влюблять в себя людей, перетирать их сердца в порошок, и, зная об этом, сидел важным павлином, распустив хвост, и ожидал, смотрел мимо трибуны из красного дерева, облитой мягкими солнечными лучами, и считал минуты до начала пары. Перед глазами летали золотые пылинки, а ласкающие их лучи света образовывали тонкие ниточки-хвостики, вынуждая блестеть и трепетать при малейшем дуновении ветра. Воздух густой, как нуга, и по-летнему горячий. Дышать таким тяжело. Ким никогда не любил историю, и чёрт его знает, зачем он вообще связывает своё будущее с историей искусств. Эстет где-то глубоко внутри свернулся калачиком и тихо умер уже как год назад (он проверял — тыкал палкой), а Ленин и его «учиться, учиться и ещё раз учиться» не внушали доверия от слова вообще. Мысли скреблись о черепную коробку, кодировались на чёрный ящик, чтобы самые навязчивые нельзя было стереть, и просились наружу. Советовали забрать документы из универа и бежать куда подальше. По-хорошему — на пляж. Парень чувствовал, как скатывался пот по виску, щекоча кожу и склеивая тёмные волосы в тонкую прядку. Вытереть его было уж слишком лень. Потоки жарких лучей ощутимо прижарили бедро в классических штанах, а чёрная рубашка неприятно липла к спине. Пара обещала быть ужасной. Треволнения и мрачные мысли прервал скрип огромной деревянной двери. Чондэ сел ровно, как по струнке, готовясь внимать каждому слову и впитывать информацию, и только после заметил светлую макушку. У профессора Пака волосы были чёрные, да и двигался он не так стремительно. И джинсовым бриджам предпочитал тесные костюмы. Молодой человек гордым галопом подскочил к трибуне, бросил на неё толстую папку с бумагами, схватил маркер и вывел на глянцевой белой доске три слога. Ким. Чун. Мён. Повернувшись к аудитории, он ярко улыбнулся, обводя взглядом присутствующих, и громко назвал своё имя — мягкое и ласкающее слух, нежное, пушистое. Чондэ вздрогнул, когда понял, что прошептал его, пробуя на вкус, и нахмурился. — Профессор Пак решил отдохнуть от вас, — ленивым взглядом прошёлся по лицам, о чём-то думая, и зацепился за Чондэ, — засранцы. Ближайшие пару месяцев историю вести буду я. Зачёт тоже приму я. — Мужчина, потянув уголок губ вверх, ожидал какого-то отклика, но наткнулся на тишину. У Чондэ вырвался смешок. Какой-то истерический, несдержанный и слишком громкий смешок. Чунмён просиял, кивнул и встрепенулся. Чудак. Юноша наблюдал, как историк метался загнанным зверем туда-сюда по подиуму, пытаясь что-то найти — хватался за маркеры, но сразу же клал их, натужено кашлял, стараясь сделать важное лицо, внезапно скривился в гневе и громко хлопнул ладонями по столу. Звонко так, сочно. Чунмён ещё поморщился, но мужественно промолчал. Чондэ совсем не всматривался, правда. Ким на самом деле с каждой минутой охуевал всё сильнее со своего преподавателя. У того явно были не все дома, и этим он манил сильнее. — Итак! — Все, даже малышка Ынха, сидящая на задних партах и уткнувшаяся в ноутбук, всецело и полностью увлечённая соцсетями, вздрогнули и напряглись, выжидающе глядя на Чунмёна. — Хотите анекдот про Ленина? В ответ — мавзолейная тишина. Мужчина, одобрительно кивнув, решил продолжить. — Продали русские американцам гроб с Лениным и поставили на крышу самого высокого небоскрёба в Нью-Йорке. Ленин встаёт, оглядывается. Говорит: «Ну, так я себе коммунизм и представлял». Чондэ показалось, что в аудитории натужно заскрипели цикады. На первой парте тихо кашлянул Пак, до которого всё доходит как до жирафа, а эта шутейка и вовсе пролетела мимо ушей-локаторов. И шутка эта явно тупая, но Чондэ почему-то сидел, надувал щёки, стараясь не рассмеяться, потому что не смешно до коликов в животе и широкой улыбки, и думал о том, что это жара на него, должно быть, так действует. Глаза Чунмёна, искрясь, рыскали по помещению, внимательно сканируя лица студентов и пытаясь отыскать хоть намёк на улыбку. У Кима нервы сдали окончательно. Он хрюкнул, чихнув, и заржал в голос, стуча по бедру. Резко поднялся шум и заложило уши: Тэён решила поддержать однокурсника и сделать вид, что ей очень смешно, притворно хихикая — так, как умеют только девчонки-сплетницы, — остальные вопросительно пожали плечами, оглянулись и присоединились, понимая, что по-другому зачёта им не видать как своих ушей. Преподаватель сверкнул, как начищенный пятак, улыбнулся и протянул журнал, чтобы староста отметил присутствующих. Минсок его принял и, вспомнив, кто и сколько шоколадок пообещал, понакалякал то крестиков, то галочек, то кружочков — в общем, какой-то хрени, о значении которой только старосты да учителя и догадываются. Высунув неосознанно язык, он удобнее перехватил ручку и вывел аккуратные линии, не забыв схитрить и поставить галочку напротив ровного «Ли Тэмин». Злостный, но щедрый прогульщик — счастье для сладкоежки. А Чондэ смотрел на пишущего дату профессора и медленно осознавал, что вот-вот пропадёт. Влюбится и пропадёт. Он забавно чиркнул тёмно-зелёным маркером в углу на доске гордое «17.07», повернулся, улыбаясь до ушей и как-то слишком ярко, и начал рассказ. Чондэ не мог понять, что говорил Чунмён, но пытался вникнуть, слушая звонкий голос. «Крестьяне, бла-бла-бла, реформы, Ленин», и снова такая же внезапная шутка. А может и не шутка, а факт из биографии политического деятеля. — Ленин очень, знаете ли, не любил мещан и всячески с ними боролся. — У мужчины опять засверкали глаза, и Чондэ понял, что грядёт какой-то стэндаповский пиздец. — Идёт он, бывало, по улице, видит, на окне горшок с геранью стоит. Ленин его — хвать, — Ким жестикулировал яростно, делая вид, что двумя руками сразу хватается за керамику, — и как шмякнет об стену… А землю не выкидывал, крестьянам отдавал. Чондэ засопел, посмотрел профессору прямо в глаза так страстно (видимо, уже начиная соблазнение), насколько позволяло расстояние, и хитро подмигнул, подпирая потяжелевшую голову ладонью. Чунмён хихикнул и черканул на доске схему, сопровождая процесс скрипом. Все вздрогнули, когда звонок оповестил об окончании пары. Уж слишком быстро прошли полтора часа. Чондэ медленно встаёт, закидывая в рюкзак конспекты и ручку, кивает уходящему Исину, через всю аудиторию машет рукой Тэхёну и лениво мурлычет что-то себе под нос, щурясь от ярких солнечных лучей, слепящих глаза. Напоследок он решает подмигнуть симпатичному Киму, но тот его опережает, прося чуть задержаться. Сехун шмыгает мимо, сочувственно хлопая Чондэ по плечу и наигранно тяжело вздыхая. Когда аудитория пустеет окончательно, наполняясь звенящей тишиной и, кажется, немного встревоженным сердцебиением юноши, профессор продолжает: — Студент Ким, сходите со мной в кино? Закатное солнце льёт алые лучи на остывающий асфальт, отражаясь от засохших бензиновых луж на парковке перед торговым центром. Фильм оказывается скучным, профиль преподавателя — слишком соблазнительным, а руки — нежными и сильными. В тот вечер Чондэ узнаёт, что у Чунмёна безумно мягкие и чувственные губы.