Гнев ягненка

С самого начала что-то пошло не так. Карин стоял с кувшином вина за спиной господина, пока гости выбирались из паланкинов, солнце за стенами дома палило как всегда, слепило глаза, отражаясь в мраморном полу, все шло будто бы как должно. Господин терпеливо ждал, чтобы поприветствовать прибывших — большая честь, ну так и гости большие: сенаторы или что-то вроде, Карин не разбирался в умных делах. Знал только, что важные птицы. Господин Тиберий каждый день говорил, что их поддержка необходима. Эти двое могли вовремя обронить его имя, когда кто-то из матрон прибудет в Рем. Сколько лет он уже мечтал продолжить свой род! Весна его молодости сменилась на раннюю осень зрелости, дела шли в гору, богатство множилось, но только относительно недавно господин Тиберий стал вхож в те круги, где решались судьбы. Теперь ему недоставало лишь дружбы с нужными людьми, и нынешний вечер должен на славу послужить делу его возвышения. Но когда Карин наполнял кубок гостя, весь залитый светом, проникавшим через комплювий, его заметили. А всем известно, что кубки должны наполняться будто бы сами, вещи — ложиться под руку, ведь не дело мудрецов — отвлекаться на благодарность. Умные люди заняты размышлениями об устройстве мира. Ни к чему обращать их внимание на суету, для суеты есть другие, не способные придумать ничего сложнее хлеба. Это своего рода общественный договор — Добрые Братья служат, не ожидая благодарности, и держатся в тени, Мудрые же Братья смотрят сквозь них, не размениваясь на тщетное. И тем не менее один из гостей оглядел Карина с ног до головы, когда тот наполнял кубок, и сказал: — До чего прелестный цветочек растет в твоем саду, Тиберий! А я боялся, что вечер будет невыносимо скучен... Признайся, дорогой друг, так ли нежен он на ложе, как выглядит, или же его сладость оберегают колючки? Карин едва не пролил вино. Он покосился на господина — боги, какой скандал! — но Тиберий лишь рассмеялся, хоть видно было, что вопрос и его выбил из колеи. Он повел гостей в глубину дома, в триклиний, Добрые Братья понесли следом серебряные кубки, извлекавшиеся из сундуков лишь для важных гостей, и чашу для омовения. Карин глубоко вдохнул горячий воздух, прежде чем нагнать их. Неужели постороннему человеку столь очевидно, что Тиберий выделяет Карина из прочих?! Но как? Какая печать осталась на теле от нескольких мимолетных объятий? Карин заметил, что господин стал чаще приглашать его в купальню, несколько месяцев назад. Помогая Тиберию мыться, он не раз чувствовал его ласковую руку на своем теле, и поначалу это пугало и смущало — так, что однажды он убежал прочь прямо в мокрой тунике с налипшими лепестками роз. Но господин не рассердился — напротив, стал дарить Карину дорогие безделушки, прекрасный нож с перламутровой рукоятью, серьги с сапфирами... Все это было так неправильно, но отчего-то будоражило кровь. Добрым Братьям положено хранить чистоту. Карин лишь краснел и отводил взгляд, когда господин обнимал его за талию в неглубоком бассейне. Он позволял себя раздеть, однажды господин запечатлел страстный поцелуй на его шее, и бедро до сих пор словно горело в том месте, где его коснулось мужское естество Тиберия, поднявшееся и твердое. Но не могли ведь об этом знать гости! Добрый Амат, отдав распоряжения по поводу носильщиков, бросился бегом, стремясь нагнать их хозяев. Поравнявшись с Карином, он бросил гневным шепотом: — Что за фантазии отвлекают тебя от служения? Недоставало еще, чтобы гости остались с пустыми кубками! Поторопись, негодник! Карин последовал за ним. Упреки домоправителя не обидели его: Амат лишь волновался за благополучие дома. Карин не меньше него жаждал успеха для господина, однако слова гостя вызвали смущение. Шаги отдавались эхом в расписных стенах, заглушая даже треск цикад. Цикады были верным знаком приближения вечера, даже они умолкали в полуденную жару. Обитатели дома жаждали прохлады, однако природные признаки свидетельствовали о том, что нынешняя ночь может оказаться жаркой. Когда Карин неслышно проскользнул в триклиний, Тиберий и его гости возлежали на резных ложах. За занавесями выводил мелодии авлет, спрятанный от глаз за свою безобразность во время игры: раздутые щеки и красное от натуги лицо. Один из гостей уже осушил кубок и держал руку на отлете, ожидая, когда тот снова потяжелеет от налитого вина; Карин пробежал за цветными полотнами и успел наполнить кубок прежде, чем гость потерял терпение. Отступив за занавеси, он перевел дух. Все шло как должно. Не случилось ничего дурного. Но гость Тиберия, тот самый, что начал этот странный разговор, взглядом нашел Карина за полупрозрачной тканью, и на душе стало тревожно. Господин привстал, опираясь на руку, и поднял чеканный кубок, чествуя жестом собравшихся. — Когда первая мать понесла, — сказал он голосом опытного оратора, — она пришла к богам и попросила сделать своих детей могучими, добрыми и мудрыми: во всем подобными богам. Но боги сочли ее просьбу дерзкой и, когда родились дети, разделили выпрошенные добродетели между ними. Первый сын оказался умен, но обделен чуткостью и физической мощью. Второй был добр, но слаб и глуп. Последний же родился сильным, но жестоким и лишенным ума. Прошли века, и потомки младшего стали могучими воинами, гладиаторами, убивающими во славу своих хозяев, а потомки среднего — покорными рабами, находящими радость в служении. Так выпьем же, друзья мои, за нас — за Старших Сыновей, и за наш ум, который вознес нас на вершину мироздания и сделал нас хозяевами! Гости разразились одобрительными возгласами, Карин внимательно следил за кубками, готовясь наполнить их, едва те будут осушены. — Прекрасный тост, Тиберий! Позволь, я дополню его остротой, которую услышал не так давно у Агриппы, — с места поднялся один из гостей, тот самый, что так встревожил Карина. — Однажды трое братьев поспорили о недостающих им добродетелях. И Младший сказал: у меня есть сила, и мне нужно ровно столько разума и милосердия, чтобы знать, где ее не применять. А Средний сказал — у меня есть доброта, и мне не нужно ума, чтобы выбирать, с кем быть ласковым — я приветлив со всеми, и мне не нужно силы, потому что ко мне добры те, с кем я нежен. И тогда Старший сказал... Ум дал мне силу властвовать над вами обоими, а милосердие — да кому вообще нужно милосердие! Тиберий и его второй гость расхохотались, говоривший осушил кубок и швырнул себе под ноги. Звон отозвался эхом в расписных стенах. Даже из-за занавеси Карин увидел, как сплющился край кубка. За спиной Амат махнул рукой кому-то из мальчишек помладше, и тот стремглав бросился за новым, а Карин не мог отвести глаз от изъяна. Сколь тонкая работа испорчена прихотью! Воистину речь гостя была сказана о нем самом: разве кому-нибудь из Добрых Братьев пришло бы в голову намеренно сломать вещь не только дорогую и нужную, но и столь красивую? Вечер шел своим чередом, свет дня померк, окрасив небеса над кромкой балкона в кровавые разводы. Пол усеялся обглоданными костями, скорлупой и прочими отбросами. Зажгли свечи, и теперь Добрые Братья скользили за занавесями, словно тени. Даже сюда, в глубину дома, доносились отзвуки лудуса во внутреннем дворе: звонкие удары деревянных тренировочных мечей друг о друга, гортанные возгласы, редкие щелчки кнута. Гладиаторы тренировались без устали до глубокой ночи. Карин старался не думать о том, какая мощь отделена от мира кованой решеткой и четырьмя глухими стенами. Господин Тиберий поистине был мудр, собирая со всех краев самых беспощадных убийц и направляя их агрессию на дело чести — бои во имя своего дома. Разве мир не рухнул бы во тьму и хаос, если бы кровожадные монстры не умирали на арене сотнями, а наводнили улицы? Точно подслушав его мысли, Тиберий заговорил о гладиаторах. — Богами определено, что нас рождается поровну, однако даже боги не смогли предугадать, сколь успешным окажется правление Мудрых Братьев. Когда б Республике было с кем развязать войну, из Братьев наших Меньших получились бы прекрасные солдаты, и в этом случае их количество играло бы нам на руку. Однако в мирное время их переизбыток опасен для общественного спокойствия. Оттого я считаю поистине разумным изобретением стравливать их на арене. Они счастливы оправданию убивать друг друга. Так мудрый крестьянин пропалывает свой огород, изничтожая сорняки и оставляя полезные плодоносные растения да цветы, радующие глаз... Гости кивали, соглашаясь. Карин уже знал, что одного из них называют Агриппой, а другого — Луцием. Разговоры текли бесконечно, ровно как и вино, которое Карин без устали подливал в кубки. Давно съедено было все, что надлежало съесть, и теперь на столе, с трех сторон окруженном ложами, оставались лишь фрукты и орехи. — Добрый Амат, — шепнул он домоправителю, — отчего господин не заговорит о своей просьбе? — В мире умных не все так просто, добрый юный Карин. Это игра для них, дипломатия. Оба гостя знают, зачем господин добивается их благосклонности, и намерены получить от него побольше, покуда он испытывает в них необходимость. Господин же будет звать их друзьями и исполнять малейшие прихоти, но лишь до того мгновения, покуда не достигнет желаемого. — Как может быть мудрым то, что пропитано ложью?.. — пробормотал Карин, но Амат лишь погрозил ему пальцем, предостерегая от вредных мыслей. Поместье утонуло во тьме, но прохлада все не приходила. Запах вина кружил голову. Разговор зашел о чемпионах арены, несколькими из которых мог похвастаться лудус господина Тиберия. — Признаюсь, мой дорогой друг, — произнес Агриппа с ленцой, потягиваясь на ложе, — мне никогда не доводилось лицезреть одного из них вблизи. Шутка ли, видеть перед собой человека, убившего своими руками несколько сотен себе подобных! Право же, твои головорезы кажутся мне страшнее тех бесхозных бродяг, что иногда встречаются в городе. — Так ли дики твои питомцы, как кажутся? — подхватил Луций. — Бросаются ли на всех подряд или же способны отличать руку врага от хозяйской, дарующей им хлеб? Господин приосанился, вздернул подбородок: верные признаки того, что Тиберию льстили подобные расспросы. — Уверяю вас, друзья мои, что мои гладиаторы отлично вышколены и повинуются простым приказам. Они не представляют опасности для меня и тех, кто находится под моей крышей. Он обвел неровный круг кубком, расплескивая вино, затем залпом выпил остаток. Луций последовал его примеру, и, наполнив кубок господина, Карин поспешил к нему. Он наклонял амфору, когда Луций сказал: — Так вели привести одного из них. Самого отчаянного головореза, страшного и злого. Пораженный услышанным, Карин пролил вино мимо кубка. Из-за занавеси зашипел Амат, ругая нерадивого, но было уже поздно. Луций вскочил, отряхиваясь, выругался как уличный пьянчужка; Карин хотел было ускользнуть в темноту, но ему не дали. — Как трепещет этот распутник при одной лишь мысли о могучем воине! — расхохотался Агриппа. — Всем известно, что за кроткой наружностью скрываются самые развратные и страстные шлюхи, каких не найдешь и в борделе. Верно ли это? Отвечай, цветочек, не молчи, будто ты проглотил язык! Карин склонил голову набок, задумавшись. Разве ласкать кого-то за деньги — не то же, что позволять своему господину обнимать и целовать себя за красивые побрякушки? — Я никогда не бывал в борделе, — ответил он осторожно, — и я не знаю, скрывается ли во мне страсть. Но я служу моему господину во всем, что ему нужно, с любовью и радостью. Агриппа рассмеялся: — С любовью! Право же, Тиберий, ты вскружил ему голову! Или его чувства взаимны? Смотри, как бы не опозориться перед матроной! Может быть, не стоит тебе и пытаться, раз ты уже нашел подходящий сосуд для своего семени... Тиберий переменился в лице. — Друзья мои, уверяю вас, что единственная страсть в моей душе — это желание оставить потомство! Мальчишка — пустяк, он ничего не значит, я отрежу его от сердца, как корку — от сыра. Он ни разу не ночевал в моей постели, за что же мне любить его так сильно, неужто только за его прекрасные глаза? Право, будь он сговорчивее, я носил бы его на руках, однако руки мои держат лишь этот кубок вина! Гости рассмеялись, и Карин вдруг почувствовал, как тяжелы стали сапфировые серьги в его ушах. — Однако же он прелестный, — сказал Агриппа, впиваясь ртом в гроздь винограда. Сок брызнул, потек между увитых перстнями пальцев, по его тяжелому подбородку. — Так значит, ты еще нетронут, цветочек? — спросил он у Карина, жуя. Тиберий смотрел мимо. Луций забрал из рук Карина амфору с вином. — Я... — Он тебя не понимает, Агриппа, не забывай, рабы глупы. С ними нужно говорить простыми словами, так, как они разговаривают друг с другом на улицах. — Луций приблизился к Карину вплотную, заглядывая в глаза. — Мой друг спрашивает, ебали ли тебя в сраку, щенок. Карин отшатнулся, закрывая лицо руками. Какой стыд... Он надеялся, что господин пресечет эту пытку, но Тиберий молчал. — Отвечай! — гаркнул Луций, дыша винными парами. — Нет, господин, — сумел выдавить Карин, чувствуя, как щеки стали горячими, будто угли. — Я храню чистоту помыслов, как и предписано Добрым Братьям... — Он лукавит, конечно же? — удивился Агриппа. — Рабы недостаточно умны, чтобы лгать. Тиберий, тебе принадлежит последний девственник Рема, — рассмеялся Луций, выталкивая Карина на свет. — Чистота помыслов! Какая чушь. Цветочек не знает, каких наслаждений лишает себя, — вторил ему Агриппа. — Быть может, пора преподать ему урок, Тиберий? Такой, после которого он станет куда сговорчивее... Карин в страхе искал глазами поддержки, но темнота за цветными занавесями хранила предсказуемое молчание, а господин отворачивался. — Но где же твой чемпион? — спросил господина Луций. Тиберий поглядел на него с тенью страха. Казалось, что он перестал быть хозяином в собственном доме, отдав его в руки жестокому гостю. — Понадобится время, чтобы отмыть его и умастить благовониями, — промямлил он, но Луций отмахнулся: — Вздор! Вели привести его как есть, чтобы мы взглянули на природную мощь в том виде, в котором она устрашает его противников. Тиберий подал знак незримому Амату, и темнота разродилась шелестом торопливых шагов. Смолк авлет, оставив тишине лишь стрекот цикад за окнами дома. Где-то внизу капканом грохнула железная решетка. Карин попытался исчезнуть, но Луций схватил его за локоть и привлек к себе. — Ты слишком балуешь своих рабов, Тиберий. Этот ходит весь в золоте... Один только браслет стоит больше, чем тело, на которое он надет! На короткий миг к Тиберию вернулось превосходство, и он надменно расправил плечи: — Мой дом богат. Победы моих гладиаторов несут золото рекой прямо в мой сундук. Я мог бы убрать драгоценными камнями лошадей, собак и коз, и еще осталось бы достаточно, чтобы попировать вволю! — Что ж, тогда ты несильно пострадаешь, если мы попортим тебе раба. Карин задрожал в его объятиях и устремил на Тиберия отчаянный, умоляющий взгляд, но время, когда он мог склонить господина к своей воле, осталось в прошлом. Тиберий не смотрел ему в лицо — лишь следил с едва различимым неодобрением за пальцами Луция, теребившими Карину сосок. Подобное прикосновение не было для Карина новым, однако рука его господина ласкала куда нежнее. Карин хотел было пасть перед ним на колени — задача, не представлявшаяся трудной, ноги подгибались сами, без его указаний, — но Луций впился пальцами в нежную плоть, вырвав вскрик из его горла. Гладиатор возник точно из ниоткуда, заставив вздрогнуть всех. Карин ожидал услышать тяжелые шаги прежде, чем он появится, но титан арены передвигался бесшумно, точно ночной хищник. Тиберий вскочил на ноги, простер руку к нему, как делал на играх, и провозгласил: — Я представляю вам Ферокса, рожденного от союза волчицы и носорога! Сам Харон боится взять его в свою ладью, узрев, скольких этот могучий гладиатор отправил к праотцам! Вооруженный лишь гладиусом и щитом, беспощадный Ферокс... — Оставь подобные речи для арены, Тиберий, — перебил его Агриппа. — Нам, пожалуй, куда интереснее, чем его вооружила природа! — Что ж, — сказал Тиберий, помедлив, будто колебался, — Ферокс! Сними свой сублигакулум. Гладиатор расстегнул ремень, и Карин почувствовал, как из-под ног уходит земля. Даже не обладая умом, он знал, в какую картину сложится эта незатейливая мозаика, деталями которой был обнаженный гладиатор, разгоряченные вином гости и он сам. Агриппа восторгался издалека, с ложа, не осмеливаясь подойти к мощному богу арены. Луций приблизился, ведя Карина перед собой, точно живой щит, и рассматривал жадно, как дикого зверя. Ферокс был огромен. Он возвышался над Мудрыми Братьями на целую голову, тело его поражало рельефом каждой мышцы, будто бы разбухшей до чудовищных размеров. От гладиатора исходил острый запах пота, капли которого, смешавшись с пылью двора, за день покрыли всю его кожу разводами грязи; какое оскорбление для чувств! — Пора преподать урок этому маленькому упрямцу, — сказал Луций и сорвал с Карина одежду. Изящный поясок из тонких цепочек лопнул и разлетелся по полу, разорванная ткань упала к ногам. Карин обнял себя руками, пытаясь унять рыдания, заклокотавшие глубоко в груди. Он бросился к ногам Тиберия, моля о пощаде, но господин и не взглянул на него. Лицо обожгло пощечиной, царапнул перстень, и рука, прежде лишь ласкавшая и дарившая, сложилась в кулак. Указующий перст дал Карину ответ, который он со страхом предвидел. Даже он, глупец из глупцов, понимал: господин останется глух к его стенаниям. Слишком многое поставлено на кон. Слишком далеко уже успели зайти благородные гости. Оглушенный горем, точно больной, он поднялся на ноги, чувствуя всем телом близость гладиатора и боясь встретить его взгляд. — Нежный ягненок и кровожадный лев, — сказал Агриппа, ерзая на ложе. — Не правда ли, вид их будоражит больше, когда они рядом, нежели по отдельности? Один кажется еще стройнее и чище, другой выглядит гигантом еще более, чем сам по себе! Ах, это будет чудесное представление, истинное пиршество для глаз! Обнаженный, в двух шагах от чудовищного гладиатора, Карин едва сдерживал слезы. Много ли прикрывал кусок легкой ткани, служивший ему одеждой? Отчего же, лишенный этой малости, он чувствовал себя таким униженным, выставленным напоказ? Луций оглядел комнату, махнул рукой невидимым рабам: — Вы, там! Освободите стол! Добрые Братья помедлили лишь секунду, верные своему господину, но Тиберий вяло кивнул, и комната наполнилась тенями. Быстрые, бесшумные, они унесли посуду, расчистив сцену для представления, в котором Карину предстояло сыграть главную роль. Луций, с готовностью распоряжаясь чужими рабами, не смел, однако, командовать гладиатором — такой страх тот внушал даже ему, привыкшему, видно, хозяйничать везде, куда бы ни ступила его нога. — Прикажи ему, Тиберий, — услышал Карин и до боли закусил губу. Он бросил последний умоляющий взгляд на господина, еще недавно клявшегося ему в любви, раскрыл пересохшие губы, чтобы в отчаянии позвать того по имени, нарушая все правила благопристойности, но из горла вырвался лишь стон, когда Тиберий произнес: — Ферокс! Покажи моим дорогим гостям, как трахаются гладиаторы! Прежде Карин не осмеливался поднять взгляд выше ремня маники, пересекающего мощную грудь Ферокса, но от слов господина высеченная из камня статуя, какой казался гладиатор, ожила и шагнула вперед. В отчаянии он вскинул глаза и попятился, встретив чужой взгляд. Что должны были чувствовать противники беспощадного Ферокса на арене, поймав такой в прорезях шлема? Что же чувствовать ему, ничем не способному противостоять сминающей мощи?! Гладиатор поднял с пола амфору, забытую Луцием, и одним шагом свел на нет все расстояние, которое Карин пытался между ними положить. Запустив крупную руку Карину в волосы, он некрепко сжал кулак и потянул, заставляя поднять голову. Струя дорогого хозяйского вина плеснула в рот, потекла по груди, брызнула на пол. Карин закашлялся в ужасе. — Пей, — раздался гулкий голос, похожий на рокот, и Карин послушно разжал губы. Взгляд гладиатора сказал ему то, чего не договорил язык: «Пей, потому что забвение покажется тебе благом». — Оно говорит! — воскликнул Луций в притворном восторге. Агриппа отозвался со своего ложа: — «Он говорит», мудрейший Луций. Теперь только слепой не заметил бы его внушительных достоинств мужчины! Я страшусь, что он выколет мне глаз с той стороны триклиния! Восхитительный жеребец... От вина пол под ногами закачался, и Карин едва успел осознать, что оказался животом на столе. Могучий Ферокс плюнул на ладонь, растер по своему органу и встал у Карина за спиной. Уткнувшись лицом Карину в затылок, втянул носом нежный аромат благовоний, которыми пропахли волосы, и шепнул в самое ухо: — Осуши слезы и раздвинь ноги шире. Все закончится быстро. Вслед за этим он надавил, врываясь в нежное, и Карину оставалось лишь судорожно глотать ртом воздух, рассудком цепляясь за произнесенные слова: «Все закончится быстро». Первый же толчок впечатал его в край столешницы. Карин попытался ухватиться за нее, но полированный мрамор скользил под ногтями. Последовавшие за первым толчки показались чуть слабей, будто гладиатор приноравливался к безвольности тела под ним, но и они швыряли Карина вперед. Лишь чужие ладони на бедрах помогли ему устоять на ногах. Казалось, что даже кожа гладиатора причиняет боль, царапая — такими мозолистыми были руки, загрубевшие от меча. Крупные, тяжелые, будто ядра, яйца Ферокса раскачивались в такт движениям, громко шлепали Карина в промежность. Звук этот был страшнее боли, разрывавшей Карину зад, унизительнее реплик Луция и Агриппы, которыми Мудрые перебрасывались в двух шагах от него. Все закончится быстро. Карин повторял эти слова, точно молитву. Иной он не смог бы вспомнить, да и что толку — боги отвернулись от него, иначе он не бился бы костями о холодный мрамор стола. Сапфировые серьги хлестали по щекам, потом запутались в волосах. Он услышал голос Тиберия, ровный и беспечный, но не разобрал слов. Повернув голову, Карин сумел разглядеть его сквозь слезы и занавес растрепавшихся прядей. Тиберий вел беседу с Луцием; время заговорить о своем деле наконец пришло. Ферокс вытащил свой могучий орган, и Карин не успел еще издать стон облегчения, как оказался на столе. От прикосновения мрамора к спине все тело содрогнулось, сжалось, и тут же в него снова ворвалось твердое и горячее орудие палача, которым в эту ночь выпало пытать растянутое до предела отверстие. Прежде Карин находил толику успокоения в прожилках мрамора, теперь же перед его глазами было лицо Ферокса и собственные ноги на его мощных плечах. Он попробовал смотреть в сторону, но немедленно пожалел об этом, добавив новое унижение к прочим: глядя в темноту, в цветные занавеси, чуть покачивающиеся не то от ночного ветерка, не то от движения за ними, он вспомнил, что Тиберий и его гости — не единственные свидетели ужасной сцены. Сколько еще глаз из-за занавесей наблюдает за падением хозяйского любимца? Зная всех обитателей дома, Карин с уверенностью мог сказать, что кто-то уже делает ставки, стремясь угадать, как долго продержится Ферокс или, быть может, сколько времени их товарищ сумеет сохранять безмолвие. Карин зажмурился, но и темнота под веками не принесла облегчения: немедля обострились все чувства, предавая его. Головокружительный запах, вкус вина на языке, шлепки плоти о плоть, холод под спиной и жар под бедрами, жесткие руки Ферокса на боках, удерживающие на месте пойманную жертву, как будто хищная птица, рвущая добычу острым клювом. Внутри боль притупилась, словно тело онемело от творящегося над ним непотребства, и оставалось лишь ждать. Терпеть, покуда гладиатор удовлетворит похоть о безжизненную статую, в которую превратился Карин. Все закончится быстро. Уже скоро; дождаться лишь, пока могучий титан извергнется в его истерзанный зад. Карин стиснул зубы. За что, за что ему такое унижение, разве он плохо служил господину, разве кичился его вниманием перед другими, разве мало молился? Быть сосудом для чужого наслаждения, не человеком, не рабом даже — вещью; чем он заслужил подобное обращение? Мрамор заскользил под спиной, навалилась чудовищная тяжесть, сгибая Карина пополам. С губ сорвался сдавленный стон, и огромный кулак опустился на столешницу возле лица, принимая на себя часть веса. Бедра гладиатора двигались торопливыми рывками, каждый из которых грозил переломить Карину позвоночник, точно сухой тростник. Ноги Карина соскользнули с мощных плеч, найдя опору в сгибах локтей, одна — на разгоряченной человеческой коже, другая — на жестких пластинах маники. Все закончится быстро — и что потом?.. Лицо Ферокса исказилось в зверином оскале, и с торжествующим гортанным возгласом он излился, орошая семенем внутренности Карина. Затем тяжесть исчезла, и на короткий миг истерзанное отверстие оставалось открытым для всеобщих взглядов. Карин сжал мышцы и повернулся набок, никем более не удерживаемый. Таким обнаженным и уязвимым он не был даже в тот день, когда впервые увидел свет, покинув материнскую утробу. Луций и Агриппа рукоплескали. Тиберий жестом подозвал Амата, что-то коротко приказал, и Карин подумал — господин великодушен, он велит отвести любимца в свою купальню, где столько мгновений нежности было с ним разделено, и позволит выплакаться в одиночестве, покуда гости не покинут дом. Но Амат шагнул к гладиатору и увел того прочь по коридору, к железной решетке, отделявшей жестоких зверей от цивилизованного общества. Карин впервые подумал, что решетка защищает и запертых за нею тоже. Он едва не свалился со стола, пытаясь спуститься на пол. Ноги подгибались. Внутренняя сторона бедер была расцарапана маникой и выпачкана в грязи лудуса. Из непослушного зада сочилось семя. Вымыть его оттуда представлялось задачей более легкой, чем стереть из памяти чувство заполненности до краев. — Взгляни на него, Тиберий, разве не хорош? — услышал он, и второй голос подхватил следом: — Как кроток стал его взор! Верно, теперь цветочек готов безропотно ублажать тебя хоть весь день напролет, лишь бы снова не оказаться нанизанным на этот вертел. Однако, как хорош твой чемпион! Сколько же семени он выпустил в мальчишку? Правду ли говорят, что их соки имеют чудесные свойства? Карин повторял про себя: все закончилось. Повторял убежденно, пока не услышал: — Поди сюда. Я желаю проверить, насколько тебя растрахал этот монстр. Словно невидимая веревка сдавила горло. На негнущихся ногах Карин приблизился к Луцию, и лишенная всякой деликатности рука нырнула меж истерзанных ягодиц. С ужасающей легкостью вошли в тело сразу три пальца и задвигались, подражая только что завершившемуся акту. — Клянусь, я мог бы запихнуть в него весь кулак! — воскликнул Луций, вынув руку и стряхнув капли гладиаторского семени. — Какой в этом прок? — с ленцой проговорил Агриппа, поглаживая себя между ног. — Это не доставит удовольствия. Поди сюда, цветочек, и взгляни, как разгорячило мудрого Агриппу твое представление! Я научу тебя поистине изысканному способу соития, надеюсь, ты будешь благодарен за науку? Луций швырнул Карина на пол, к ногам Агриппы. Под складками ткани угадывались очертания отвердевшего естества; впрочем, ему не долго довелось быть сокрытым. Агриппа откинул край одежд, поглаживая свой орган, и взял Карина за подбородок. — Как много тех, кто считает себя учеными в науке телесной любви, однако спроси их о сношении через рот, и ответ будет одинаково неполон. Одни скажут, что для ублажения необходимо сжимать губами напряженное орудие, другие — что ничему под солнцем не сравниться с ласками языком, но истина в том, мой прелестный гиацинт, что наслаждение доставляется через триаду: сжимая губами у основания, лаская языком посередине и стискивая горлом на вершине. Разожми свой рот, цветочек, и попробуй мою науку, но знай — если ты доставишь мне неудобство зубами, мое природное кожаное копье в твоем горле заменит железное. Ну же, смелей! Это не больно, если ты всего лишь расслабишь горло. В сравнении с Фероксом Агриппа даже между ног не имел запаха, только удушливый аромат духов и притираний. Оттого он казался неживым, точно восковое изваяние, однако мужское орудие его подрагивало, сочась чуть солоноватой слизью. Карин несмело и без рвения впустил его в рот и тотчас же едва не задохнулся, насаженный безжалостной рукой до самого основания. Лоб его уткнулся в живот Агриппы, мягкий и рыхлый, как все его тело; если Ферокс казался выточенным из гранита, Агриппа напоминал скорее мешок, набитый шкурами. Каждый вздох, схваченный в перерывах движения члена во рту, казался подарком богов. В груди разгоралось пламя удушья, и Карин с трудом соображал, что делает его тело. Однако пухлые руки Агриппы направляли его голову, раз за разом притягивая ее к себе. — Картина, вызывающая восхищение! — произнес Луций за спиной. — Как вздрагивает все его тело! Я готов биться об заклад, что его зад стискивает сейчас ничуть не слабее, чем прежде — до того, как могучий Ферокс растянул его девственную дырку! — К чему сомнения, мудрый Луций? — отозвался Агриппа, не прерываясь ни на мгновение. — Зад его свободен, и я уверен, что мудрый Тиберий простит нам такую шалость! Надежда подобно вспышке молнии озарила Карина, лишь с тем, чтобы немедленно угаснуть. Тиберий ответил на это: — Друзья мои! Все, что можно найти под крышей моего дома, сегодня в вашем полном распоряжении. Грубые руки дернули бедра Карина вверх, ставя его на четвереньки, точно животное, и в истерзанный зад, еще хранивший память о мужском орудии гладиатора, ворвался новый захватчик. Боль от его проникновения смягчило обильное семя Ферокса, увлажняя путь. Прежде Карин испытывал некое подобие облегчения, снимаясь горлом с члена Агриппы и втягивая носом, или же выдыхая, немного живительного воздуха; теперь каждый такой момент означал, что с другой стороны в тело безжалостно врывается Луций, побег же от его орудия означал удар в горло со стороны Агриппы. — Взгляни, как стремится к нам обоим твой невинный цветочек, Тиберий! Точно не может выбрать, кто из нас ему милее... Пусть гладиатор одарен богами, однако же возвышенная техника любовного акта способна бросить вызов его мощи и ярости! — Пустое, Агриппа, рабы любят грубость по отношению к себе. — Звонкий шлепок ладонью по ягодице сотряс все тело Карина, и из груди вырвался стон, задушенный наполнявшим рот членом. Агриппа довольно рассмеялся: — Еще, Луций! Как сладостно дрожит его горло... Удары посыпались подобно граду, и Карин почувствовал, как слезы оросили его ресницы. Агриппа схватил его за волосы, принуждая поднять голову, и жадно вгляделся Карину в лицо, теребя одной рукой свой орган, влажно блестящий в свете свечей. Карин вдохнул живительный воздух, издал протяжный стон, и тут же из узкого отверстия на вершине члена Агриппы изверглась мутная струя семени, пятная Карину щеки. Стоило лишь Агриппе выпустить его, как Луций притянул к себе ставшее безвольным тело Карина и усадил к себе на колени. Теперь вторжение его орудия испытывалось острее и глубже. Рядом Агриппа отдыхал, утоляя жажду вином, на соседнем ложе возлежал Тиберий, и все так же колыхались занавеси вокруг триклиния, свидетельствуя не то о ночном ветерке, не то о передвижении тел. — Не далее чем через неделю две уважаемые матроны прибудут в Рем, — сказал Луций, не прекращая размеренного движения. — Уже везут в дом Агриппы соленые маслины и сладкие груши, уже готовят в моей кухне огромную свиную тушу, которая поразит всех, изжаренная на углях... — Вот как? — Мудрейший Луций совершенно прав! Одна из матрон рассматривает его в качестве кандидата в отцы своей тройни, вторая же, как говорят, еще свободна от обещаний! — Мои дорогие друзья... — Пустое, Тиберий! Сегодняшний вечер изрядно развеял скуку, и было бы неблагодарным с нашей стороны не оказать тебе в ответ маленькую любезность... Когда благородные матроны почтят мой дом визитом, чтобы побеседовать вдали от шума и суеты, ты разделишь с нами трапезу — и если боги распорядятся, сумеешь привлечь внимание! Доброму рабу подобало бы испытывать радость за своего господина. Триумф! Что такое страдание, если оно оправдано благородной целью... Однако гордость собой не торопилась навестить Карина, хоть он и оказался причастен к возвышению хозяина. Лишь горечь и грусть были его спутниками в скачке, продолжавшейся и поныне — невзирая на разговоры о делах. — Однако же этот дерзкий раб не иначе как уснул, — произнес Луций раздраженно, шлепнув Карина по бедру. — Или же он думает, что может прохлаждаться, пока я тружусь в поте лица? Тиберий и Агриппа лишь рассмеялись в ответ на эти слова. — Мы заездили бедного цветочка, Луций. — Уж я расшевелю его, клянусь богам! Тиберий, вели принести свежеочищенный корень имбиря да пошли за шкатулкой из черепашьего панциря, что лежит в моем паланкине. Господин щелкнул пальцами, и незримые тени бегом бросились выполнять приказанное. Агриппа же спросил, сжигаемый любопытством: — Поведай нам, Луций, что лежит в этой загадочной шкатулке? — Чехол из овечьих кишок, — отвечал Луций, — его надевают на детородный орган, чтобы предохраниться от дурных болезней. — Мне хорошо знаком этот предмет! — воскликнул Агриппа. — Но скажи на милость, к чему он тебе теперь? — Терпение, друг мой, сейчас ты все увидишь сам. Принесли требуемое, и Луций, вынув свой орган, поставил Карина на четвереньки. Он взял имбирный корень, бледно-желтый и остро пахнущий, и попробовал его кончиком языка, проверяя свежесть; найдя ее, по всем признакам, удовлетворяющей, он, одной рукой удерживая Карина за бедра, другой ввел имбирный корень ему в зад. Слезы брызнули из глаз Карина; позабыв обо всем, он закричал, заметался, пытаясь высвободиться, но Луций держал его крепко. Корень причинял непереносимое жжение, лишь усилившееся от попыток от него избавиться. — Вот что разгорячит твое нутро! — приговаривал Луций. — Чтоб тебе так извиваться на моем жезле! Сказав это, Луций извлек орудие пытки из истерзанного отверстия и заменил на свой орган, упакованный в защитный чехол. В страхе перед повторением наказания Карин попытался двигаться ему навстречу, но был неловок и лишь вызвал недовольство. Тогда Луций опрокинул его лицом на ложе и, навалившись сверху, сомкнул ладони на шее Карина. Снова лишенный дыхания, Карин захрипел, в глазах его дрожащий свет свечей сменился ночной мглой. Однако прежде, чем старуха Морта успела перерезать нить, Луций излился; должно быть, предсмертные судороги пришлись ему по вкусу. Вынув обмякший член, палач немедленно позабыл свою жертву, уделив куда больше внимания чехлу из овечьих кишок. Карин не сразу вернул себе способность мыслить и двигаться. Глаза застилал туман. Гости пили и веселились, будто бы не замечая его присутствия; Карин хотел было спуститься с ложа и уйти, но страшился, что вновь привлечет к себе внимание тех, кому лучше бы и вовсе не попадаться на глаза. Он долго колебался, отступаясь от решения каждый раз, как уже было убеждал себя пошевелиться. Ничего иного он не хотел, кроме как оказаться вдали от этих людей, забиться в темный угол и замереть, однако страх страдания был сильнее воли. Так он провел еще некоторое время, лежа неподвижно между Луцием и Агриппой, до которых мог бы с легкостью дотянуться рукой. Затем зашевелились сами гости, и Карин перестал дышать, прилагая все усилия, чтобы оставаться незаметным. — Однако час уже поздний... Милое развлечение, которое ты устроил для нас, мудрый Тиберий, пребудет в нашей памяти. Клянусь, теперь я буду иными глазами наблюдать игры на арене! Простимся, дорогой друг... Голоса отдалились и вскоре стихли. Их сменил шелест шагов: Добрые Братья прибирали остатки ужина, гасили свечи. Карин дернулся, ощутив прикосновение к плечу. — Пошли все вон! — услышал он голос Тиберия, и вслед за тем руки хозяина принудили его перевернуться на спину. — Прекрасный мой, сладостный, ласковый... Сколько я мечтал о твоей любви, звезда моя, и к чему теперь привело мое терпение? Твоя наивность манила меня, как особое, редкое блюдо, я жаждал быть твоим наставником в науке наслаждения, и что же мне досталось теперь, если не птица со сломанными крыльями? В голосе господина Карин услышал слезы, и тотчас же и у него самого защипало в глазах. — Они ушли? — произнес он хрипло, закашлялся, и Тиберий улыбнулся ему в голубоватом лунном свете. — Эти прохвосты остались довольны, сладость моя. Ты принес долгожданную радость моему дому. Ах, как же ты прекрасен, даже теперь! Верь, птичка моя, что я способен разглядеть твою красоту даже сквозь грязь! Словно в подтверждение своих слов, Тиберий склонился над ним и запечатлел поцелуй на перепачканных семенем губах. — Тиберий, — прошептал Карин, называя его по имени, как тот требовал звать себя в минуты разделенной нежности, но хозяйская ладонь не позволила ему отвернуться. — Господин... После всего, что проделано было со мною... Тиберий не внял его мольбам и продолжил в жарком неистовстве покрывать поцелуями лицо Карина. Увитые перстнями руки заскользили по груди, по бедрам. Карин вскинул ладони в тщетной попытке отдалить его от себя, но Тиберий легко поборол сопротивление. — Все это ничто, сущий пустяк. Тело можно отмыть, исцелить раны. Утешься тем, что твоя жертва принесла столь долгожданные плоды, и оттого моя любовь к тебе жива, невзирая на твое плачевное состояние! — Вы говорите о любви, обездвижив мои руки, — прохрипел Карин, задыхаясь под тяжестью его тела. — Полно набивать себе цену! — рассердился Тиберий. — После сегодняшнего вечера твоя добродетель не стоит и переломленной пополам монеты. Дай же мне, наконец, то, что и без того принадлежит мне, но теперь вынужденно разделено с другими! Слезы хлынули из глаз Карина горячими ручьями, когда господин развел в стороны его колени и опустился между ними. Удерживая Карина одной рукой, другой Тиберий возился с одеждами, высвобождая набухший член. Справившись с непослушной тканью, он направил свое орудие Карину между ног, заглушая страстными поцелуями стоны, рвавшиеся с его губ. — Ничего, ничего, мой прекрасный... Плоть заживает... Твоя сладкая дырочка снова станет тугой и принесет нам обоим неисчислимые наслаждения... Мне одному досталась твоя любовь, лишь это имеет важность... Ах, как же жжется проклятый сок имбиря! Тиберий долго не мог завершить соитие, щипал себя за соски, силой заставил Карина выпрямить колени, чтобы увеличить давление плоти на свой орган. Карин давно потерял волю к сопротивлению. Какие плоды оно могло принести, кроме как отлучить от дома раба, забывшего свое место? Он лежал точно в полусне, выискивая очертания занавесей в темноте, и ждал, когда все закончится... в который раз уже за сегодняшний вечер. Карин не помнил, как дошел до каморки, которую делил с другими Добрыми Братьями — прислугой Тиберия. Ему пытались помочь, он отталкивал чужие руки. Добрые Братья принесли ему воды и оставили в покое, притворяясь спящими, пока Карин оттирал тело влажной тряпицей. Не тревожили его и на следующий день, разделив между собой обязанности по дому, и Карин провел в блаженном забытьи утро, полдень и вечер. Ночью сон его стал тревожен; видения, метавшиеся под сомкнутыми веками, казались живыми. Раз за разом в снах Карин переживал сделанное с ним в триклинии, с тем лишь различием, что в воображении своем он отбивался руками и ногами, убегал, кусался и кричал — все, впрочем, без малейшего толку. Крики его прорывались из сна в мир живых, будили спящих. На другое утро он поднялся с подстилки, похожий на тень самого себя, и Амат назначил ему дела в самом дальнем конце дома, куда редко заглядывал господин. День прошел в остервенелой работе, но надежда забыться в труде показала себя напрасной. Ночь принесла ему новые кошмары и крики, разбудившие не только Добрых Братьев, но и Тиберия. — Господин спрашивал о тебе, — сказал Амат, когда Добрые Братья делили хлеб перед началом дневных хлопот. — Перед кем еще мне надлежит раздвинуть ноги? — спросил Карин, и все замолкли в смятении. — Он беспокоится. — За меня? Или... за себя? Любил ли Тиберий его хоть день, хоть час? Или все нежности между ними были продиктованы наукой соблазнения? Боги, говорят, не наделили Добрых Братьев умом; Карин прежде никогда не стремился постичь мир, довольствуясь тем, что доверял своему мудрому господину. Не досталось ему и силы — а вместе с тем умения с силой совладать. Сколько раз он с балкона наблюдал за тренировками гладиаторов, представляя меч, занесенный над своей головой, — и думая о том, что скорее бежал бы из-под удара, чем встретил его своим мечом. Теперь же нечто незнакомое поднималось из недр его души. С каждым часом чувство это разрасталось, заполняя сознание до краев, и твердило Карину дерзкое и преступное: как гладиатор ударом платит за удар, как мудрец сплетает слова, превращая вопрос в ответ, так сделанное с Карином зло не может быть прощено и забыто. — Опасные слова, которые могут быть истолкованы неверно, если бы кто-то хотел тебе дурного, — проговорил Амат. Карин нехорошо улыбнулся. — У меня не осталось завистников. Никто не желает милости господина подобно той, что досталась мне. — Запри в сундук подобные речи, добрый брат, пока они тебе не навредили! — прошипел Амат ему в ухо, однако Карин видел, как опустили глаза те, кто прежде считал себя достойным внимания Тиберия. Даже Бланд, юноша младше Карина, по молодости своей неразумный сверх меры даже для Доброго Брата, теперь отводил взгляд в смятении. Прежде он не раз говорил вслух о том, что с радостью стал бы господину усладой, когда бы Карин не стоял на его пути; Карин в те дни смеялся над его словами, говоря, что любовь дается немногим, ныне же истина открылась ему: ни он сам, ни Тиберий не были в числе этих счастливцев. Амат снова отправил Карина прочь с глаз. Полируя огромное бронзовое блюдо, Карин вглядывался в свое искаженное отражение, силясь разглядеть доброго и нежного раба, каким был еще считаные дни тому назад. Поистине блюдо отражало не облик, но внутреннее содержание... Амат и Фортуна берегли Карина от встречи с Тиберием, но не один раз за день Карину пришлось пройти мимо триклиния. Снова и снова перед глазами вставали лица: Ферокса, благородных гостей господина и самого Тиберия. Когда спала жара и Добрые Братья зажгли светильники, Карин отпер сундучок, где хранил свои немногочисленные пожитки. Большую часть его богатств составляли подарки Тиберия: серьги с сапфирами, прежде радовавшие безмерно своей красотой, гребни и ленты для волос, браслет с опалами, нож с перламутровой рукоятью... К ножу потянулась рука. Много ли боли в том, чтобы полоснуть по горлу? Карин спрятал нож на груди. Прежде он страшился и мысли о том, чтобы забрать жизнь, но разве уже не забрали ее у него, оставив лишь пустую оболочку? Весь вечер Карин ощущал тяжесть за пазухой. Поначалу нож обжигал холодом, но вскоре сроднился с телом и более не казался воплощением безумия. Теперь он обещал успокоение. Когда настала ночь и Добрые Братья улеглись, Карин все еще чувствовал его под одеждой, лежа без сна. Веки его страшились сомкнуться: стоило лишь отдаться грезам, как могучий Ферокс вновь и вновь обладал его телом на мраморном столе, веселя Луция и Агриппу. Наконец Карин встал и неслышно покинул тесную комнатку. Время пришло для того, чтобы осуществить задуманное. Добрый Амат вставал первым поутру и ложился последним ночью, лишь убедившись, что все дневные дела завершены и в доме царит порядок. Его Карин отыскал у железной решетки, где в холодке хранились амфоры с маслом и вином. — Ты не спросишь, отчего я не сплю, добрый Амат? — спросил он, встав на холодных ступеньках. Домоправитель покачал головой. — Сон твой приносит смятение всему дому, и я рад, что крики и стоны отсрочены твоим бодрствованием. — Добрый, добрый Амат беспокоится за тех, кого тревожит моя агония... Амат печально вздохнул. — Я облегчил бы твои страдания, если бы это было в моих силах. Карин спустился к самой решетке, ступенька за ступенькой оставляя позади страх и сомнения. — Если это правда, то сделай для меня одну лишь малость и поспособствуй моему исцелению. Ты держишь в руках все ключи от этого дома; поверни один из них в замке и услышь от меня слова благодарности. Амат перевел взгляд с Карина на решетку возле себя и вернул обратно, сдобрив удивлением. — Я проявил бы больше милосердия, своими руками свернув тебе шею. Только на смерть посылают ягненка в клетку с дикими зверями — и смерть будет мучительной и долгой! — Не дольше, чем тот несчастливый вечер, когда ягненок превратился в скорпиона. — Что ты намереваешься сделать? — спросил Амат, помедлив, будто бы ища внутри себя решение. — Всего лишь в последний раз заглянуть в глаза тех, кто причинил мне зло. Амат покачал головой: — Лучше бы ты попросил настойку опиума или белладонны. — Увы, добрый Амат, сон не принесет мне покоя. Амат снял с пояса связку ключей и отделил один. — Завтра я сообщу господину о том, что ключ этот был мною утерян. Делай то, что должен, но если твоя судьба ускользнет из твоих рук в чужие, не вини меня за то, что я потакаю твоему безумию. Ключ обжег ладонь холодом, как прежде — нож. Карин взвесил его в руке: никчемный кусок железа, но какую мощь он прятал в себе! Казалось, что не двери лудуса он мог отпереть, но врата подземного царства самого Плутона... — Ты всегда был ко мне добр, — сказал Карин, но, обернувшись, увидел лишь темноту. Амат покинул его, предоставив повелевать своей судьбой в одиночестве. Ключ скрипнул в решетке, и та впустила Карина в заповедные владения Могучих Братьев. Ночь сомкнула веки гладиаторов, утомленных бесконечными сражениями. В лудусе властвовала тьма. Карин ожидал встретиться с тем самым острым запахом пота, который поразил его воображение в триклинии, но гладиаторы оказались более чистоплотны, чем он мог предположить; пройдя мимо большой купальни, он понял, что после дневных трудов титаны арены приводят в порядок свои тела, как любые здравомыслящие люди. Ожидал он и громогласных раскатов храпа, но сон Могучих Братьев был глубок, спокоен и лишен звука. Карин неслышной тенью скользил вдоль решеток, разделявших жилое помещение на подобия клеток: весьма подходящее место для их обитателей! Он верил без всяких сомнений, что даже в полумраке без труда узнает силуэт Ферокса. Тот врезался в память, точно резец скульптора — в гранит. Однако, блуждая по лабиринту решеток и спящих тел, Карин не находил своего обидчика. Пройдя насквозь помещение, он приблизился к краю двора, залитого лунным светом, и подобно ему был озарен сиянием истины. Ферокс — не простой гладиатор, Луций требовал лучшего; чемпионы же обитали в отдельных каморках, похожих на камеры, по ту сторону двора. Сердце Карина заторопилось, страшась полосы света. Что, если Тиберий выйдет на балкон, мучаясь от бессонницы, или кто-то из Добрых Братьев выглянет, чтобы полюбоваться луной? Карин прижал ладонь к груди, унимая биение сердца, и пальцы дотронулись до ножа. Прикосновение принесло долю успокоения. Щурясь от лунного света, Карин ступил на песок, каждую секунду страшась услышать окрик. Сколько крови впитал двор, чтобы при свете дня иметь неизменно красноватый оттенок? Даже теперь Карину казалось, что он может различить пятна кровавых луж, выпитых песком. Запах пыли напомнил ему о Фероксе, и Карин заторопился к окованным дверям. Все нутро его трепетало, когда Карин приоткрыл первую из них и замер на пороге. В красноватом сиянии масляного светильника он увидел Ферокса. Могучий гладиатор спал, раскинувшись на своем непритязательном ложе. Гора мускулов под испещренной шрамами кожей... Его мужской орган даже в состоянии покоя мог посрамить богов; Карин в смятении разглядывал его, гадая, как сумел уместить подобное внутри. Голова Ферокса оказалась повернута в сторону, обнажая беззащитное горло. Карин затворил за собой дверь. Страх исчез. Рука не дрожала, сжав перламутровую рукоять ножа. Будет кровь, подумал он, много крови; она зальет одежду, и убийцу без труда вычислят. Он разделся, ожидая испытать дрожь, но все настолько переменилось, что нагота вблизи чудовищного Ферокса не напоминала о боли и страдании, но придавала решимости, точно он сам был клинком, покинувшим ножны. — Все закончится быстро, — прошептал Карин. Опустившись на колени возле гладиатора, он приставил нож к жилке, бившейся на горле. Как мал он был рядом с этой мощной шеей... Однако Карин верил, что остроты хватит для того, чтобы разверзнуть человеческую плоть, если только достанет решимости у руки, его держащей. Он уже готов был обрезать нить жизни, но перевел взгляд с горла на лицо, так часто виденное им в кошмарах последних ночей, и застыл подобно каменному изваянию: глаза Ферокса были открыты и наблюдали за ним. — Ты собираешься отнять у меня жизнь? — произнес гладиатор, и утробный звук его голоса был тихим: Ферокс не счел нужным призывать товарищей на помощь. — Ты забрал мою! — Тогда тебе надлежит передвинуть свой нож выше, добрый Карин, чтобы плоть не преграждала лезвию путь. Он мог с легкостью оттолкнуть Карина, однако оставался неподвижным, как и прежде. С течением времени занесенная рука казалась все тяжелей. Карин оперся коленом на ложе гладиатора. — Тебе известно мое имя, — сказал он, сражаясь с нерешительностью. Оборвать жизнь было труднее, чем он думал. Перерезать горло спящему казалось простой задачей, но теперь Ферокс смотрел на него, говорил с ним, и нож сделался непослушен. — Домоправитель согласился открыть его мне, когда уводил обратно в лудус. — Ферокс медленно повернул голову к нему, царапая кожу кончиком ножа, и Карин сам не заметил, как отдалил смертоносное лезвие. — Я причинил тебе большое зло, Карин, но знай, будь это в моей власти — я не прикоснулся бы к тому, кто не желает моих объятий. Ты спустился в преисподнюю, чтобы убить гладиатора, тогда как необходимо было всего лишь перевернуться в постели господина, чтобы под нож легло горло человека более виновного в твоем злоключении, чем я. Его язык отдал приказ, и лишь потому я сделал с тобой то, что было сделано. Отчего же ты решился осуществить невозможное вместо возможного? От положения тела, лишенного равновесия и удобства, рука Карина начала чуть дрожать. Он забрался на ложе Ферокса и оперся за его головой. Слова бередили душевные раны; Карин уколол его кончиком ножа. — Когда б убить тебя было невозможно, я не стоял бы с ножом у твоего горла! Губы Ферокса искривились в подобии улыбки, похожей на звериный оскал. — Твой нож — игрушка, годная лишь на то, чтобы чистить ею ногти. Поверь, если я того пожелал бы, ты уже стонал бы подо мной, Добрый Брат. Или ты хочешь доказательств? Карин не успел ни испугаться, ни вскрикнуть, прежде чем все перевернулось и спина ударилась о ложе. Гладиатор был ловок и быстр, чего вполне должно ожидать от подобного человека; Карин в своей гордыне напрасно считал себя хозяином положения. Что ж, урок был ему преподнесен, и в самой ясной форме. Рука, державшая нож, оказалась упрятанной в кулак могучего гиганта, между бедер навалилась тяжесть, лицо же Ферокса, на которое лишь мгновением раньше Карин глядел свысока, теперь нависало над ним, как это уже случалось однажды в триклинии. — Отпусти меня, — сказал Карин, сжимая зубы, чтобы не закричать и не разрыдаться от страха, — отпусти. Немедленно. — Дашь ли ты мне ответ? — спросил Ферокс. — Отчего ты решил покарать меня, а не господина? Неужто ты так предан ему, что простишь обиду? Или, быть может, ты любишь его? Нехотя Карин ответил: — Его смерть была бы обнаружена слишком быстро, а вместе — и ее причина. Трое из четверых ускользнули бы от уплаты долга. В твоей смерти обвинят другого, по эту сторону запертых ворот, я же останусь волен собрать и со второго из четырех то, что причитается мне. — А еще говорят, что Добрые Братья не могут быть умны... или беспощадны. Ты научился проходить сквозь запертые двери и склонился надо мной с ножом. Ты так кровожаден, что убил бы всех, кто видел тебя со мной? — Ферокс улыбнулся, словно жестокость Доброго Брата забавляла его. — То, что проделал со мною ты, было лишь началом. Моим телом забавлялись и гости, и господин, и всех троих я отправлю под нож, если только сумею дотянуться. Могучий Ферокс нахмурил брови, перечеркнутые шрамами. Тут же все вернулось на свои прежние места: Ферокс — на ложе, нож — к его шее, Карин же теперь возлежал на могучей груди, будто на клинии. — Я не знал, сколь велико было причиненное тебе зло. Верь же, когда теперь говорю тебе — там, где властвует честь, всякий выпад мечом порождает ответный удар, и если такова воля богов — твой я приму не противясь. Да пребудут боги с тобой в твоей неравной битве, добрый Карин, ибо тяжело одному победить троих, сидящих столь высоко. — А еще говорят, что Могучие Братья не могут быть умны... или добры. — Карин покачал головой. — Ты готов умереть от моей руки. Верно ли в таком случае, что жизнь твоя принадлежит мне? Что могу распоряжаться тобой, как господин — рабом? Могучий Ферокс задумался, а подумав, счел сказанное справедливым. — Прикажи, — сказал он, — и увидишь приказанное выполненным. Карин убрал нож от его шеи. — Знай, что я все равно убью тебя... только последним. Прежде же ты поможешь мне дотянуться до Агриппы, Луция и Тиберия. — Твоя воля, мои руки, — произнес гладиатор, и от этих слов сладко потянуло внутри, точно от самой нежной ласки. Карин встал с ложа и оделся, как будто любовник, после соития уходящий в свои покои тайком от всех домашних. — Жди известия от меня, я приду к решетке, когда ты мне понадобишься. Ферокс кивнул, как верный раб, и Карин затворил за собой дверь. Быстрым бегом он пересек освещенный двор лудуса и затем — темные клетки. Боги, видно, были к нему благосклонны, потому что никто не пробудился ото сна и не видел его; Карин запер железную решетку и без помех вернулся на свою подстилку. Сон его был глубок и спокоен. Наутро Карин открыл глаза, чувствуя себя куда более живым, чем прежде. За завтраком он был неразговорчив, но не оттого, что червь печали глодал его изнутри: причиной была задумчивость. Амат оглядел его внимательно и отозвал в сторону; оставшись вдали от любопытных глаз, он сказал: — Я рад, что ты отступился от своей затеи. — Отчего ты думаешь, что я не выполнил задуманного? — спросил Карин. — Оттого, что ты ставишь ноги ровно и на бедрах у тебя не появилось свежих синяков. Лицо твое лишено ран и прочих свидетельств дурного обращения, да и в лудусе было тихо до самой зари. Что-то, однако, помогло тебе вернуть покой, и сегодня все мы спали мирно. Я не стану пытать тебя; верни мне ключ и не будем более об этом говорить. Карин сделал, как он велел, и вернулся к трапезе. Добрые Братья по своему обыкновению были говорливы, как ученые попугаи, перебивали друг друга и обсуждали множество происшествий за раз. Из уважения к Карину притихшие в минувшие дни, теперь они сплетничали с удвоенной силой, наверстывая упущенное. Карин же обнаружил пользу в молчании: он слышал всех и запоминал, лишь изредка раскрывая рот, чтобы направить беседу вовремя оброненным словом. Так он узнал многое о своих обидчиках. Агриппа превыше всего ценил пиры и устраивал их не реже, чем дважды за луну. В остальное же время он пировал вне дома, у многочисленных своих приятелей, которые считали долгом звать его к себе всегда, когда встречали. А чтобы встречаться с ними почаще и наверняка, мудрый Агриппа мог по полдня просиживать в латрине, куда рано или поздно заходили облегчиться все любители обильной пищи. Благодаря этой хитрости его редко можно было застать дома, отчего рабы его совершенно расслабились и сами пировали на свой лад, возлежа вокруг котла с бобовой кашей и цедя разбавленное вино. Нынче же в доме его царит суета, оттого, что ведутся последние приготовления к очередному пиру, и говорят, что будет он удивительным и поразит воображение даже тех, кто многое повидал. О Луции же говорили, что он вознамерился оставить потомство, и его закадычный приятель Агриппа взялся тому поспособствовать; в благодарность же просил отдать ему своего повара Илария, известного всякими выдумками, да Луций не желает того отпускать. И сговорились они на том, что Луций пришлет для пира огромную свинью, изжаренную Иларием, и раб останется при нем, если сумеет всех удивить, а если блюдо получится скучным — повар достанется Агриппе. Агриппа же надеется, что сумеет сдержать восторг и притвориться скучающим, даже если повару удастся как следует его позабавить. Сделать это будет нелегко, потому что свиную тушу, поговаривают, фаршируют всякими колбасами, но иные утверждают, что живыми дроздами, которые вылетят, как только жареной свинье вспорют пузо. Амат разогнал Добрых Братьев, как только закончилось отведенное для завтрака время, и Карин вместе с прочими отправился трудиться. Мысли его были заняты предстоящим пиром у Агриппы, где вместе соберутся все, кто причинил ему зло. Чем дольше размышлял он об этом событии, тем лучше понимал, что многое необходимо сделать задолго до того. Вспоминал он также о могучем Фероксе. Улучив минуту, Карин спустился к железной решетке и поведал Фероксу то, что задумал; гладиатор слушал его молча, но глубокие складки залегли между его бровей. В тот же день за трудами Карин увидел своего могучего союзника в доме, и сердце устремилось в бег наподобие трусливого зайца. Амат привел гладиатора к господину; Карин же тайком подкрался к дверям и навострил слух. Кто из них владеет верностью Ферокса — он или Тиберий? И не откроет ли могучий титан коварных планов, сплетенных Карином, будто пауком? — Ты сослужил мне верную службу, могучий Ферокс, — услышал он, — чем я могу отплатить тебе за твое послушание? В ответ ему раздался низкий рокот голоса, принадлежавшего Фероксу. — Стены лудуса порой становятся тесны мне, господин. Я хотел бы иногда выходить в город. — Что ж, просьба твоя представляется мне осуществимой. Амат приготовит для тебя бронзовый ошейник с моим именем, чтобы тебя не сочли бездомным, и с ним тебе позволено будет ходить куда вздумается — дважды за луну, а также после игр и в праздники. Гладиатор произнес подходящие к случаю слова благодарности, и Амат проводил его обратно в лудус. Карин последовал за ними. Заметив его, Амат ничего не сказал, запер лудус на замок и, сохраняя молчание, поднялся в дом; Ферокс же помедлил у решетки. — О чем ты говорил с Тиберием? — спросил Карин ревниво, прижавшись к железным прутьям. — Я счел, что для тебя и твоего плана будет необходимо, чтобы я мог передвигаться по городу; теперь это стало возможным. — Разве я велел тебе это? — воскликнул Карин. — Как я могу довериться тебе, если не буду уверен, что ты выполняешь мою волю? — Не сердись, Добрый Брат, — проговорил Ферокс и, сказав, протянул руку между прутьями решетки, чтобы коснуться волос Карина. Нежданная ласка напомнила Карину о тех беззаботных днях, когда Тиберий только начинал оказывать ему внимание, и боль утраты речным илом всколыхнулась внутри, как если бы Тиберий уже был мертв. Два дня спустя Карин попросил Амата назначить ему работу вне дома, и домоправитель отправил его в город за новыми сандалиями господина, которые Тиберий заказал специально ко дню пира. Карин покинул виллу после полудня и зашагал под палящим солнцем по узенькой тропке. У двух олеандров он остановился и ждал около часа, прежде чем вдалеке показалась массивная фигура гладиатора. Ферокс последовал за ним, как и было ему приказано. — Медленно же ты собирался! — проговорил Карин капризно. — Я жду тебя здесь так долго, что уже успел зарасти мхом камень, который был гладок этим утром! — Домоправитель бережет тебя. Он пожелал, чтобы ты достаточно удалился, прежде чем я отправлюсь в путь. Я сказал ему, что желаю использовать дарованную господином привилегию и пройтись по борделям и кабакам; он счел, что наша случайная встреча по дороге будет для тебя опасна. Карин ничего не сказал на это, и оба они направились в сторону города. Там же, вместо того чтобы идти в обувную лавку, они нашли дом Луция, где было тихо и пахло жареным мясом. Вблизи от дома они устроились в тени, наблюдая за воротами, и просидели так до самого вечера; за это время они дважды видели повара Илария, уходившего и приходившего в большой спешке, и еще раз раба, присланного им проверить, не погасли ли угли под жаровней. О том, что именно таким было данное ему поручение, раб выболтал Карину, подкупленный сапфировой сережкой и крепким вином. Иларий в ту пору помогал в доме Агриппы, лишь приглядывая за свиньей, коптившейся на медленном огне в его родной кухне; оставаться там ей надлежало до самого завтрашнего вечера, когда готовое блюдо повезут на пир со всеми предосторожностями и под конвоем. Карин велел рабу отправляться обратно и сообщить, что в кухне все идет как должно, сам же вырвал из-под стены куст сорной травы, бережно уложил в тканевый мешок, приготовленный для сандалий, и направился к воротам; могучий Ферокс неотступно следовал за ним. Охрана у ворот засуетилась при виде гладиатора, не зная, что и думать. Карин сказал им: — Иларий прислал меня проверить, как жарится секретное кушанье для пира мудрого Агриппы, и натереть его особой пряностью. Приоткрыв ворота, один из стражников заглянул в мешок, который Карин держал в руках бережно, точно стеклянное блюдо. — Что же это за пряность? — Травка аль-басиль, если тебе так необходимо это знать, но разрази тебя молния Громовержца, если ты выболтаешь кому-то об этом поварском секрете! — Иларий и впрямь говорил, что пришлет кого-то, — сказал стражник, — но скажи во имя богов, отчего с тобой этот верзила? — Глупец! — воскликнул Карин. — Разве ты не знаешь, что травка аль-басиль исцеляет от яда скорпионов и оттого ценится дороже золота? Велено было ему охранять ее и не отходить от меня ни на шаг, а как ты знаешь, Могучие Братья не особенно умны, и этот будет выполнять приказ буквально или же начнет волноваться. Мой дорогой брат, позволь дать тебе совет, никому не охота быть рядом с этим чудовищем, когда его охватывает волнение. Пропусти его, и пусть сопровождает меня до кухни и затем обратно. Я же как следует угощу вас по возвращении. Посовещавшись, стражники впустили их. В доме Луция в ту пору царили тишина и покой: многие рабы подобно Иларию были отправлены в помощь Агриппе. Хозяин же дома дремал, спрятавшись от палящего зноя среди прохладных стен. Все проходы и закутки для рабов, ожидающих пробуждения господина, были Карину хорошо знакомы; проведя Ферокса наиболее подходящим путем, он помог пленить всех троих Добрых Братьев поочередно, чтобы они не подняли шум. Лишь убедившись, что более некому помешать происходящему, Карин вошел к Луцию и встал коленом ему на шею. Когда же Луций, пробудившись, попытался сбросить его и позвать на помощь, могучий Ферокс схватил его руки и ноги, обездвижив их. Из горла же, придавленного коленом, донесся лишь хрип. — Так ли нежен он на ложе, как выглядит, или же его сладость оберегают колючки? — произнес Карин и подал условный знак Фероксу. Все было оговорено между ними заранее; могучий гладиатор без промедления кивнул и принялся за работу. Четыре выверенных движения он сделал, и вышли из суставов две руки и две ноги, причинив Луцию боль, подобной которой он не знал еще в своей жизни. Карин с жадностью вглядывался в его искаженное страданием лицо, ловя каждый сдавленный хрип. Глаза Луция закатились, тело обмякло. Тогда Ферокс взвалил его на плечо и понес на задний двор, где в огромной жаровне возлежала свиная туша, какой Карин не видывал отродясь. Для того, чтобы только перевернуть ее с одного боку на другой, требовалось тянуть за цепи, закрепленные высоко на балке. Рабы делали это не менее чем впятером; Ферокс же, поднатужившись, поднял чудовищный груз один. Карин помог ему закрепить цепь. Оглядев свинью, Карин нашел, что брюхо ее было искусно зашито жилами в том месте, через которое ее потрошили. Взяв нож, он распорол шов, и под собственным весом обрушились на пол колбасы, коими оказалась набита полость внутри туши. Все их Карин, обжигая пальцы, собрал в большую корзину. Могучий Ферокс поднял на руки Луция и уложил внутрь свиного брюха, локтями помогая себе запихивать туда же безвольно болтавшиеся конечности. Боль пробудила Луция; глаза его открылись, чтобы вслед за тем округлиться от ужаса. — Достаточно ли горячо ее нутро? — спросил Карин. Луций же прохрипел: — Ты?! — Ты узнал меня, мудрый Луций? Я рад, что лицо мое запомнилось тебе. — Паскудная тварь! Щенок! Как ты смеешь поднять на меня руку! Выпусти меня немедля, я разорву тебя на клочки! Да тебя весь мой двор будет ебать на конюшне, а когда закончит последний сопливый раб — и все мои жеребцы, покуда конское семя не брызнет у тебя из ноздрей! Что ты задумал?! — Мудрый Луций, я трепещу в страхе перед твоим гневом. Знай же, что я откажусь от своих планов, если только ты назовешь меня по имени! Луций рычал, стонал и извивался, но выбитые из суставов конечности отвечали ему лишь непослушанием и болью. Ферокс с легкостью удерживал его на месте; Карин же, не торопясь, наново зашивал свинье распоротое брюхо. — Погоди! Погоди, молю! Я богат! Выпусти меня и до конца своих дней не будешь знать ни в чем недостатка! Я дам тебе золото, одежду, прекрасных коней! Карин заглянул в небольшую щель, все еще остававшуюся незашитой, и спросил: — Будет ли это до или после того, как конское семя брызнет у меня из ноздрей? Луций взвыл, понимая наконец всю безнадежность своего положения; Карин тем временем завершил свою работу. — Милосердия!!! — донеслось из зашитого брюха. — Милосердия, Добрый Брат!!! — Да кому вообще нужно милосердие, — прошептал Карин в свиное ухо. Затем Ферокс напряг бугрящиеся мышцы и потянул за цепь, которой опоясана была свинья; гигантская туша закачалась над углями подобно маятнику. Изнутри доносились заглушенные толстой шкурой проклятия и мольбы, но служители Немезиды оставались к ним равнодушны. Тяжелая туша опустилась на угли, точно и не поднималась. Ферокс взвалил на свои мощные плечи корзину с колбасами и последовал за Карином прочь от кухни, по коридорам дома. У ворот виллы он опустил ее, и Карин сказал стражникам: — Пируйте; ваш господин сегодня щедр. — Уходя же вдоль по улице, он сказал своему могучему спутнику: — Сдается мне, что мудрый Агриппа проиграет спор об Иларии и удивительной свинье. Сказав же это, Карин направился в лавку и получил для господина его новые сандалии, после чего вышел из города и зашагал в сторону дома. Могучий Ферокс следовал за ним подобно тени. Сумерки сгустились, небо же окрасилось в цвет крови. Назавтра в доме царило оживление. Господин Тиберий собирался на пир. Дважды он отсылал прочь одежды и требовал других, но и те, примерив, отбрасывал в угол. Все казалось ему недостойным; ткани не подходили цветом к лицу; одни драгоценности казались кричащими о его богатстве, чрезмерно хвастливыми, другие выглядели дешевкой. Добрые Братья сбились с ног, стараясь угодить хозяину. Один лишь Карин сохранял покой и среди прочих выделялся этим, как выделяется бегущий среди спящих. Юный Бланд сердито окликнул его: — Не стал ли ты безразличен к успеху господина? Отчего не помогаешь, пока мы трудимся, не покладая рук? Разве не от нас зависит, какое впечатление он произведет на приглашенных матрон? — Все, что случится сегодня, уже случилось, — отвечал Карин. Разговор их был услышан домоправителем; добрый Амат отослал Бланда с такими словами: — Поди прочь, негодник. Неужели ты не видишь, что Карин уверовал в предначертанность оттого, что с ним обошлись так жестоко? Карин возразил: — Не в предначертанность я уверовал, но в себя; никто не защитит меня и никто не отомстит за меня, кроме меня самого. Раньше или позже все мы умрем, я же взойду на погребальный костер с миром, и руки мои будут красны. И Амат отшатнулся от него, услыша такие слова. Еще не спал дневной зной, когда Тиберий покинул виллу, но еще не взошла луна, как он вернулся в смятении и лицом белее горных вершин. Добрые Братья, сопровождавшие его на пиру, шепотом рассказывали о чудовищном убийстве, явившем себя в доме Агриппы. — Что же мудрый Агриппа? — спросил Карин. — Изменился ли он в лице, когда разрезали свинью? — Поначалу он счел увиденное ловким трюком Илария, потом же пытался все таковым представить, — отвечали ему. — Какой удар нанесен его репутации! Теперь ему придется постараться, чтобы получить приглашение даже в те дома, которыми он прежде брезговал. Несомненно, он будет делать вид, что ничего не случилось, и вести жизнь по-прежнему, однако слухи расползаются быстро. — А почтенные матроны? — О, они покинули Рем, не дожидаясь даже рассвета! — Ну, а хозяин? — Голосил сперва от ужаса, затем — от скорби, и наконец, от досады — ведь он рассчитывал завоевать благосклонность одной из матрон, а теперь же ему придется дожидаться другого шанса! Добрые Братья качали головами, Карин же утратил интерес к беседе. Отыскав Амата, он сказал ему: — Добрый Амат, видишь ли ты, в каком смятении весь дом? Я один, видно, сохранил холодный рассудок. А между тем назавтра готовить было приказано молочного поросенка! Амат обнял его за плечи и сказал: — И впрямь ты один думаешь о том, что нужно. Отправляйся же в город поутру и купи устриц и рыбы, какой найдешь. Уверив домоправителя, что выполнит все как должно, Карин отправился спать, и был он единственным в ту ночь, кто не просыпался от кошмарных видений. Наутро же он отправился по тропинке вновь и дождался Ферокса у олеандров, как прежде. Дав ему все наставления, дал также и оставшуюся сережку с сапфирами, и, дошагав до города вместе, неподалеку от латрины они разошлись в разные стороны. Ферокс вошел в узкий переулок и остановился у прилавка термополия, где обедала городская охрана; Карин же обернул голову тканью, чтобы не привлекать излишнего внимания, и сел на землю неподалеку, подобно нищему. Через некоторое время со своего места он увидел, как Ферокс выходит из переулка с копьем в руке; его он, должно быть, выкупил за сапфиры у захмелевшего стражника, а может, украл. Быстрым шагом гладиатор пересек улицу и скрылся за неприметной дверью. Был это один из многочисленных входов в Великую Клоаку, где под каменными сводами простирались подземные лабиринты каналов для стока нечистот. Убедившись, что Ферокс спустился в лабиринты, Карин встал, отряхнулся и вошел в латрину. На входе его задержали; посещение латрины для богатых и уважаемых граждан стоило ему опалового браслета. Однако безумная трата оказалась не напрасной: как и ожидалось, в латрине Карин нашел Агриппу. Тот сидел на скамье, заголив зад, и не то справлял нужду, не то, что куда вероятнее, делал вид, будто именно эта причина привела его сюда. Окруженный приятелями и знакомцами, он казался невозмутимым, однако внимательный взгляд мог заметить, что мудрый Агриппа слегка утратил лоск. События минувшей ночи потрясли его; теперь он стремился упрочить свою пошатнувшуюся репутацию и не нашел бы места лучше. Карин приблизился к нему и приветствовал со всем почтением, как подобало человеку его статуса: опустившись на колени. Один из приятелей Агриппы, полоща в желобе губку для подтирания, спросил, кто он такой, и Агриппа ответил: — Маленькая шлюшка Тиберия. Рот его мягок и нежен, а благодаря старому Агриппе еще и умел, не правда ли, цветочек? Карин потупил взор и произнес: — Сжимая губами у основания, лаская языком посередине и стискивая горлом на вершине. Верно ли я запомнил, о мудрый Агриппа? Все расхохотались. — Вот плут! — воскликнул кто-то. — Да он так прямо здесь тебя обслужит, дружище! Гляди, так дрожит от нетерпения, что уронил ленту с волос прямо в дыру! Несравненной красоты лента, подаренная когда-то Тиберием, выпачкалась в дерьме, но Карин не спешил ее подбирать. Он поднялся на ноги, желая смотреть на Агриппу свысока. Лента свешивалась внутрь через край выемки для подтирания и там, в смрадном полумраке, полоскалась в водах акведука. Оттуда, из подземных каналов, и пришла смерть мудрого Агриппы, посланная рукой, сила которой могла посрамить богов. — Это не больно, если всего лишь расслабить горло, — сказал Карин, заглянув в округлившиеся глаза Агриппы. Копье пронзило Агриппу насквозь, войдя в анус подобно мужскому орудию и выйдя через рот. Кровь залила Карину лицо, обрызгала всех, кто находился поблизости; невольные свидетели в ужасе отшатнулись, и мгновение спустя латрина наполнилась криками, заглушившими кифареда и вырвавшимися на улицы вместе с толпой испуганных людей, не успевших даже прикрыть свою наготу. Нанизанный на копье подобно тому, как нанизан бывает на вертел небольшой бычок, Агриппа почти сразу перестал хрипеть, глаза его закатились, и дальнейшее осталось между ним и мрачным Хароном. Карин не спеша покинул латрину и направился в сторону виллы. На середине пути его нагнал Ферокс, и они пошли дальше вдвоем: один — выпачканный кровью, другой — смердящий нечистотами. Храня молчание, они дошагали до самых ворот. Добрый Брат, открывший им, только ахнул и бегом бросился за Аматом, тот же побледнел, и Карин сказал ему, указав на Ферокса: — Я отправил его нырять за устрицами, но ни одной он не нашел; нам попалась одна рыбка, но она протухла изнутри. — Что ты сделал? — воскликнул домоправитель, спрашивая, без сомнений, одного лишь Карина, хоть и говорят, что Добрые Братья не могут быть умны. — То, что правильно, добрый Амат, — отвечал ему Карин, — счета надлежит оплачивать, разве не так поступает мудрый хозяин? Лишенный дара речи, домоправитель не посмел остановить их, и Ферокс вернулся в лудус, Карин же отправился умываться. В тот же день в ворота постучали солдаты. Многочисленные свидетели в латрине назвали имя Тиберия — выбитое на бронзовом ошейнике, без которого рабы не покидали своих домов. Карина схватили и увезли в город, где привели в большой и чрезвычайно богатый дом возле арены, на которой проводились гладиаторские бои и казни самых безжалостных преступников; в этом доме сидели Мудрые Братья в роскошных одеждах и с лицами столь суровыми, будто вся печаль мира наложила на них отпечаток. Они принялись задавать Карину вопросы, и одни говорили строго, другие же были с ним ласковы. — Верно ли, что ты был сегодня в латрине и говорил с мудрым Агриппой, когда случилось покушение на его жизнь, завершившееся гибелью? — спросили Карина. — Да, господин, — отвечал он. — Я бросил в латрину одну из своих лент, чтобы гладиатор Ферокс знал, кому из сидящих на скамье нанести смертельный удар. Мудрые Братья переглянулись. — Кто подучил тебя сделать так? — Клянусь вам, я сам это придумал! — Что за бессмыслица! — воскликнул один из присутствовавших. — Всем известно, что Добрые Братья милосердны, и уж точно не способен этот нежный мальчик на такое зверство! — Я согласен с моим мудрым собеседником, — подхватил другой, — у раба не хватило бы ума придумать такое. — Постойте, Мудрые Братья мои, — сказал третий, — но ведь глупцы недостаточно умны, чтобы лгать! Они принялись спорить, сопоставляя общеизвестные факты с тем, что было сказано, и никак не могли прийти к единому мнению; наконец первый остановил их: — Ни к чему нас не приведет этот спор без конца. Послушаем юношу еще. Если он обманывает нас, мы поймаем его на лжи. Скажи, встречал ли ты Агриппу прежде? — Мне довелось однажды познакомиться с ним. Я могу сказать, что знал его близко, очень близко; выражаясь образно, я был сыт им по горло. — Вот как? — Мой господин Тиберий желал одного одолжения от мудрейших Агриппы и Луция и взамен велел мне выполнять их прихоти. — Так значит, твой господин с обоими был дружен? — Тут некоторые из Мудрых Братьев чуть наклонились вперед, словно боясь пропустить хоть слово. — Не совсем; одолжение, о котором он просил, так и не было ему оказано, да и со мной они обошлись так небрежно, что господин рассердился. Отчего бы называть ему друзьями таких людей? Он называл их при мне не иначе, чем прохвостами. — Что ж ты, дорог ему? — Господин давно выделял меня из прочих, дарил мне подарки, все в доме об этом знают, вам скажет любой. Мне дозволено было называть его Тиберием, он желал зажечь во мне страсть и насладиться мною первым, однако тому помешал случай с Агриппой и Луцием... Тут другие пододвинулись поближе, точно гончие, взявшие след. — Стало быть, твой хозяин был на обоих зол? — Это несомненно, кто же не будет зол на лжецов, предавших его дружбу? — Замышлял ли он дурное? Приказал ли тебе сделать то, что было сделано? Карин отвернулся и закрыл лицо руками. — Ах, мудрые господа, разве могу я свидетельствовать против своего хозяина! — Ты так верен ему? — Я никого не любил больше него! — То, что не сказано, выдает злоумышленника не хуже того, что могло бы быть озвучено, — произнес тот, что говорил чаще других. — Дело это ясно мне. Мальчишка покрывает хозяина. Тиберий рассердился на вероломных друзей, обманом овладевших его любимцем, и послал мальчишку и гладиатора вершить месть. Это ли не объясняет все, что казалось нам в данном деле непонятным? Как еще можно объяснить неуклюжую ложь Доброго Брата, кроме как любовью и верностью? Кто еще обладает достаточной властью над могучим гладиатором, чтобы отдать ему подобный приказ? Знай же, юноша, что мы спросим всех обитателей дома, и если подтвердятся твои слова, то хозяина твоего поведут на суд; тебе же не грозит наказание, ибо раб не может быть обвинен в злодеяниях своего господина. Сказав это, дознаватель отпустил Карина, и тот вернулся на виллу. На следующий день приехали те Мудрые Братья, что допрашивали его, в сопровождении солдат, и говорили со всеми домочадцами, побоявшись только спуститься в лудус; волнение и беспокойство прибыло к Карину на их плечах. Один человек во всем доме мог поведать о нем то, что выбило бы фундамент из-под возведенной для Тиберия ловушки: домоправитель Амат. Карин нашел его за обычными каждодневными хлопотами: Амат требовал от рабов, чтобы день этот, столь выделяющийся из ряда других, не нарушал устоявшегося со временем порядка. Завидев его, Карин приблизился и заговорил: — Добрый Амат, ты всегда был ко мне справедлив. Я не видел от тебя зла, но видел от других. Ответь же мне: справедливо ли будет мне пострадать от рук палачей, когда я всего лишь вернул жестоким людям то, чем они так щедро одарили меня? И справедливо ли будет также, если ускользнет от наказания тот, кто одним своим словом мог избавить меня от страданий, но ради выгоды держал губы сомкнутыми? — Сердце мое болит за справедливость, — отвечал Амат, — но как могу я солгать ради тебя и во вред моему господину? Ложь недоступна Добрым Братьям, как недоступно понимание сути вещей, движения планет, наилучшего государственного устройства и даже основ стихосложения! — Полно, да правда ли все это? Или нам лгали всю жизнь для того, чтобы мы не искали иной судьбы, кроме служения? Амат нахмурил брови. — Что такое ты говоришь? — Долгое время я верил всему, что мне говорили, но это позади. Я узнал, что Могучие Братья могут быть добры — нам говорили, что они безжалостны. Я узнал, что Добрые Братья могут быть умны — меня убеждали в том, что я не способен на сделанное мною без всякого затруднения. И самое важное, что я узнал: каждый способен побороть свою природу, потому что Тиберий — глупец, а я не знаю милосердия для своих обидчиков. И если бы с детства учителя объясняли мне движение планет, основы стихосложения и суть всех вещей, то я был бы мудрецом из мудрецов, оратором и поэтом. — Что ж, — произнес Амат, — ты заставил меня задуматься о многом. Иди же; я не знаю еще, что скажу им, но если правда на твоей стороне, мне хватит ума принять справедливое решение. Карин оставил его и направил свои шаги к комнатке, где спали Добрые Братья. Там он отпер сундучок со своими пожитками. Мало что осталось от подарков Тиберия: только гребень для волос и нож с перламутровой рукоятью. Ножу еще придет черед; Карин взял в руки гребень и долго расчесывал волосы, приводя в порядок непослушные пряди, распутывая узлы. Он просидел так до самого вечера, не прикоснувшись ни к еде, ни к воде, ни к работе, и отложил гребень, только когда услышал из атриума вопли и стенания. Тогда он встал и пошел в ту сторону, откуда доносились звуки. Голосил, казалось, весь дом, рабы выли и рыдали, и причиной всего этого был хозяин. Тиберия уводили в цепях. Долго еще после того, как скрылись из виду последние солдаты, слышался плач пораженных Добрых Братьев. Амат положил ему конец, велев всем приниматься за работу, и послал одних на кухню, других — скрести полы, третьих — чинить одежду. — С хозяином или же без хозяина жизнь наша продолжается в этом доме; если господина Тиберия оправдают, то он должен найти все в наилучшем порядке. Если же он больше не вернется сюда, то тем более нельзя нам раскисать подобно намокшему хлебу и проявлять себя беспомощными за отсутствием мудрой руки, направляющей нас. Наше благополучие отныне зависит от нас самих. Сказав так, Амат прекратил всеобщее смятение. Карин же вышел из ворот виллы, не спрашивая на то разрешения, и зашагал по хорошо знакомой ему тропинке. Он добрался до города к ночи и там, едва видя дорогу в наступивших сумерках, нашел арену и площадь возле нее, где заковывали преступников, ожидавших суда. Там он нашел Тиберия, и луна вышла из-за облаков, чтобы показать его в колодках и нагим, выставленным напоказ. Еще не успели оплевать его, забросать грязью и осмеять позорное положение, в котором он оказался, и только ночной холод был его палачом; утро же не сулило никакого облегчения, только начало новой пытки. Карин подошел к нему близко и окликнул. — Ах, свет очей моих, ты пришел скрасить мое печальное положение! — воскликнул Тиберий. — Ты один остался мне верен настолько, что пришел побыть рядом со своим господином! — Все это ничто, сущий пустяк, — отвечал ему Карин. — Тело можно отмыть, исцелить раны. Утешься тем, что твоя жертва принесла столь долгожданные плоды, и оттого моя любовь к тебе жива, невзирая на твое плачевное состояние. Тиберий вздрогнул. — Что ты такое говоришь? Карин опустился на колени у его ног, цепкой рукою ухватился за мошонку, обнаженную и беззащитную. Другой же рукой он вынул из-за пазухи нож. Тиберий визжал, звал на помощь и плакал, но колодки не дали ему избежать того, что делалось с ним; остроты ножа, подаренного Карину господином, хватило для того, чтобы навсегда лишить Тиберия возможности оставить потомство. — Мне одному досталась твоя любовь, лишь это имеет важность, — сказал Карин, подняв в горсти окровавленные тестикулы. Тиберий издал рев, от которого стыла кровь в жилах, и осыпал проклятиями Карина, пока тот уходил прочь, подбрасывая тестикулы на ладони. Голос его становился все тише и наконец превратился в шелест ночного бриза. Луна освещала Карину дорогу, будто днем, и он не оступился ни разу за весь путь, преуспев тем временем в жонглерском мастерстве. Когда он вошел в спящий дом, залаяли собаки во дворе, и Амат вышел ему навстречу с зажженным светильником. — Где ты был? — спросил он. — В городе, — ответил Карин беззаботно и бросил собакам свои игрушки. Амат помолчал, затем сказал ему: — Думается мне, что для тебя больше нет места в этом доме, Карин. Сердце замерло по старой привычке: что может быть страшнее для раба, чем изгнание? Разум, угнавшись за сердцем, напомнил: есть столь многое... Амат взял его за руку, и в неровном свете масляной лампы Карин увидел, что она по локоть в крови. — Что ж, вижу я, что эту беду накликал на себя сам, — сказал Карин, опустив глаза. — Ты рассудил справедливо, мудрый Амат. Позволь мне взять с собой то, что принадлежит мне, и я уйду. Он собрал в узелок свою одежду, нож и гребень для волос; затем попросил привести Ферокса. — Жизнь свою он отдал мне, значит, и им самим я владею, как господин — рабом. Долго думать Амат не стал, желая поскорее избавиться от них обоих. Ферокса привели, и без излишних слов и прощаний Карин зашагал прочь от виллы, не оглядываясь на место, где испытал столько горя. Могучий гладиатор следовал за ним по пятам. Они брели до рассвета. Дорога вела прочь от города — там, как и на вилле, больше не было для них места. Утро застало их на вершине холма; вниз по склонам сбегали три тропинки. — Слышал я, что к югу отсюда — морское побережье, — сказал Ферокс, будто бы размышляя вслух, — и в трех днях пути на хорошем корабле при попутном ветре — остров, на котором живут изгнанники. — Что с того? Могучий гладиатор задумался. — Ты умнее, чем думаешь, но и я не так глуп, как мне говорили с детства; теперь я знаю точно: все это было лишь словами. Мудрые Братья владеют нами, управляют нами, не имея на то права. Не рассказать ли тебе об этом всем, кто пожелает слушать? И не найдутся ли легче всего уши, готовые слушать, на головах тех, кто был изгнан из дома? Кто знает, может случиться, что через год или два мы соберем целую армию и с нею поставим Рем на колени... Карин повернулся к тропинке, направлявшейся на юг. — Я все равно убью тебя, чудовище, — проговорил он нехотя, — не думай, что прощу тебя; никогда. Однако же план твой представляется мне заманчивым, и без тебя он обречен на провал еще до своего осуществления. Я пойду с тобой на юг, Ферокс. Ты будешь служить мне и охотиться для меня, защищать от хищных зверей и согревать меня по ночам. И если хоть раз я почувствую во сне, что ко мне прижимается та дубина, которой тебя прокляли боги, верь мне, я отрежу ее в тот же час. — Так отсеки ее сразу, к чему ждать того, что неминуемо? Пообещай мне, однако, что сделаешь это чем-то поострее своего крохотного ножичка! И если есть в тебе хоть капля милосердия, Добрый Брат, то прежде, чем лишить меня радости жизни, ты позволишь мне в последний раз воспользоваться тем, что так расточительно намереваешься отрезать! — И думать о том не смей! Кто сказал тебе, что такое вообще можно уместить в человека? — О, до тебя никому не приходилось жаловаться... Так, незло переругиваясь и препираясь, они спустились с холма и зашагали в сторону морского побережья. Дорога укладывалась петлями меж лесов и пригорков, подобно змее, и точно так же купалась в солнечном свете. Утро вступило в свои права, прогоняя тьму и отогревая то, что казалось навеки остывшим. Рему оставалось стоять три года.