There Was A Month Of May

      Был май. Был прекрасный месяц май. Я шёл по переулку, по тому самому, где помещается театр. Это был отличный, гладкий, любимый переулок, по которому непрерывно проезжали машины. Проезжая, они хлопали металлической крышкой, вделанной в асфальт. «Может, это канализационная, а может, водопроводная крышка», — размышлял я.       Эти гадкие машины отчаянно и раздражающе кричали разными голосами, и каждый раз, когда они кричали, сердце моё падало и подгибались ноги. «Вот когда-нибудь крикнет ещё так машина, а я возьму и умру», — думал я, тыча концом найденной палки в тротуар и боясь смерти. «Надо ускорить шаг, свернуть и пройти внутрь театра. Там уже не страшны машины, и весьма возможно, что я не умру.»       Но свернуть во двор мне не удалось. Я увидел его.       Это был молодой человек ослепительной красоты с длинными кудряшками, пушистыми ресницами, бодрыми зелёными глазами и длинными ногами. Ноги эти были обуты в золотые ботинки от Dior на продолговатой тонкой подошве, над туфлями свободно развивались довольно широкие штанины брючного костюма от Gucci. На месте рубашки был накаченный торс, на котором красовались татуировки бабочки и птиц. Ветровку, как и любой элемент верхней одежды его заменял пиджак от костюма, расцветка которого совпадала с брюками, — «Естественно, Томлинсон, это же костюм, ты идиот…» На шее черный кожаный чокер, больше смахивающий на ошейник, а на груди висел, не то чтобы больших, но и не маленьких размеров крестик.       Перед ним столпилось человек пять актёров, в причудливых костюмах и гриме, три актрисы в пушных платьях и накрахмаленных париках, режиссёр и ещё примерно десяток зевак, как я. Они преграждали мне путь в ворота и с открытым восхищением и упоением слушали это кудрявое чудо, которое, сильно жестикулируя, что-то увлечённо рассказывало.       Я снял воображаемую шляпу и с ехидной улыбкой поклонился этому молодому человеку. Он же поприветствовал меня странным образом. Именно — сцепил ладони обеих рук, поднял их кверху и как бы зазвонил в невидимый колокол. Он посмотрел на меня пронзительно, но в то же время мягко, лихо улыбаясь своими необыкновенной красоты глазами, переведя их на мою руку. Заметив там подобранную мной ранее палку, я смутился и откинул её в сторону. На это молодой человек лишь улыбнулся, — мне показалось даже как-то печально улыбнулся, — и вновь вернул взгляд зелёных глаз на меня. — Как поживаете? — спросил меня молодой человек. В его хриплом голосе проскальзывало озорство и весёлость, что я нашёл очень милым.       В общем, я поживал хорошо, мешали мне лишь машины своими адскими криками. Я что-то мямлил и криво улыбнулся. Тут на меня обратилось всеобщее внимание, чего я не хотел. Мне нужно было внимание лишь одного. — А вы как поживаете? — спросил я, причём мне показалось, что у меня распух язык. — Хорошо! — ответил молодой человек и широко улыбнулся, обнажая белоснежную улыбку. — Он только что приехал из-за границы, — тихо сказал мне режиссёр. — Я читал вашу пьесу, — заговорил молодой человек голосом глубоким и суровым. «Надо было другим ходом, через двор, а не через ворота пойти», — думал я тоскливо, впервые увидев кучку, но сейчас уже ни о чём не жалел. — Читал. — повторил молодой человек звучно и самодовольно. — И как же вы нашли, Гарольд? — спросил режиссёр, не спуская глаз с молодого человека. — Хорошо, — отрывисто сказал Гарольд, — хорошо… Третий акт надо переделать. Вторую картину из третьего акта выбросить, а первую перенести в четвёртый. Тогда уж будет совсем хорошо. — Ну конечно… — выдохнул режиссёр с выражением лица, схожего с «впрочем, как обычно», и тут я подумал, что этот Гарольд всегда делает так, как хочется ему. — Именно так. — важно сказал Гарольд и самодовольно кивнул в подтверждение своих слов. — Пойдите-ка домой, да и перенесите, — шутливо бормотал режиссёр, но так, что слышали его все, кроме, казалось, Гарольда; по толпе прошёл тихий смешок, на что режиссёр подмигнул мне с доброй улыбкой. — Ну-с, продолжаю, — заговорил Гарольд. -…И вот они врываются и арестовывают Ганса. — Очень хорошо, — заметил режиссёр. — Его надо арестовать, Ганса. Только не находите ли вы, что его лучше арестовать в предыдущей картине? — Вздор! — ответил молодой человек. — Именно здесь и надо, и нигде больше. «Заграничный рассказ», — подумал я. — «Но только за что он на Ганса-то так озверел? Я хочу слушать заграничные рассказы, умру я или не умру».       Я подтянулся ближе к молодому человеку, стараясь не издать ни звука. Душа моя взгрустнула, потом что-то дрогнуло в груди. Сейчас мне захотелось услышать про раскалённую Испанию. И чтоб заиграли на гитарах. Ничего этого я, конечно же, не услышал.       Молодой человек же, терзая меня, продолжил рассказывать про несчастного Ганса. Мало того, что его арестовали, его ещё и избили в участке и оскорбили. Но и этого мало — его посадили в тюрьму (я так и не разобрал за что, видно поздно подошёл). Мало и этого — бедная старуха, мать этого непутёвого Ганса, была выгнана с квартиры и ночевала на бульваре под дождём. «Господи, какие мрачные вещи он рассказывает! И где он, на горе моё, встретился с этим Гансом за границей?.. И пройти в ворота нельзя, пока он не закончит про Ганса, потому что невежливо, на самом интересном месте…»       Чем дальше в лес, тем больше дров. Ганса приговорили к каторжным работам, мать его простудилась на бульваре и умерла. Мне хотелось выпить. Сердце замирало и падало, машины опять кричали и бесили.       Выяснилось, что на самом деле никакого Ганса не было, и молодой человек его не встречал — просто рассказывал третий акт своей пьесы. В четвёртом акте показывают проклятие матери палачам, погубившем её сына, перед её смертью. И тут мне показалось, померкло солнце. Я чувствовал себя несчастным.       Рядом оборванный человек играл на скрипке грустную мелодию, больше ухудшающую моё состояние. Мысли о горячей Испании давно были задвинуты. — Вещь замечательная! — с энтузиазмом произнёс режиссёр, — Ждём с нетерпением! «Чего ждать?» — подумал я. — «Всё уже ясно, и зачем нам трагедии на сцене, когда вся наша жизнь уже трагедия?.. Нет, не понимаю я высшего…       Тут шикарная Lamborghini подкатила к воротам и остановилась. — Ну-с, мне пора, — сказал молодой человек. — Макс, товарищ, поехали.       Необыкновенно мрачный Макс за стёклами настраивал что-то, бережно нажимая на кнопки. Молодой сокрушённо, но улыбаясь, покачал головой и залез в карету. — Куда же, сударь? — послышался неожиданно мягкий голос Макса. — Вперёд, — уверенно послышалось в ответ. -…к звёздам…       Последнее было добавлено так, что наверное лишь я слышал, находясь ближе всех. И автомобиль плавно улетел. На перекрёстке перед ним немедленно вспыхнул зелёный глаз и пропустил. Молодой человек ехал прямо в солнце и исчез. — Ох, слушайте его. Вы слушайте его. Переделайте третью картину. Она — нехорошая картина. Большие недоразумения могут получится из-за этой нехорошей. Бог с ней, с третьей! — раздавал команды режиссёр, прячась в дверях театра.       Все расходились, а я смотрел в исчезнувшее на солнце. И я снял свою несуществующую шляпу, поклонившись в прощанье.

И исчез мой май. И потом был июнь, июль. Осень. И все дожди поливали этот переулок и, беспокоя своим гулом, поворачивался круг на сцене, шли картины, и ежедневно я умирал. И потом опять наступил май…