Секач

      Темнота... Она настолько плотная, настолько непроницаемая, что почти давит на глаза. Пытаюсь их открыть, но не могу. Не получается. Пробую снова и снова. Но ничего не выходит. В какой-то момент понимаю, что вообще ничего не чувствую. Не ощущаю ни своих рук, ни своих ног, не слышу собственного сердца и не улавливаю дыхания. Я вообще ничего не ощущаю. Абсолютно. Просто болтаюсь в тёмной пустоте каким-то неопределённым «я» и всё.       Что со мной? Что со мной случилось? Тварь всё-таки сожрала меня?..       И тут сквозь толщу глухой темноты, будто бы из другого мира, доносятся голоса. На грани слышимости, но я разбираю:       — ...жива. Укладывайте на носилки. Нужно остановить кровотечение. Ставьте печать-блок...       И в этот момент тьма, что окружает меня, становится ещё плотнее. Она становится, жёсткой, давящей, агрессивной. Она давит меня! Она просто меня убивает!       Я ору. Не могу. Нечем. Но ору. Потому что ещё немного — и от меня не останется вообще ничего. Даже этого крохотного островка сознания!       — Стоп! — прорывается сквозь стену тьмы новый голос. — Никакой магии. Вы убиваете её!       — Кровотечение!..       — Накладывайте шину, олухи безрукие! Кто из нас лекари: я или вы?       Давление тут же прекращается, и я слышу тот спасительный голос:       — Держись, девочка. Держись. Ты должна жить...       И всё пропадает. Ни голосов, ни звуков. Ничего. Только темнота.       Жить. Жить. Я должна жить. Я должна что-то делать. Что? Что я могу? Ведь я даже не знаю, что со мной. Где я? Почему вишу в темноте? Что это за темнота?       Я ничего не знаю. Просто вишу и ничего не могу сделать. Я точка сознания. Маленькая, одинокая точка, которая висит в неизвестности. Просто висит...       Вечность спустя доносится плач. Тихий мамин плач. Она где-то там, за целую тьму от меня. Сидит и плачет.       Мама!       Дёргаюсь к ней. Вернее, хочу дёрнуться. Но не могу. Тьма держит.       А потом долгую тишину спустя долетают слова:       — ...она потеряла некс, застряла в итисе...       Потеряла некс? Застряла в итисе? Что это? Что это всё значит? И что мне теперь делать? Как выбираться? Как?! Кто-нибудь, скажите — как? Помогите! Вытащите меня отсюда! Пожалуйста. Кто-нибудь. Ну хоть кто-нибудь...       Хотя бы скажите...       Хоть слово...       Но в ответ тишина.       Тьма и тишина. И больше ничего.       Я одна. Один на один с темнотой. Капля против бесконечности. Тьма не давит, но и не отпускает. Я, как муха, застывшая в янтаре. Маленькая, слабая и ни на что не годная, мушка.       Но там, за границами темноты, есть люди, которым я нужна. И которые нужны мне. Есть мама, папа, есть Катринка и дядюшка Отто, и мастер Ронг, и Дин, и Анжелика, и госпожа Гудман. И Верена с Астрид, они далеко, но они тоже есть. И Сабрина, пусть она и вредная дура, но даже она, наверное, будет плакать, если я вдруг исчезну совсем. Даже тот, неизвестный обладатель голоса говорил: «Живи!».       Я не хочу исчезать. Не хочу умирать. Я хочу жить! Жить!       Но что мне делать, чтобы продолжать жить? Что мне сделать, чтобы не сойти с ума? Разум — это единственное, что от меня осталось. И если я свихнусь, если потеряю рассудок, то не останется больше ничего.       В отчаянии, от безысходности цепляюсь за свои воспоминания. Я вспоминаю всё подряд, без разбора, и беспорядочными пёстрыми лоскутами картинки прошлого сшиваются в полотно. Мне десять, и мы с сёстрами катаемся на катке. А вот мне уже тринадцать, и мы вдвоём с Анжелкой удираем от собаки. Мне пятнадцать, и мастер Ронг перекидывает меня через плечо. А тут я целуюсь с Дином — сколько ж мне тогда было? Не успеваю понять, потому что на смену приходит другое воспоминание о том, как я обнимаю Катринку, потом совсем маленькая сижу на коленях у папы, потом, держа маму за руку, иду в первый класс, и дальше, дальше. Картинки несутся беспрерывным потоком: яркие, грустные, смешные, страшные, стыдные — всякие разные. Всё это — моё.       Всё это — я!       И я не муха, а тьма не янтарь. Я человек. Человек, который не привык сидеть на месте, человек, который привык действовать, двигаться. Мне нужно движение!       Не знаю, что я такое сейчас, — сознание ли, душа ли, или что-то другое. Не знаю. Но я собираю все силы, какие есть, и толкаюсь во тьму. И мне кажется, что она чуть-чуть отступает. Нет, она не становится светлее или менее плотной. Просто она пропускает меня куда-то дальше. Куда? Понятия не имею. И мне, в общем-то, плевать. Я не загадываю наперёд, не строю наивных планов и ни на что не надеюсь. Движение — это пока всё, что мне нужно, и я двигаюсь. Двигаюсь яростными рывками, раскручивая сама себя. И в какой-то момент начинает казаться, что тьма не такая уж плотная, по крайней мере, я прикладываю уже меньше усилий, чтобы продвинуться.       Я двигаюсь. В полной темноте, вслепую, наощупь. Воображаю себе руки и этими воображаемыми руками раздвигаю густую тьму. Она мягкая, податливая, как глина. И я трогаю её, глажу, леплю из неё нечто, сама не понимаю, что. Мне просто нравится процесс. Он затягивает, увлекает. И я с восторгом строю лабиринты переходов. Один, второй, десятый. Переходы смыкаются за мной, но, когда я возвращаюсь назад, стенки расступаются сами. Это пространство, эта темнота больше не давит и не хочет убить меня. Напротив, она слушается меня. А я с азартом лечу вперёд, гадая, когда достигну предела, и есть ли он вообще, этот предел.       И вот на сотом ли, на тысячном ли переходе я снова слышу звуки оттуда, из-за тьмы.       Это плач. Тихий, едва-едва различимый и очень знакомый. Родной.       Это мама. Там мама.       Верчусь, пытаюсь поймать направление, но не могу. Не получается.       Тогда замираю, превращаюсь в слух и ловлю отголоски слов:       — ...доченька, прости. Знаю, ты ненавидишь меня. И есть за что. Я была непутёвой матерью для тебя, я... Прости меня. Прости, солнышко. Моя голова была забита глупыми самолюбивыми мечтаниями, я не замечала очевидного, не замечала тебя такой, какая ты есть. Сильную, смелую, гордую, упрямую, ласковую и смешную... солнечную...       Слова превращаются в плач.       А я... Мне кажется, что я сама сейчас превращусь в плач.       Мама. Мамочка!..       И снова шёпот:       — ...говорит, что всё бесполезно, шансов почти нет. Ещё неделя — и лекари отключат тебя от жизнеблока. Но мы переедем домой. Я найду лекаря, который согласится поддерживать тебя. Найду. Всё будет хорошо. Только пожалуйста... Пожалуйста, возвращайся!..       Голос затихает, а вместе с ним и всхлипы. Я снова остаюсь одна в полной темноте.       Сколько прошло времени там, за границами тьмы? Сколько времени я уже лежу так? И на что я потратила это время? На строительство лабиринтов? На непонятные скульптуры? О чём я только думала? Там, снаружи, меня уже почти похоронили! А я так никуда и не продвинулась, ничего не поняла. Заигралась.       Дура. Тупица. Идиотка!       Ненавижу себя. Ненавижу.       Злость жжёт изнутри, разгорается красным пламенем, бросает искры в темноту, плавит её...       Что? Цвет? Искры? Темнота?..       Темноты уже нет. Меня окружает кипящая магма. Магма, которая не причиняет мне боли. Магма, послушная моей воле. Она расступается, открывая яростно сверкающий прорыв. И я лечу в него, лечу по бешено пульсирующему каналу. Всё дальше и дальше к крохотной горящей звёздочке. Её мягкий свет становится ближе. Он разрастается, расплывается серебристым пятном, окутывает, и уже глаза слезятся от этого яркого света.       Глаза? У меня есть глаза?       Я моргаю, отгоняя слёзы прочь, и сквозь влажную пелену вижу зелёные стены и белый потолок больничной палаты, вижу мерцающий огоньками лекарских знаков и пентаграмм блок жизнеобеспечения, вижу окно с задёрнутыми шторами, сквозь которые пробивается свет.       Я вернулась? Я смогла вернуться?       Слышу торопливые шаги и тут же вижу, как распахивается дверь и в палату вбегает взъерошенный мужчина в зелёном халате. Врач. Смотрит на меня ошалелыми, удивлёнными глазами, а потом улыбается.       — Это невероятно, — говорит он, и в его голосе дрожит радость, — но чудо всё-таки свершилось!       Я пытаюсь раскрыть рот, чтобы хоть что-нибудь сказать, но пересохшие губы раздираются с трудом.       — Не напрягайся, не напрягайся, — говорит врач, подбегая ко мне, и начинает ощупывать, осматривать, сверяется со знаками на блоке, что-то перестраивает там, делает пометки. — Тебе сейчас ни в коем случае нельзя волноваться. Ты совершила то, что мало кто может, — вернулась с того света! Мы уже, честно сказать, и не надеялись... Как себя чувствуешь? Голова болит?       Я смачиваю слюной губы и всё-таки размыкаю их.       — Нет, — со второй попытки хриплым шёпотом отвечаю я и понимаю, что говорить что-то более длинное пока не могу.       — Отлично! Сможешь пошевелить пальцами рук?       Скашиваю взгляд на левую руку. Локоть перемотан бинтом, из-под него выходит тонкая трубка капельницы. Тело вялое, но пальцы послушно шевелятся.       — Замечательно! — продолжает делать пометки доктор. — А пальцами ног?       Я помню, что у меня были повреждены ноги, поэтому боюсь. Боюсь, а вдруг не получится?..       Но пальцы всё же шевелятся, и мы с доктором одновременно выдыхаем.       — Ходить сможешь, — резюмирует доктор. — И даже бегать. Поначалу будет трудновато, но мышцы восстановят свой прежний тонус. Главное, нагрузку давать постепенно и сейчас ни в коем случае не вставать.       — Можно воды? — с трудом выговариваю я.       Доктор кивает и, коснувшись блока, даёт указания медсестре, что дежурит на пульте, а потом помогает мне сесть. Голова немного едет и подкруживается, но, когда приходит медсестра с графином, я уже вполне сижу и даже придерживаю стакан пока меня поят. Пью жадно, много. Кажется, что не пила целую вечность.       — Скажите, доктор, — говорю я, утолив, наконец, жажду, — сколько я пролежала?       — Пять месяцев, — отвечает врач и наклеивает мне на лоб и шею серебристую ленту биометра.       Сижу, стараюсь не двигаться и осмысливаю эту цифру.       Пять месяцев. Пять. Это почти полгода. А ведь там казалось... Да ничего там не казалось. Я там вообще время не чувствовала. Его там попросту нет.       Там... А что такое, это «там»?       — Доктор, — снова спрашиваю я, когда он отклеивает ленты и разрешает двигаться, — а что со мной было? И... как все остальные? Они выжили?       — Сколько много вопросов от человека, которому положено сейчас отдыхать и спать, — качает головой врач, но всё же присаживается на кровать и говорит: — Все жертвы несчастного случая живы. Помощь успела вовремя. А твоё состояние... Ты была в коме, но... Это не обычная кома. У тебя не было травмы головы, воспаления или отравления — ничего такого. Был перелом левой ноги, но её мы смогли восстановить. Ну и из-за такого человек не впадает в кому.       — А почему же я впала?..       Доктор пожимает плечами.       — Не буду тебе врать, скажу честно: не знаю, — отвечает он. — Столкновения с тварями — это всегда тяжёлые и неординарные случаи. Я читал статьи о выживших после контакта с тварями, иногда там писалось о таких вот коматозниках.       — И они тоже приходили в себя?       Доктор качает головой.       — Я же говорю: сегодня свершилось чудо. Всё. А теперь отдыхай.       Он встаёт, прощается и уходит. Я же отваливаюсь на подушку, закрываю глаза и погружаюсь в сон. В обычный сон.       Открыв глаза, вижу перед собой маму и папу, которые с взволнованными улыбками смотрят на меня, рядом примостилась Катрин, даже Сабрина пришла.       — С возвращением, солнышко, — шепчет папа.       Мама молчит, моргает глазами, того и гляди сейчас заплачет.       Улыбаюсь им в ответ. Давно я этого не делала. Целых пять месяцев.       — Рика! — Катрин, не сдерживает слёз, обнимает меня.       Глажу её мягкие, пушистые волосы и чувствую, как моих плеч касаются мамины руки, прижимаюсь к ним, прижимаюсь к ней. И мы сидим так долго-долго.       Их ласковые лица, голоса, тепло такие позабыто-настоящие, необычайно-реальные, так контрастируют с одинокой темнотой, в которой плавала. Хоть я и вернулась, вынырнула на поверхность, но мне кажется, что частично я всё ещё там. И мне хочется вырваться оттуда окончательно.       — Доктор сказал, что ещё пара-тройка дней, и тебя отпустят домой, — говорит папа, когда мы разрываем объятия. — Что тебе принести? Может, книги?       — Э-э... да, — растеряно киваю. — Там в шкафу на четвёртой полке должны стоять непрочитанные...       — Я знаю! Я найду! — обещает Катрин.       — Скоро тебя отключат от блока, уберут капельницу, а еда в больницах все знают какая, поэтому мы принесли немного гостинцев, — папа показывает на объёмистую сумку, тяну носом и чувствую божественный запах выпечки.       — Дядюшка Отто передал твои любимые плюшки, — улыбается Катрин.       У меня непроизвольно выступает слюна.       — А ещё мы принесли вот это.       Мама протягивает пакет. Заглядываю в него и с удивлением нахожу альбом, карандаши и свою книгу по академическому рисунку. У меня ведь не было ни времени, ни денег, чтобы ходить в художественную школу, поэтому пыталась научиться сама.       Но почему они это принесли?..       — Когда ты совсем поправишься, мы найдём хорошего учителя, чтобы и рисунок, и живопись, и вообще всё, что нужно, преподавал. И на следующий год ты сможешь поступить в Академию.       Это правда? Я не ослышалась? Мама и правда говорит о том, что я могу поступать в Академию?       — Спасибо... — шепчу я, прижимая к себе пакет. — И это… простите меня за сервиз и вазу...       — Боже мой, Эрика, это такая ерунда! — машет рукой мама и снова обнимает меня, уже не сдерживая слёз.       Время посещения заканчивается очень быстро, родители и сёстры уходят, я остаюсь одна в палате. Но эмоции просто переполняют меня. Хочется начать действовать прямо сейчас, хочется рисовать, хочется вскочить, побежать, начать уже что-то делать, да хоть плюшки слопать. Хватит лежать. Належалась уже. Пора за дело!       Но перво-наперво — мыться. Я пять месяцев не мылась. Где тут ванная, твари их забодай?       Аккуратно вынимаю из вены иголку капельницы, а потом катетер. Мерзко, а куда деваться? С этой фигнёй я же не могу никуда пойти. Кстати, почему у меня капельница вообще была? Нет, оно понятно, что меня так «кормили», я ж коматозник. Но почему с помощью допотопной капельницы? Сейчас во всех клиниках лучезначная система давно работает. Рисуешь на пациенте знаки в нужных местах, направляешь туда лучи — и всё! Магические лучи транспортируют питательный раствор прямо в кровь и так же обратно переносят отходы. Этими трубками уже как лет тридцать никто не пользуется. Что ж мне-то так повезло?       Ладно, увижу доктора, спрошу, а сейчас подъём!       Поворачиваюсь на бок, свешиваю с кровати ноги, а потом сажусь, помогая себе руками. Голова тут же начинает кружиться, но я глубоко дышу, и кружение постепенно прекращается.       Пол приятно холодит босые ступни, а в трёх шагах золотится солнечное пятно наверняка нагретое, тёплое. Голубые тени залегли в складках штор и под столом, на подоконнике искрится графин радужными бликами. Я почти чувствую вкус воды на губах. Вкус воды и плюшек, чудесный запах которых наполняет всю палату. За дверью кто-то переговаривается, кого-то зовут, слышен топот шагов.       Никогда прежде не обращала на такое внимание, а сейчас ловлю каждое ощущение: касание, запах, цвет, звук. Буквально впитываю их в себя. Наверное, так бывает с каждым, кто возвращается оттуда, из-за грани. Это так интересно.       Провожу ладонью по мятой простыне, ощущая под ладонью тепло, опускаю взгляд на подушку и замечаю, что что-то торчит из-под неё, что-то чёрное. Непроизвольно тянусь, хватаю непослушными пальцами и вытягиваю… косу. Свою косицу.       Что она тут делает? Почему её не забрали родители ещё тогда?       Ладно, об этом я тоже спрошу как-нибудь.       Откладываю косу, медленно выдыхаю и, оперевшись на блок, поднимаюсь. Стою. Привыкаю. Ощущаю, как ноги вспоминают, что такое ходить. Дверь в ванную, скорее всего, та, что рядом с входной. И до неё мне нужно дотопать. И лучше, чтобы под рукой у меня была стеночка. Без стеночки как-то фиговенько совсем. Не дойду я без стеночки.       Осматриваю путь вдоль стен, выбираю, какой короче, и тут входная дверь распахивается, и в палату залетает медсестра — высокая, дородная женщина с тугими белыми кудряшками.       — Да ты обалдела! — кричит она, всплеснув руками. — А ну живо в кровать!       — Мыться хочу, — тихо, но чётко говорю я, глядя на неё исподлобья.       — Какое тебе «мыться»? Ты только вчера ожила. Ложись, говорю!       — Мыться хочу, — повторяю упрямо. — Я полгода не мылась.       — Мауэр меня убьёт, — шепчет медсестра, закатывая к потолку глаза. — Ладно. Так и быть, помогу. Опирайся!       Она подхватывает меня и несёт в ванную, переносит в саму душевую кабинку, раздевает, усаживает и начинает мыть. И всё время ворчит, что такие пациенты, как я, это наказание сплошное, что сама бы я и шага бы не сделала, растянулась бы тут же и шею бы свернула.       Слушаю её бухтение и улыбаюсь. Мне совершенно не хочется спорить, я сама отлично понимаю, что самостоятельно бы не смогла залезть на своих непослушных ногах в кабину, да и помыться нормально тоже бы не смогла. Поэтому не спорю, молчу, послушно подставляюсь её умелым, сильным рукам и украдкой смотрю на своё отражение в узкой полоске зеркала.       За эти пять месяцев я заметно похудела. Хотя правильнее будет сказать — отощала. Никогда особо пухлой не была, но сейчас реально кости торчат. Скелетоз, блин. Щёки впали, глаза — два кратера. На голове отросшая беспорядочная херня. Ещё косу в руки — и мною детишек пугать можно. Видимо, питательный растворчик, которым меня потчевали, был минимально питательным. Хотя если вспомнить, что они и вовсе хотели меня отключить... Кхе...       Кстати, насчёт растворчика.       — Госпожа Берг, — читаю я фамилию на бейдже, пока медсестра намыливает мне волосы, — можно вопрос?       — Да задавай уже, горюшко, — почти ласково ворчит она.       — Скажите, почему меня держали под капельницей? Разве блок жизнеобеспечения не поддерживает лучезначную систему?       — Конечно же поддерживает, — отвечает госпожа Берг. — Наша клиника уже давно перешла на современное оборудование, и нам стоило труда найти агрегат, который бы поддерживал старую трубочную систему.       То есть его ещё и спецом для меня искали? Однако!       — А зачем? — спрашиваю я.       — А об этом ты у Флечер при случае спроси.       — У кого?       — Хелма Флечер, секач, которая уничтожила тварь, что на тебя напала. Я в тот день дежурила, принимала пострадавших. Так всех, у кого кровотечение было, с печать-блоками привезли и только у тебя ноги шинами были перетянуты. А Флечер бежала возле носилок и орала, чтобы к тебе прямой магии не применяли.       — Почему? — вырывается у меня.       Я не понимаю. Нет, я решительно этого не понимаю. Но зато помню ощетинившуюся, давящую тьму и голос, который требовал остановить магию.       — Понятия не имею, — пожимает плечами госпожа Берг. — С секачами спорить себе дороже. Никто и не спорил. Поэтому тебя положили под капельницу, подключили через трубки к жизнеблоку, диагностику проводили очень аккуратно, и ногу собирали без всякой магии. Благо, доктор Мауэр отличный специалист, кудесник просто.       Значит, это он мою ногу вылечил. И без магии. Не представляю я такого. Но раз Берг говорит, значит, это правда и это возможно. Наверное, доктор Мауэр на самом деле кудесник, волшебник своего дела. Но всё же почему? Почему ко мне нельзя было применять магию? Почему меня это давило? Убивало...       — Так, всё, вставай давай, — говорит госпожа Берг и сама вытаскивает меня из кабинки.       Затем обтирает, одевает в чистое и относит на кровать.       — Всё, — строго говорит она, усаживая меня на прежнее место. — И чтобы больше сегодня не вставала. А то к кровати привяжу. Когда привезут ужин, скажи, что тебе вставать нельзя, пусть сами на стол поднос ставят, а то я знаю этих лентяек.       Услышав про ужин, тут же вспоминаю про плюшки в сумке.       — А плюшки мне можно есть? — осторожно спрашиваю я.       — Через пару дней только можно, — отвечает госпожа Берг и добавляет: — Сейчас на бульончике придётся посидеть ещё.       Вздыхаю.       Ну что ж, на бульончике, так на бульончике. Ничего не поделаешь. Плюшки, поди, не испортятся, зачерствеют только.       Тут госпожа Берг всплёскивает руками.       — Тьфу! Я с твоим мытьём совсем забыла, что к тебе посетитель пришёл. Сиди, жди.       И госпожа Берг скрывается за дверью, а я сижу, жду, гадаю, кто бы это мог быть. Родители с сёстрами, считай, только что ушли. А кто ещё-то ко мне прийти может? Анжелка? Кто-нибудь из класса? Да иди ты уже быстрее. Я сейчас умру от любопытства.       Дверь открывается, и в палату заходит незнакомый мужчина средних лет в сером костюме и начищенных до блеска туфлях. Лицо у мужчины так и лучится доброжелательностью. Он как будто бы сошёл с плаката какого-нибудь образовательного учреждения.       — Здравствуйте, Эрика Шторм, — говорит он мягким голосом.       Я киваю, здороваюсь.       — Позвольте представиться: Брайен Олдвуд, заместитель начальника управления профессиональной подготовки секачей.       Мужчина подходит к кровати, присаживается на стул и протягивает мне визитку. В ступоре смотрю на неё, читаю должность и пытаюсь осмыслить, пытаюсь понять, что от меня может быть нужно департаменту секачей. И решительно не понимаю.       — Очень приятно, — бормочу я.       — Я был в Кунстберге по департаментским делам, когда мне сообщили, что вы очнулись, и я немедленно приехал сюда. Очень-очень рад, что вы пришли в себя и идёте на поправку.       — Спасибо. Я тоже.       Да что же ему от меня нужно-то, а? Чего ради он так радуется моему возвращению в мир живых? Я что, какая-то важная птица? И что-то слишком уж много упоминаний про секачей на сегодня.       — Вы, наверное, задаётесь вопросом, почему мы заинтересовались вами?       Я энергично киваю. Разумеется, задаюсь!       — Дело в том, что пять месяцев назад Хелма Флечер сообщила, что вы являетесь потенциальным секачом.       — В смысле «потенциальным секачом»? — не понимаю я.       — Вы находились на грани жизни и смерти, мы не знали очнётесь вы или нет. Поэтому и значились вы как «потенциальный». К сожалению, такое случается во время инициации. Но вы очнулись, и это самая прекрасная весть...       — Подождите... — шепчу я. — Подождите, пожалуйста. Какая инициация? На меня напала тварь. Причём тут инициация?       Господин Олдвуд терпеливо улыбается.       — Инициация секача, то есть раскрытие его дара, всегда проходит именно так: в момент столкновения его с тварью. К сожалению.       Слова господина Олдвуда, такие, вроде бы, простые и понятные, доходят до меня медленно-медленно.       Это что, серьёзно? Я правда стала секачом? Разве ими вообще становятся? Мне всегда казалось, что ими рождаются. Хотя, если честно, никогда не интересовалась этой темой. Всегда была далека от неё.       — И... что теперь? — мямлю я. — Я теперь секач?..       — О да, Эрика, вы теперь секач. Поэтому мы приглашаем вас в Институт профессиональной подготовки секачей, — господин Олдвуд вручает мне увесистую брошюру. — Три года обязательного бакалавриата и год магистратуры, которая является необязательной, но обычно все поступают и совмещают обучение с работой. Обучение полностью оплачивается государством, так же вам предоставляется бесплатное медицинское обслуживание, место в общежитии, повышенная стипендия и прочие льготы со списком которых вы можете ознакомиться...       — По... подождите... — говорю я. — Всё это звучит очень заманчиво, и я вам весьма благодарна и признательна, но у меня были другие планы...       — Я всё понимаю, — кивает господин Олдвуд. — У всех есть свои планы и желания, особенно у такого целеустремлённого человека, как вы, Эрика. Но ваше поступление в Институт — это не приглашение, не предложение, даже не просьба. Это свершившийся факт.       — В каком смысле «свершившийся факт»? — деревянным голосом спрашиваю я.       — На днях будет готов приказ о вашем зачислении в Институт секачей.       Он что, издевается? Какой к фигам приказ? Я в Академию поступаю! В Академию! Мне мама добро дала.       Стискиваю зубы, чтобы не начать орать на этого министерского работника. Выдыхаю.       — Знаете, господин Олдвуд, ещё вчера я лежала в коме, и ещё вчера всем, кроме, моей семьи и, быть может, нескольких врачей этой клиники, было на меня плевать. Меня хотели отключить от жизнеблока. А сегодня приходите вы и сообщаете о том, что я, оказывается, секач и меня ждут в Институте. Знаете, как это называется, господин Олдвуд? — и не дожидаясь его реакции, отвечаю сама: — Свинство! Свинством это называется. Я свободный гражданин Вердании, я хорошо читала Конституцию, и помню, что вправе сама выбирать учебное заведение по своему вкусу. Так вот, я его уже выбрала. К тому же у меня нет школьного аттестата, и на дворе уже конец сентября, а я не сдавала никаких вступительных экзаменов в ваш Институт.       Господин Олдвуд как-то странно смотрит на меня и устало качает головой.       — Вы всё говорите правильно, но в данном конкретном случае это не имеет никакого значения. Насчёт аттестата волноваться не стоит. Считайте, что он у вас уже есть. А что касается экзаменов в Институт... Секачу для поступления нужно сдать лишь один экзамен — выжить. И вы с этим справились.       — А то, что я хочу поступать в другое место, вас не волнует? — почти кричу я.       — Я вас понимаю, но секачи не выбирают, где им учиться, — спокойно отвечает господин Олдвуд. — У вас нет этого выбора. Вас катастрофически мало, поэтому любой секач на вес золота. Такое положение потом окупается с лихвой...       — Да кого мало? — перебиваю его я. — Там, пять месяцев назад, была целая толпа народа и все выжили!       — Да, выжили, но инициация произошла только у вас. И это редкий случай.       — Да какая ещё инициация?! — бью кулаком по кровати.       Господин Олдвуд прищуривается и смотрит на меня неподвижно несколько секунд. Я тоже на него смотрю. Вернее сказать, буравлю взглядом. Ещё немного — и я точно взорвусь, не посмотрю на должности и чины, просто запулю в него вот этой вот книженцией с уроками по академическому рисунку. А она толстая, увесистая. Ей и убить при должном старании можно.       — Вы пять месяцев лежали в коме, — наконец, начинает говорить он. — Вы что-нибудь помните?       — О чём вы? — медленно спрашиваю я.       Я-то всё отлично помню. Но ему об этом знать не нужно.       — Темноту и прочее?       Молчу. Смотрю и молчу. Он знает то, чего не знаю я.       — Итис, верно? Вы знаете, что такое итис, Эрика?       Это слово я уже слышала, но понятия не имею, что это такое. А он продолжать разговор и что-то ещё объяснять, похоже, больше не собирается.       — Я понимаю ваше состояние, Эрика, — уже другим тоном говорит господин Олдвуд. — Понимаю ваше удивление, ваше раздражение и злость. Я всё это понимаю. Так же я понимаю, что в данный момент разговор ни к чему не приведёт. Поэтому позвольте мне откланяться.       Господин Олдвуд встаёт.       — На днях я пришлю официальное приглашение на ваше имя. Это входит в мои обязанности, — произносит он и добавляет уже не таким официальным тоном: — Если же вы хотите узнать что-нибудь про итис и инициацию секачей, то очень рекомендую вам связаться с госпожой Флечер. Я рекомендую связаться с ней, даже если вы ничего не хотите знать о секачах. Как сможете, съездите в Кунстберг. Она будет рада вас видеть.       На этих словах Брайен Олдвуд прощается и выходит из палаты. А я прижимаю к себе книгу по рисованию, как будто бы это самое дорогое, что у меня есть.       Пусть они катятся со своими суперскими предложениями ко всем тварям! Я не хочу иметь с этой дрянью ничего общего.