Печать

Интегра встаёт и делает небрежный шаг прочь, а Энрико остаётся на месте и чувствует, как привычно поднимается изнутри и скручивает хуже боли белое бешенство. Оно обжигает и пьянит - должно быть, это и правда слабость душевная, впрочем, не важно... Он раскрывает рот, чтобы выплюнуть ей вслед что-то достойное её наглого поведения, и тут она роняет: - У вас очень красивое лицо. И звучит это почему-то так, что Энрико немедленно прошивает острое, почти приятное, предчувствие пощёчины. Оно настолько явное, что даже кожу на помянутом лице как будто жжёт. Вот сейчас она развернётся и - Пощёчина всё-таки прилетает, но хуже той, что он так живо успел себе вообразить: - Поэтому не стоит его так уродовать, - лениво заканчивает Интегра, чуть обернувшись. Всё это так невзначай. Между прочим. Ах да. Знакомая судорога привычно покалывает нервы, сводит мышцы. Он ничего не может с этим поделать. Даже в глазах, кажется, темнеет от ярости. Много лет Энрико Максвелл в качестве непосредственного оружия предпочитает ум и слово, но сейчас его переполняет желание её попросту ударить. Влепить ей ту самую несостоявшуюся пощёчину. За несколько долгих секунд, в течение которых он, терзая пальцами скатерть на столе, борется с идеей осуществить этот постыдно-простой, убогий вариант возмездия, Интегра Хеллсинг без предупреждения оказывается рядом с ним. Почти опасно близко. И прежде, чем Энрико успевает отреагировать - не спеша, едва-едва ощутимо, касается пальцами его скулы. Всё так же лениво. В той же отвратительной, невыносимой, непостижимой своей манере "право имею". Касается, и это - уже такая невообразимая наглость, что даже его бешенство захлёбывается. От её прозрачного, несомненно неприязненного, но твёрдого и прямого взгляда обдаёт странной, покалывающей прохладой, и Энрико вдруг чувствует, что судорога совершенно отпускает. И что он словно с места двинуться не может и зачем-то смотрит в ответ, просто смотрит, не пытаясь следить за ней или разгадывать её мысли. Интегра поворачивается и уходит. Энрико Максвелл всё сидит на своём месте, и терзает его странное озарение: так, должно быть, смотрит она в лицо ночи, протестантская ведьма. Так смотрит в лица чудовищ и встречает все враждебные стихии. Он ненавидит её, и у него ужасное чувство (он сам не замечает, как прижимает пальцы к скуле) - будто она и его заклеймила своей тяжёлой, прожигающей кости печатью, усмиряя бурю.