Оба мы грешны.

      Слава не ходил в церкви. Он был крещеным, в детстве его порой приводили в сияющие храмы, где невероятных размеров и объемов попы проводили какие-то таинственные и непонятные ребенку ритуалы, но повзрослев, эту часть жизни он откинул за ненадобностью. Когда в последний раз он переступал порог храма, вспомнить сложно, настолько давно это было… Но до сих пор у него не возникало желания или тяги появляться в этих возвышенных местах, полных святого духа и кого-то там ещё, неважно, он не заморачивался подобными деталями. Тем более, в современном мире роль религии всё больше и больше ставилась под сомнение, а выходки представителей воцерковленной касты доходили до абсурда и грязным пятном ложились на весь образ религии в глазах молодых людей. Сам Слава к этому относился, как и ко многим другим вещам, которые не привлекали его внимания – с глубоким похуизмом. Нигилист и пофигист – довольно интересное сочетание – по природе, он не заострял свое драгоценное внимание на вещах, которые так или иначе его не касались, если только у него не было к ним определенного личного интереса. И хотя порой проскакивали избитые восклицания вроде: «О, боже!» или «Господи!»… А кто хоть раз их не произносил? Даже самый убежденный атеист довольно часто произносит эти фразы. Слава атеистом не был. Скорее, если копнуть глубже и задуматься на минутку об этой теме, он был агностиком, но агностиком весьма пассивным, предпочитающим вообще не запариваться по поводу какого-то мифического мужика с бородой, который якобы наблюдает за ними с небес. Сам Карелин с небес наблюдал только ставший уже родным и любимым мелкий моросящий дождь и тучи самых разнообразных оттенков серого.       Всё сильнее угасающая сила религии причиняла немало беспокойств и забот тем, кто жил ей, кто всего себя посвящал этой светлой цели, и к сожалению, за последние годы, за последние лет пять, а то и десять, количество священников, предавших саму идею, сам смысл служения высшей силе в угоду алчности, ради жажды наживы, ради роскошной жизни и благ человечества, стало превосходить количество тех, кому глубоко неинтересны были дорогие машины и золотые перстни, кто спокойно и легко нёс свет в души людей, готовых открыться ему, кто жил счастливо и без забитых деньгами карманов и счетов в банках. Таким был Мирон Янович – молодой, тридцатилетний священник Андреевского Собора. Строгие правила церковной жизни со старых времен порядком смягчились и стали слегка лояльнее, теперь служители церкви могли спокойно позволить себе жить, как и обычные люди, но, разумеется, нерушимо соблюдая при этом заповеди и уставы божьи. Мирон был одним из тех немногих людей, причащенных к таинству служения, которые меняли устоявшуюся систему, меняли в едва заметных деталях, делали небольшие, насколько было допустимо, шаги к более современным взглядам на строгие требования и правила православия. Истина, которая проповедовалась и величайшим откровением доносилась до душ и сердец прихожан, оставалась неукоснительно твердой, незыблемой и неизменной, но форма, в которую было облачено служение, в случае Фёдорова была слегка изменена… У священника с татуировками на шее и пальцах – единственно видные, остальные же были скрыты за строгой одеждой – было нелегкое прошлое, своя темная история и свой переломный момент. Священник, отступивший от традиционного облачения в пользу более удобного и практичного – темные брюки, белоснежная рубашка с наглухо застегнутым воротом и чуть свободная накидка, похожая на строгую легкую куртку, был одним из тех, кто полюбился прихожанам и остальным служителям в один момент, с первого разговора и накрепко, несмотря на то, что человеком был новым. Священник с тяжелым, пронизывающим взглядом вечно темных глаз, всегда серьезным выражением лица и плотно сжатыми губами, завоевывал доверие людей, приходивших в храм, едва ли не с первого взгляда. Невозможно было понять, о чем думает и что чувствует парень, всегда сдержанный настолько, что, казалось, ничто не может поколебать его невозмутимость и твердость, но любой прихожанин, пришедший на исповедь к Мирону, всегда замирал с трепетом, когда после покаяния поднимал глаза и встречался взглядом со священником. В первый момент всегда казалось, что в хмуром взгляде сейчас сверкнет осуждение, губы изогнутся в презрительной усмешке, а затем тяжелый, сильный голос обрушится обвинительной лавиной на голову грешника. Но пауза после исповеди согрешившего никогда не затягивалась, и вопреки глупым ожиданиям, Мирон не проявлял ни единого признака недовольства, осуждения или насмешки, и хотя он не говорил так ласково и мягко, как другие, не успокаивал и не возился с людьми, как с непутевыми детьми, в его словах всегда находилось то, что было необходимо конкретному человеку. Прощение, сочувствие и твердая уверенность в лучшем будущем, поддержка и ободрение, и пусть порой слова звучали жестко, но именно это укрепляло веру и надежду людей лучше, чем любые ласковые утешения, они были откровением, предоставленным прямо в лоб, без обходных путей, и с исповеди у Мирона Яновича каждый уходил, унося с собой что-то новое в мыслях и сердце.       Полноправное вступление осени в работу отразилось в более коротких днях, всё раньше на город опускались сумерки и зажигались фонари, и это было очень по душе Славе с его, на самом деле, тонкой и чувствительной натурой. Дерзкий и развязный баттл-рэпер, мастер грайма и агрессивный представитель движения «Антихайп» был не совсем таким, каким его считали, каким привыкли видеть, лишь близкие друзья знали, что Карелин всё же глубже, чем кажется, и эта склонность к драматичному романтизму, которая расцветала в душе с каждым наступлением осени, не была для них откровением, они привыкли к подобным «закидонам», хотя, даже отнесись они несерьезно и с насмешками, Славе было бы похуй. Сейчас он шел, спрятав руки в карманы тонкой ветровки, сутулясь в попытках спрятаться от пробирающего до костей ветра, и даже эта сутулость не скрадывала рост, слегка возвышавший Карелина над многими другими прохожими. На них было плевать. Спешащие куда-то по делам, так же, как он, кутающиеся в куртки, шарфы и пальто, трещащие по телефону и смеющиеся в компаниях: все они были словно за толстым стеклом, только отголоски звуков проникали за него и смешивались с легким шумом ветра, который эхом звучал в голове. В голове было пусто, как и в квартире, в которую он так спешил, сам не зная зачем, и только в груди что-то тоскливое нещадно тянуло, заставляло нервно провожать глазами нередко встречающиеся парочки и кривить губы, мол, сопливо и банально, кому оно нужно… Кому нужны теплые объятия любимого человека, ласковые прикосновения и шепот признаний в темноте ночи, прогулки, куда глаза глядят, лишь бы только держать за руку того самого, своего, и уютные вечера вдвоем под одним пледом? Кому нужны сутки напролет, проведенные в постели, горящий огонь в груди, разожженный одним взглядом или словом, пылкие всплески страсти и нежные затишья, крепко сжатые, переплетенные с твоими пальцы и вера в ваше «завтра»? Ему, блять, и нужно… На самом деле, к одиночеству Слава относился двояко. С одной стороны, он не был один: у него были друзья, баттлы и музыка, у него была кошка, в конце концов, которая, наверное, уже проголодалась… А с другой стороны… Не всегда друзья могли дать то, чего так требовала эта гребаная душа, которой вечно неймется, вечно хочется тепла и любви, заботы и возможности отдать себя кому-то, кто примет этот дар и протянет в ответ своё сердце. Не всегда баттлы и рэп помогали жить спокойно и без подобных напрягов, и в такие моменты, когда острота тоски переходила за грань, она выплескивалась в треки. «Купидоны дохнут над Невой…» Не только они. Он сам давно бы подох, но упрямство и желание нагнуть всех, бросить себе под ноги всю рэп-площадку и воодрузить на голову корону, упорная тяга назло всем и назло себе в первую очередь остаться тут и продвигать свою идею, делать то, ради чего он вообще находится в этом мире, то, что приносит такой кайф, не позволяли уходить в подобные приступы нытья и девчачьих соплей глубже. Завтра всё снова будет шикарно. Завтра они поедут с Замаем в Москву с концертом. Завтра будет сиять солнце, и похер, что небо будет затянуто тучами. Завтра он будет жить и отрываться по полной. А сегодня ещё можно поныть… Замерзшие руки не согревались даже в карманах, даже сжатые в кулаки, и странно, что уже ранней осенью становится так холодно… Пора менять ветровку на что-то более теплое, если он не хочет снова слечь с простудой или чем похлеще, хотя, в прошлый раз Чейни неплохо так отпоил его какой-то своей фирменной настойкой… Но нет, оно того не стоит, болеть скучно и уныло, а уныния ему в жизни и без того хватает. До дома топать ещё около часа через весь район, надо ведь было потерять проездной, а кошелек благополучно остался на студии, где они с Замаем часа два назад записывали новый трек. И хорошо бы заскочить куда-нибудь согреться, но как назло, поблизости – ни одного магазина, закон подлости, чтоб его…       Но совершенно неожиданно взгляд упал на здание, которое обычно не привлекало ни малейшего внимания, было таким же обычным для Славы, как простая девятиэтажка или отделение банка. Андреевский Собор, несомненно, шедевр архитектуры, толпы приезжих с удовольствием зависают, любуясь сводами светлого здания, которое даже в сумрачные дни привлекало внимание своим видом, а от долгого взгляда на острые купола порой перехватывало дыхание. Гнойный видел этот собор раз сто, а то и больше, и кроме: «Ну, красиво, да», эмоций у него не было, и сейчас, после короткого взгляда, он прошел бы мимо, но внезапно глаза зацепились за фигуру, стоявшую у ворот с внутренней стороны, и Карелин застыл на месте, как вкопанный, словно загипнотизированный умелым фокусником, не сводя взгляда с парня в строгой форменной одежде священослужителя, который… курил, задумчиво и пристально, хмуро и так пытливо глядя на небо, словно оно провинилось перед ним и теперь несло ответ за свои прегрешения. Слава не знал, что священникам можно курить, он вообще об этом не думал, но где-то в мозгу хранился тот классический образ попа, который в широком черном балахоне, как там он назывался, с крестами на толстых цепочках, с длинной бородой, не всегда опрятной, весь важный, всем видом демонстрирующий свою исключительную ценность… Этот же парень стал для Карелина разрывом шаблона. В том, что он именно священник, сомнений почему-то не было, и наверняка, встреть его Слава вне храма, даже в обычной одежде, он понял бы и ни мгновение не сомневался, что этот коротко стриженый тип с таким сильным взглядом никто иной, как священник. Казалось, что другой работы, другого места в мире для человека с таким лицом, с такой внутренней силой, что чувствовалась даже на расстоянии, с которого на него смотрел Гнойный, попросту не существует, и единственно верно для баланса во всей Вселенной, чтобы он оставался здесь. Откуда в голове взялись подобные мысли и почему он всё ещё стоит, залипнув, словно девчонка на очередного красавца с обложки, Слава не знал, и откровенно говоря, не хотел знать. Впервые он испытал такое острое восхищение, один лишь раз взглянув на человека, и что-то в груди сжалось так сильно, что дыхание сперло, а ноги сами сделали шаг в сторону ворот. Но в этот момент Мирон, докуривший сигарету, резко и стремительно повернул голову, встречаясь с незнакомым прохожим взглядом, и чувство холода отступило моментально, словно его и не было никогда: Славу опалило огнем, бросило жар, а сердце екнуло от тяжелого, внимательного взгляда, который в одно мгновение просканировал, словно рентгеном, вывернул наизнанку и снова собрал, бережно вернув всё на места. А в следующий момент всегда плотно сжатые полные губы тронула легкая улыбка, так редко появляющаяся на них, что можно было пересчитать эти случаи по пальцам, и парень, развернувшись, пошел обратно к собору, оставляя Карелина стоять, как кувалдой по голове огретого, растерянного и почему-то смущенного, взволнованного и судорожно глотающего ртом воздух, как выброшенная на берег рыба…       Ничего подобного в жизни Гнойного не случалось ещё никогда. Не было ни единого человека, который зажег бы его с одного лишь взгляда, который заставил бы дрожать от накативших эмоций одной лишь улыбкой. Не было человека, чей образ засел бы в голове после одной лишь минуты простого наблюдения. Никто не производил на него такого сильного впечатления, чтобы в коленях холодок появился, а сердце заходилось бешеным темпом, чтобы лицо горело, а во рту всё пересохло от волнения, как перед первым свиданием… Возможно, именно это люди испытывают, когда влюбляются? Может, это то, что зовется любовью с первого взгляда? Если так, то он снова отличился по полной… Почему такого не случилось с какой-нибудь сексуальной девочкой, которую можно было бы увести домой и окутать любовью и лаской, а потом согреть разожженным в груди огнем в постели, почему именно этот парень, этот странный священник, который лишь раз взглянул на него, а он, Гнойный, уже готов бежать за ним, как щенок, которого поманил с улицы домой добрый прохожий… Он стоял на одном месте уже минут пять, но не чувствовал холода, не слышал шума проезжающих мимо машин, не видел спешащих мимо прохожих. Он не мог уйти, не мог заставить себя повернуться и пойти дальше, попросту не понимая, зачем ему это нужно. Зачем куда-то идти, когда вот тут, в этом старом храме находится человек, в один момент перевернувший всё внутри с ног на голову, казалось даже, что уйди он сейчас – и навсегда потеряет что-то важное, что-то, что сейчас так грело под ребрами, а глаза слезились от остроты и яркости эмоций, и ветер тут был совершенно не при чем. Нет, действовать нужно срочно, хватать этот протянутый шанс и не отпускать, кем бы он ни был, и кем бы ни был сам Гнойный, и плевать на всё: на предрассудки, на правила, на законы, что жизни, что этой пресловутой религии, плевать и класть хер, это всё полная хуета перед пониманием, перед твердой уверенностью, что вот оно – то, чего он искал всё это время, то, чего так отчаянно желал, то, о чем мечтал и уже не особо-то и верил, что встретит. Он – андеграунд. Он плевать хотел и плевал на все установки этого ебнутого мира, и он сделает так, как хочет, из кожи вылезет, но получит своё. - Окей, гугл, список грехов для исповеди.       Поздним вечером в соборе обычно бывает мало людей, особенно в будни, а сегодня их не было вообще, но Мирона это не огорчало. Когда будет нужно, люди придут. Каждый появляется в своё время, предначертанное свыше. Скоро пора будет идти домой, но сейчас у него ещё есть одно дело. Это дело появилось лишь пару минут назад, когда он докурил сигарету, и с минуты на минуту должно было войти в тяжелые дубовые двери, шагнуть неуверенной, робкой поступью на каменную кладку и снова посмотреть ему в глаза. Хватило лишь пары секунд того взгляда, чтобы понять, что высокий и крепкий, но такой растерянный и смущенный парень, стоявший за оградой, не просто так появился там именно в этот вечер и именно в это время. Не просто так Фёдоров почувствовал, как перехватывает дыхание и как рвется из грудной клетки сердце, начиная отчаянно биться под ребрами. Не просто так он улыбнулся, глядя на этого встрепанного прохожего с глазами потерянного щенка. Всё, что случается, имеет свою ценность и своё значение, и этой встрече суждено было произойти. В чём замысел Создателя, устроившего её, он не мог знать, это было выше, чем он сам, но мог лишь догадываться, и впервые за долго время священника тронула растерянность, всколыхнулась странная надежда, в голове закрутились мысли, совершенно не похожие на те, что обитали там в обычные дни, и он поймал себя на мысли, что не сводит взгляда с дверей, ожидая, когда в них войдет тот, кого, возможно, он и ждал все эти годы… - Я грешен… святой отец. Кажется, так нужно говорить? Первый раз на исповеди, всё такое… Так что ты… Вы уж будьте со мной помягче, я на самом деле чуткий и ранимый. Когда начинать перечислять грехи? Уже можно? Торжественная тишина собора разрывалась бойким, сбивчивым от волнения голосом, который то звонко взлетал, и тогда в нем звучали задорные, дерзкие нотки, то резко опускался, и тогда Слава говорил взволнованным шепотом, с тревогой всматриваясь в сидящего напротив человека, словно спрашивая, всё ли он делает правильно, всё ли так, как надо. И снова на губах священника играла мягкая, теплая улыбка, чего не случалось ещё ни на одной исповеди ни с одним человеком… Атмосфера, царившая в этой обители веры, была для Гнойного в новинку, но он не чувствовал себя некомфортно, не чувствовал себя чужим здесь, он лишь с любопытством вертел головой и осматривался, а затем, встрепенувшись, снова жадно всматривался в Мирона, даже не скрывая этого, бросая свои чувства, словно открытые карты во время игры в покер, одновременно сдаваясь и атакуя, так яростно и серьезно борясь за внимание Фёдорова, что тот, замечая прекрасно каждый жест и взгляд, только улыбался, одновременно восхищенный и удивленный, пораженный до глубины души открытостью и искренностью этого шумного, бойкого парня, который всё никак не мог начать свою исповедь, о желании которой заявил громко, на весь собор, едва только влетел в здание. - Начни, когда будешь готов. Я выслушаю всё, что ты пожелаешь сказать, в чем пожелаешь покаяться и повиниться. Тебя не смущает мой взгляд? Если так будет легче, можешь отвернуться… Лукавый огонек на мгновение мелькнул в глазах Мирона, когда он, сам поражаясь тому, что творит, легко поддел, поддразнил парня, подталкивая его к тому, чтобы начать исповедь, но ни стыда, ни упрека в себе за это он не почувствовал, словно так и должно было быть… И если сердце и душа велят вести себя так, он должен прислушаться… - Ваш взгляд меня с ума сводит, отче. В этом тоже нужно будет каяться? Докатился – сидит в храме и заигрывает со священником. Узнай кто – в психушку съедут и его с собой заберут. Его же сейчас могут пинками отсюда погнать… Или не могут? Наверное, не могут, это же церковь… Лояльность, всепрощение, всё такое… Видимо, эти сомнения отразились на лице, потому что в следующий момент произошло то, чего не ожидали ни Слава, ни Мирон. Ладонь священника, теплая и сильная, накрыла собой руку Карелина. Пальцы сжались крепко, но короткое, нежное поглаживание запястья большим пальцем выдало трепет и чувственность, с которыми был совершен этот жест, и Карелин пропал. Утонул окончательно в голубых глазах, от которых не мог теперь оторваться, потерялся в тепле от самого приятного прикосновения в своей жизни, сдался без боя на милость победителя, одержавшего верх в этой схватке ещё там, на улице, и пришлось немало постараться, чтобы снова заговорить. - Можно в телефон подглядывать? Я тут искал инструкцию для исповеди, и в общем… Я каюсь в лени, гордости, пьянстве, самолюбии, наглости, сквернословии, болтливости, легкомыслии… Сдерживать улыбку Мирон уже и не пытался, и по мере так старательно и серьезно перечисляемых Славой грехов, которыми он обладал, улыбка становилась всё шире, и теперь приходилось сдерживать себя изо всех сил, чтобы не засмеяться, настолько комично выглядела эта старательная попытка Карелина сделать всё по правилам, с таким упорством он оглашал список всего, в чем виновен, что совершенно неожиданно для себя Фёдоров почувствовал: то, что происходит сейчас, это больше, чем исповедь... - Насмешливости, соперничестве, сластолюбии, осуждении, дерзости, злопамятстве, унынии, равнодушии, сомнениях… Это не простое покаяние в грехах и не простое их отпущение. Это – откровение для них обоих, и неважно было сейчас даже то, сколько нагрешил за свою жизнь Слава, неважно, какие правила сдерживали Мирона, это осталось где-то за пределами их маленького мира, в котором высокий и нескладный шатен сосредоточенно зачитывал список с экрана телефона, а священник, слушавший с почти что нежной улыбкой, гладил кончиками пальцев запястье парня, не отрывая от него взгляда, такого же пристального, тяжелого, полного силы и уверенности, но одновременно непривычно мягкого, светлого, и настолько легко было сейчас, настолько правильным было всё происходящее, что в эту игру вступил и сам Мирон, и когда Карелин запнулся, видимо, ища следующий грех, под которым может подписаться, негромко подсказал, чуть наклонив голову на бок, с улыбкой наблюдая за реакцией: - Кокетстве. Удивленный взгляд Гнойного моментально взметнулся на священника от телефона, который он тут же отложил на стол, сразу забыв о нём, всё равно уже закругляться хотел, и когда Мирон выгнул бровь, словно спрашивая, так или не так, кокетство Сонечки Мармеладовой в один миг проявилось во всё своей красе: парень выпрямился, приосанившись, голову чуть откинул назад и набок, невзначай демонстрируя изящную шею, к которой тут же неконтролируемо приковался взгляд Фёдорова, а рука под его ладонью внезапно шевельнулась и теперь уже ладонь Мирона сжимали в крепкой хватке, и лишь долю секунды он помедлил, прежде чем повторить это движение, переплетая пальцы… А затем - победоносный блеск в глазах, довольная улыбка рэпера и его жадный, горящий взгляд, и с манящих искусанных губ срывается мурлычащее: - Вы так считаете, отче?..

***

      Сегодня у него концерт в Москве, полный клуб и толпа фанатов. Сегодня он купит билет на Сапсан сразу после него и помчит обратно в Питер, оставив Замая разбираться с баблом и организаторами. Сегодня он выступит лучше, чем когда-либо, и не нужны будут ни алкоголь, ни МДМашки. Его единственный допинг – пронизывающий взгляд, забравшийся под кожу, теплое прикосновение, до сих пор греющее руку, словно отпечатавшееся на теле, как татуировка – интересно, сколько ещё их у этого странного, НЕПРАВИЛЬНОГО священника? – мягкая улыбка, держащая в волнительном напряжении, в ожидании следующей встречи. Его единственный допинг остался в Питере, но в кармане ветровки, так и не смененной на теплую куртку, лежит клочок бумаги, на котором ровным почерком выведен адрес, а в контактах телефона появилось новое имя.       Сегодня он уйдет домой, зная, что ранним утром будет стоять на вокзале, спокойно дожидаясь объявления о прибытии поезда из Москвы. Сегодня он ляжет спать, думая о том, как же всё-таки неисповедимы пути господни. Сегодня перед сном он прочтет молитву и впервые со времени своего служения произнесет фразу: «Прости меня, Господи, ибо я согрешил…».