Один останется

Сами они думали, верно, что шансов у них один к одному: или проскочат, или нет. Ступали осторожно, старательно перешагивали паутину, надеясь остаться незамеченными. Небольшой отряд, вооруженный, но налегке. Видно, спешили — иначе не сунулись бы в паучье ущелье. На самом деле, шансы сводились к тому, насколько лень было их ловить сидевшим на другом конце сигнальной паутины. То есть, мне. О том, что на нашу территорию прокрались двуногие, мы узнавали всегда. Другое дело, что зачастую позволить им пройти было быстрее и проще, чем идти на конфликт: поняв, что они обнаружены, глупцы начинали размахивать мечами и факелами, кромсать все налево и направо, портить паутину. Страх перед нашим народом жил в их сладкой крови, хотя вот уже полвека, как мы перестали охотиться на остроухих, круглоухих и волосатых. Нас осталось слишком мало, а их стало слишком много, и вместе они были угрозой, способной стереть с лица земли все воспоминания о нас; поэтому мы больше не подкарауливали одиноких путников, не нападали на торговые караваны, не вползали в окна среди ночи. Мы удалились в лесные чащи и горные пещеры, заткали паутиной все вокруг, чтобы даже глупцы и слепцы знали, куда не стоит показывать и носа, и исповедовали простой принцип: мы не лезем к ним, пока они не лезут к нам. И когда мягкотелые двуногие совались на нашу землю, они осознавали, что могут не выйти. Эти тоже знали. Кто-то, может, задергал бы сигнальные нити, созывая подмогу, у мягоньких и сладеньких после долгой борьбы отобрали бы их острые твердые жала, и назавтра иссушенные трупы сбросили бы на дно ущелья к козьим и птичьим костям. Другой бы, может, дал бы им просто пройти. Но в тот день они попались мне, а я изнемогал от скуки. Некоторое время я следовал за ними незамеченным. Они забрались далеко: так сразу не добежать до границы. Тогда я бросил им под ноги старый череп, наделав шуму; маленький отряд немедленно ощетинился железными жалами, двуногие сбились в кучу, встав спина к спине. Я дал им себя разглядеть, пройдясь по краю уступа. — Мы не хотим войны, арахнид, — сказал один. Я решил, что он за главного в этом отряде. — Позволь нам пройти с миром. — Один останется, — ответил я. Говорить на их языке было тяжело. — Идет война. Мы должны выполнить миссию, иначе тьма накроет все земли, включая эту, ты понимаешь, паук? Пропусти нас, от этого зависят судьбы всех! — Один останется, — повторил я, — другие пройдут. Все пойдут — все останутся. Я указал им на сухой череп, но они и без того поняли. Главный сжал кулаки, заскрежетал зубами. Норовистый. Такие долго не ломаются, но зато потом... Поиграть и съесть, иначе взбредет в голову какая-нибудь честь, месть или что там у них. — Как я могу добровольно оставить здесь одного из своих?! Какова будет его судьба — гибель в муках? — Мы знали, на что идем, — сказал вдруг другой, и я присмотрелся к нему. Незаметный. Тихий. Такие гнутся, не ломаются. Я облизнулся. Внутри зашевелились желания одно другого голоднее. — Я нужен меньше всего. — Это безумие! «Мой» двуногий опустил голову. — Не заставляй меня упрашивать о своей погибели. На это у меня не хватит мужества. Я дал им время подумать, и когда прочие принялись обнимать «моего», стало ясно, что мне предстоит замечательное развлечение. — О тебе сложат песни, — сказали ему на прощание. Молчал лишь главарь, сжав губы в нитку, мрачный как туча. Вынул кинжал, протянул рукоятью вперед. Они ушли быстро, по-военному. Мой остался на том же месте, где мгновения назад стоял, окруженный сородичами, возле черепа полувековой давности. Не сводил с меня глаз, стискивал клинок в пальцах. — Ты убьешь меня..? — спросил он с надеждой, но заставил себя договорить иначе: — ...быстро? — Нет. Убить скучно, — я с трудом выговорил их слово. — Поиграем долго. Его лицо изменило цвет с розового на белый, и запах страха стал таким сильным, что я смог учуять его даже на расстоянии. Мне захотелось вонзить в мягкотелого жвалы, как вонзали наши предки, но это было бы слишком быстро и слишком... просто. Я спустился к нему и с легкостью опутал паутиной руку с оружием — двуногий только и успел, что вскинуть ее. Не им тягаться с нами в быстроте. Вздернув его за руку, я прикрепил нить к уступу и поспешил обездвижить вторую, прежде чем она разорвала путы. Мягкое тело извивалось, металось, силясь вырваться; я связал ему также и ноги. Теперь я мог получше рассмотреть свою нежданную добычу. Бледно-розовый, гладкий, он был, кажется, молод по их меркам. Впрочем, одни двуногие жили куда дольше других, но я не помнил, которые. Я погладил его острое ухо, он вскрикнул от неожиданности и страха. Двуногие мягки и чувствительны везде, особенно самки. Я внимательно оглядел тело пленника, но не нашел выпуклостей на груди. Чтобы узнать точно, надо смотреть между ног, без одежды. Я разрезал ее когтями, и добыча закричала; я подумал было, что поцарапал нежную кожу, но нет, мне удалось аккуратно избавиться от ткани, не зацепив тела. Это был самец, между ног болтался коротенький маленький яйцеклад. Я потрогал его, раздвинув добыче ноги и закрепив паутину на противоположных стенах ущелья. Мягонький, нежный, он интересно пах и в целом мало напоминал наши. Пока я мял его, моя добыча рыдала, из глаз выделилась жидкость. Я понюхал ее, попробовал, она была чуть солоноватой, вкусной. Как бы заставить его выделить еще? Я вспомнил, что некоторые из них плачут от боли, и ткнул его когтем в бок. Пленник вскрикнул, изогнулся, но глаза его остались почти сухими. Я попробовал снова и сумел добиться некоторого результата, но незначительного, зато от метаний тело раскачивалось, опасно натягивая паутину. Я связал пленника покрепче; не хотелось, чтобы он испортил мне развлечение, вырвавшись и разбив голову о камни. Двуногие такие неловкие. Потом я вспомнил, что они могут плакать от страха, и прошептал ему на ухо: — Мягкий, нежный, я тебя съем... Он задрожал, забился, взмолился: — Не надо! Снова ткнув его когтем, я добился вкусных слез. Испробовав разные воздействия, я стал царапать медленнее, слабее, это помогло. Еще я вспомнил, что у некоторых можно добиться вкусной жидкости из двух кружочков на груди, я пососал их, но увы, безрезультатно; должно быть, так бывает только у самок, это объяснило бы, зачем им выпуклости в этом месте и почему таких нет у моего. Тогда же я заметил, что маленький яйцеклад моего пленника становится упруг. Вот ведь забава! Я точно знал, что можно заставить двуногого выделить через это место два вида жидкости, вкусную и не очень, и какую-то из них получить легко, а вторую — очень трудно. Осторожно пропустив его орган между жвал, я попробовал на вкус его поверхность, и тут же с удивлением обнаружил, что пленник остро реагирует на мои исследования. Я с воодушевлением продолжил, одновременно легонько царапая его когтями и собирая слезы, капавшие из его глаз. Стимулируя его жвалами, я отчетливо услышал, как изменился тон криков: стал более протяжным, низким. Моя добыча больше не билась в путах; я забоялся было, что повредил его, но тут прямо в глотку брызнуло горьковатой, густой и скользкой жидкостью. Вкус и запах этой жидкости привели меня в неистовство. Неожиданно для себя я почувствовал, как разъезжаются на брюшке пластины и наружу вылезает яйцеклад. Вот так дела! Игры с этим мягкотелым созданием возбудили во мне странные, неестественные желания... Я почувствовал укол совести. Не лучше ли было и впрямь просто съесть добычу? Лучше, конечно же, честнее, но возбуждение никуда не денется, и пока я впрысну яд ему в живот и буду ждать разжижения внутренностей, я все равно наверняка сдамся этой постыдной слабости и пристроюсь к одному из его отверстий. Быть может, не стоит с ней и бороться? Подумав, я нашел способ выйти из положения. Это была своего рода сделка с совестью. Дав волю постыдным желаниям, я заплачу цену, и ценой этой будет удовольствие иного рода. Я спарюсь с двуногим, но не стану его есть. Решив так, я очень обрадовался, потому что поедание этих существ все же не одобрялось, даже когда они забредали на нашу территорию, а вот спариваться с ними никто не запрещал — впрочем, неизвестно, приходило ли это прежде кому-нибудь в голову. Я чувствовал себя редкостным извращенцем, когда всунул яйцеклад в мягкое анальное отверстие добычи. Мой пленник забился, закричал, и пришлось поерзать, чтобы ввести яйцеклад достаточно глубоко. Внутри у мягкотелого все было переплетено, я с трудом выгибал яйцеклад под столькими углами. Мне было боязно повредить внутренности двуногому — они были такими мягкими, что могли разорваться от любого неосторожного движения. Наконец, засунув в него весь яйцеклад целиком, я прижался брюшком к гладеньким бедрам, обнял мою игрушку всеми ногами и замер. Первое яйцо пошло сразу, я поразился тому, как меня возбудила эта извращенная игра с добычей. Чувствуя его продвижение по всей длине яйцеклада, по всем изгибам, я застонал. Второе двинулось следом, за ним третье, четвертое — одно за другим. Мне пришлось чутко следить за тем, чтобы медленно вытаскивать яйцеклад, не давая яйцам слепляться в один огромный склизкий ком. Двуногий — не такой, как мы, у него нет полости внутри, способной принять такой подарочек. Я позаботился о том, чтобы яйца склеивались в длинную гибкую цепочку, достаточно тонкую, чтобы пройти через входное отверстие. Это было невероятное ощущение. Сладостная мука — облегчаться в двуногого, одновременно не позволяя себе забыться в удовольствии. Наконец внутри у пленника оставался только самый кончик яйцеклада, и я почувствовал, как выходит последнее яйцо. Двуногий дернулся, уже не в первый раз за это время, яйцеклад выскочил из его тела, и последнее яйцо повисло снаружи на клейкой ниточке. Залюбовавшись этой картиной, я увидел, что у двуногого тоже были яйца, одного размера с моими, но всего лишь два; они висели в мешочке из тонюсенькой кожи между его яйцекладом и анальным отверстием. Я поиграл с ними, они с легкостью умещались во рту. Подцепив жвалами и сам яйцекладик, я отправил в рот и его, втайне надеясь снова получить лакомство, которым пленник так побаловал меня прежде. Моя надежда оправдалась. Я едва не забылся в сладкой неге, представляя, как он будет вытаскивать из себя мою кладку. По одному, давая стянуться отверстию и снова растягивая его каждым новым яйцом? Или выдернет всю цепочку одним решительным рывком? Отдохнув, я выпустил все чужое изо рта, разрезал паутину на ногах и руках пленника и осторожно спустил его на землю. Мягкотелый едва стоял на своих слабых ногах, они так и норовили подогнуться под весом его тела. — Извращенец, — произнес двуногий срывающимся голосом, и я смутился. Может, напрасно я решил оставить его в живых... Расскажет всему свету, и потом я всегда буду «тем самым», который спаривается с другими видами. — Ты живой, — сказал я скупо, — радуйся и иди отсюда. Он заковылял прочь, хватаясь то за живот, то за задницу. Я смотрел ему вслед с каким-то подобием умиления. Надеюсь, двуногие все же не сложат о нем песен.