Секач

      Большая глиняная кружка греет озябшие пальцы, а в нос бьёт резкий горький запах. Я не рискую пить, просто нюхаю и во все глаза смотрю на гигантскую печь. Самая настоящая кирпичная печь с самым настоящим огнём в очаге стоит прямо посреди огромной комнаты и пышет жаром. Я такие только на фламоскриптах видела в школе, на уроке истории. А тут вот он — музейный экспонат.       Впрочем, сам дом Молотова, как музейный экспонат: бревенчатые стены, дощатый пол, устланный толстыми коврами, самодельная посуда, табуретки, стол и вон те стеллажи с книгами, что стоят за печкой в другой части комнаты, тоже самодельные. Да и сам хозяин избы как будто из глубокой древности явился: здоровый, широкоплечий, лицо всё косматой бородой заросло, так что и не разглядеть его, только глаза сталью блестят. Острые, как лезвия. И такие же недобрые. Лучше не подставляться, а то вмиг разрежут.       На стол брякает тяжёлая, закопчённая сковорода с дымящейся говядиной и ломтиками запечённой картошки, и сильные руки тут же начинают ловко орудовать ножом. Горячий мясной армат тут же проникает в меня, а желудок отзывается требовательным урчанием. Ну да, с утра я очень необдуманно не поела, а сейчас уже обед.       Молотов зыркает на меня, скрипит зубами и идёт к кухонному шкафу, гремит там посудой. Потом так же, как и сковородку до этого, брякает на стол тарелку. Толстую, глиняную, самодельную. На эту тарелку он кидает несколько кусков мяса и картошки.       — Ешь, — коротко говорит он, двигая ко мне через стол тарелку с вилкой.       Глядя, как мужчина ножом подцепляет мясо и отправляет в рот, я тоже начинаю быстро есть.       Твари его знают, что у него на уме. Это вообще первое слово, которое он мне сказал, за те пятнадцать минут, как я зашла в дом.       Видеть практикантов у себя Молотов явно не рад. Настолько не рад, что готов отправить меня обратно прям сразу. И чему я смогу научиться на такой практике с таким учителем? Боюсь даже представить. Наверное, только навыкам выживания в условиях крайнего севера.       М-да…       Я едва успеваю справиться с одним куском жёсткого мяса, а Молотов уже заливает в себя кружку горькопахнущего чая и встаёт.       — Одевайся. За работу пора, — кидает он мне через плечо, направляясь к входной двери, где на вбитых в стену металлических крюках висят наши вещи.       Я сцепляю зубы и встаю.       Всё нормально. Нет, правда: это всё ещё нормально. Я уже привыкла к грубости Дракона, так что и неприветливость Молотова выдержу.       — Это что? — спрашивает он, когда я беру в руки свой пуховик.       — Пуховик, — объясняю я.       Так и хочется добавить: «А что, не по глазам? Бровями заросли?». Но я молчу. Не хватало ещё на прямую агрессию нарваться.       — Не слепой, — отвечает Молотов. — Теплее что-нибудь есть?       Качаю головой.       Ничего теплее у меня и правда нет.       — Твари вас раздери с практикантами вашими. Жди! — бурчит мужчина, запахивает дублёнку и уходит, громко хлопнув дверью.       Я стою. Жду. Стараюсь дышать ровнее. Примерно через пять минут Молотов возвращается в дом и кидает в меня увесистый бумажный пакет.       — Одевайся и выходи.       На этом он снова захлопывает дверь, а я разрываю бумагу и достаю тёплые вещи.       С виду они мало чем отличаются от моих. Такие же штаны с начёсом, удобные сапоги, перчатки, тонкая аккуратная дублёнка. Мой пуховик и то теплее выглядит. Но, надев всё, я ощущаю невесомое тепло. Видимо, сама кожа и нити пропитаны тонкой термомагией. Такая одежда любой минус выдержит. И это отлично. Здесь эти минусы очень большими бывают.       Выйдя в сени, я хватаю свою косу и наконец шагаю на крыльцо.       Снег тут же слепляет своей нереальной белизной, а тишина снова обступает меня. Странная какая-то тишина. Ненормальная. Слишком плотная. Больших усилий стоит отогнать её от себя и сосредоточиться на Молотове. А он явно в нетерпении уже стоит в десятке метров от крыльца, и на ногах у него лыжи.       Лыжи?       Ну да. Самые настоящие лыжи. Широкие, деревянные. Точно такие же ждут и меня у самого крыльца.       Выдыхаю.       Хорошо. Лыжи так лыжи. В последний раз я на них каталась в глубоком детстве, но, надеюсь, вспомню, как держаться. Ничего сложного, вроде бы, не припомню в этом. Уж точно не сложнее, чем с косой перед тварью скакать.       Справляюсь с креплением и делаю первые неуверенные шаги, пробуя снег на прочность. А Молотов тем временем уже выезжает со двора и, не оглядываясь, двигается куда-то в лес.       Ждать меня он совсем не собирается. Отлично просто!       Сжимаю косу и, помогая себе ею, двигаю ногами. Лыжи скользят хорошо, а когда я встаю на проторенную Молотовым лыжню, становится ещё легче. Вскоре я совсем осваиваюсь и позволяю себе даже оглядываться по сторонам, а не только за дорогой следить.       Лыжня петляет между раскинувших свои длинные пушистые лапы елей, между смыкающими кроны высоко над головой соснами. Тусклый свет далёкого солнца едва просачивается сюда, и эти слабые, бледные лучи не в силах разогнать или хотя бы просто потревожить ту густую, плотную тьму, что скапливается здесь годами, столетиями, а может, и веками. Она вязкой смолой залегла меж длинных иголок, укрытых снегом, она чёрными жирными пятнами разлилась под ветвями у самых корней. Эти ветви так огромны, что под ними могу спокойно уместиться даже я. Лечь на промороженную голую землю, укрыться с головой широченными хвойными лапами и закрыть глаза, чтобы слушать тишину. Эта тишина и сейчас облепляет меня, обволакивает, я ощущаю её почти физически, я преодолеваю её вместе с потоками воздуха, и с каждым шагом она становится только плотнее.       Лес заканчивается резко крутым обрывом. Внизу под толщей снега спит скованная льдом река, а на том берегу тянется к белёсому небу заснеженными шпилями елей другой лес. Но не это заставляет остановиться, замереть, затаить дыхание, а тишина. Тишина, которая плотной стеной вырастает из льдов замороженной реки, поднимается над берегом, над лесом, теряется где-то в невообразимой вышине, раскидывается вправо и влево бесконечными рукавами.       Невозможная, необъятная ти-ши-на.       Тишина, которая вовсе не тишина, а…       — Тип 3, — раздаётся рядом хриплый голос Молотова.       Во все глаза смотрю на это диво. Я поняла. Я уже сама всё поняла. Это не двойка, не класс В, не конгломерат. Это именно что тип 3 — сотни тварей, что срослись в единое нечто за тысячу лет. Те самые твари, которые обрушились на мир во время Первого Удара.       Теперь понятно, почему Эрстер не смог ничего сделать и пойти дальше. Что? Вот просто ЧТО? С этим можно сделать?       Не замечаю, как вхожу в состояние атис, и теперь не только чувствую, но ещё и вижу абсолютно прозрачную, как воздух, чудовищную тварь, покрывающую собой тысячи тысяч километров леса. Леса, который когда-то был городами, в которых когда-то жили люди. Тысячелетний монстр застыл. Тысячелетний монстр никуда не движется уже очень давно, лишь мириады тонких, спутанных нитей мерцают в его глубине. Чудовище спит чудовищным сном. Но я знаю — если коснуться его, то оно проснётся. И пойдёт.       Чем оно станет, когда проснётся?       — Эй, девчонка! — раздаётся сзади окрик. — Решила свалиться?       Смотрю под ноги и отшатываюсь от края. Ещё пара шагов — и я бы упала вниз.       — Засмотрелась, — отвечаю я, усилием воли отодвигая от себя тишину. Сделать это крайне сложно, она пропитала здесь всё.       Молотов буравит меня стальным взглядом, а потом хмыкает.       — Ещё насмотришься. За работу пора, а то до ночи не управимся.       Коротко замахнувшись, Молотов вонзает остриё своей косы глубоко в снег и сжимает древко. Я отчётливо чувствую, как вигор капля за каплей стекает по потёртой рукояти, затем по чёрному металлу и падает в землю. Капли постепенно соединяются в струю, а затем превращаются в мощный поток.       Контур. Он обновляет границу.       Но разве не знаки нужно чертить на земле? Почему он не чертит знаки?       Об этом я и спрашиваю его, когда он, закончив, вырывает косу из земли. На это он только смотрит свирепо, закидывает косу на плечо и сворачивает влево, размашистым шагом скользит вдоль реки по тонкой кромке над обрывом. Сжимаю зубы и иду за ним.       Ну да, ответить на вопрос нельзя. Это же сразу Третий Удар случится, если мне на вопрос вдруг ответить!       Так мы и идём в молчании ещё какое-то время, пока Молотов не тормозит возле очередной ёлки.       — Знаки, — неожиданно говорит он, когда я подхожу ближе. — Вся суть сигнальных знаков в их сигнальности, в закреплённом на месте вигоре. А для этого ты можешь что угодно делать: хоть знаки выписывать, хоть просто так вливать, хоть картины Жоре выцарапывать — всё равно. Лишь бы закрепилось. От вас знаки требуют чертить только затем, чтобы вы запомнили их конфигурацию. Чтобы при встрече с тварью не тупили, а на автомате нити резали.       Слова Молотова звучат жёстко и логично. Вообще-то я и сама могла догадаться об этом. Ведь никакой тайной силы в самих знаках нет. Вся сила заключена в вигоре, а знаки — ничто иное, как последовательность ударов, которую в нас вдалбливали на протяжении нескольких месяцев. Логично, да.       — Теперь давай, — говорит Молотов, и для убедительности указывает древком косы место.       Я стою, смотрю на этот ничем не примечательный сугроб и понимаю, что от меня требуют поставить сигнальный знак. Прямо сейчас. А я… я никогда их не ставила. Нас даже и не учили особо этому. Упор в обучении на защиту и атаку. Про знаки же упоминали пару раз вскользь. Видимо считали, что, раз научился вигором управлять, то знак поставить дело нехитрое. И в теории я знаю, что да как, но…       — В чём дело? — видя мою нерешительность, рявкает Молотов.       И он разорётся ещё сильнее, когда узнает, что я не умею. Но нас не учили, это не моя вина! Не моя!       Сжимаю косу и выдыхаю.       — Я не знаю как, — говорю я как можно спокойнее.       Молотов упирается в меня стальным взглядом. Кажется, он готов меня на куски им порезать.       — В каком смысле? — и с сарказмом добавляет: — Ты пропустила эту тему?       Его голос так и сочится ядом, и мне стоит неимоверных усилий не ответить тем же.       — Нет, этой темы вообще не было, — чеканю я.       Несколько секунд Молотов продолжает буравить меня взглядом, а затем возводит глаза к небу. Отчётливо слышу бурчание:       — Да за что ж мне это наказание? Просил же: не присылать никого. Нет — пригнали бестолочь очередную! Чему их там вообще учат?       Затем он шумно выдыхает и старательно выговаривает:       — Надеюсь, хоть вигором управлять ты умеешь? Или этой темы тоже не было?       — Умею, — скриплю зубами. — С тварью дралась.       — Хоть что-то, — цедит Молотов. — Принцип постановки сигнального знака тот же, что и при сражении с тварями. Устанавливаешь щит, выливаешь вигор, но только не броском, а медленно. Так он закрепляется в конкретной точке.       Для убедительности Молотов тычет косой в сугроб.       Да всё это понятно, и я это и так знаю. Но проблема в том, что нет у меня щита. Нет его. Совсем. И что делать, я не знаю. Нужно сказать об этом Молотову. Но как сказать? Он же разорётся, не поймёт ничего. Он не хочет ничего понимать. Он хочет только одного — избавиться от меня. Считает меня помехой, обузой, которую ему навязали. Вот только я не просила, чтобы меня сюда отправляли.       Я вообще не хочу быть секачом и знаки ваши дурацкие устанавливать!       — У меня нет щита, — рублю я, готовая к любым насмешкам и потоку яда.       Пусть только начнёт — я ему всё выскажу.       Но Молотов почему-то с насмешками не торопится. Кажется, он удивлён.       — В смысле? — спрашивает он.       — В прямом, — всё ещё щетинюсь я. — У меня не получается строить из вигора щит.       Молотов смотрит, щурится из-под косматых бровей, но этот взгляд уже не режет, а как бы прощупывает.       — Как же ты откат ловишь?       Медленно выдыхаю, постепенно успокаиваясь.       Кажется, он не собирается издеваться и орать. Значит, можно объяснить, а не нападать.       — В движении, — подбираю слова я. — Мне приходится двигаться до тех пор, пока последняя капля вигора не втечёт обратно.       — Двигаться. Всё время… — Молотов хмурится, и продолжает совсем тихо, скорее себе говорит, чем мне: — Для атаки подойдёт, но для сигнальных знаков никак. Любопытно.       Резко взмахнув косой, он вгоняет остриё в снег и за считанные секунды вливает в точку вигор, продолжая о чём-то напряжённо думать. Потом, не говоря ни слова, Молотов машет мне рукой, веля следовать за ним, и двигается дальше.       И я двигаюсь, тоже размышляя.       Как легко и свободно он поставил знак, закрепив часть вигора на этом участке земли. И как же непросто будет сделать это мне. Вернее, с вливанием проблем не должно возникнуть, да и закрепить я смогу. Но вот откат. Что делать с ним?       Во время атаки, мощного и быстрого выброса вигора, и откат получается таким же — моментальным. И его я научилась ловить правильно, не подставляясь под сокрушительный удар. Но сигнальный знак — это не атака, он держится несколько дней. И всё это время вигор постепенно возвращается в секача. Откат длится несколько суток! Да, он не такой мощный, как после атаки, но даже десятая доля той боли может свести с ума, если она будет длиться на протяжении…       На протяжении всей жизни!       Закусываю губу и останавливаюсь в двух метрах от Молотова.       Он поворачивается, смотрит на меня. Сосредоточенно так смотрит. Неужели он что-то придумал? Вот этот бородатый, сердитый мужик, от которого доброго слова не дождёшься. Он придумал?       — Движение, значит, — тихо говорит он. — Твой вигор подвижен и не желает застывать. А рабочий некс какой? Ведь не страх же.       И как он так быстро просёк?       — Не страх, — качаю головой. — Злость.       — Злость?       Молотов аж придвигается ближе, а глаза разгораются неподдельным интересом и… азартом? Он даже, кажется, вырос. Нет, не сам Молотов, конечно, а его атис-поле. Вытянулось, расширилось, будто плечи расправило.       — О-очень любопытно, — тянет он и, не глядя, всаживает в снег косу, вливает вигор, а закончив с этим, коротко велит: — Сосредоточься на своём теле.       И снова трогается с места.       Я иду за ним. Не совсем понимаю, что нужно делать, но сосредотачиваюсь, прислушиваюсь к собственному телу. Слышу своё дыхание, ощущаю, как расширяется грудная клетка, наполняясь кислородом, а потом сдувается воздушным шариком. Ощущаю, как напрягаются и расслабляются мышцы во всём теле, как мерно стучит сердце, разгоняя кровь по венам.       Двигаюсь. Я двигаюсь. Даже если стою или лежу, моё тело в вечном неумолимом движении. Этакий движущийся мир в миниатюре.       Что он хочет, чтобы я?..       Молотов тормозит, оборачивается ко мне. Я тоже останавливаюсь.       Останавливаюсь, продолжая двигаться.       Молотов опирается о косу и, глядя мне прямо в глаза, начинает говорить:       — Нас учат соединять движение вигора с движением мышц. Именно через это мы учимся контролировать его и управлять им. В статике строим щит, в движении выбрасываем атакой. Это самое очевидное решение, самое простое и прямое.       Да, всё верно. Так и есть. Хоть это никто и не озвучивал никогда, не объяснял, как сейчас Молотов, но всё именно так — мы учились управлять неизвестной для нас, нематериальной субстанцией вигора через управление мышцами. Как бы связывали их между собой. Это логично, это понятно, и это доступно каждому секачу.       Кроме меня.       — Но у тебя нет пассивного состояния вигора, — будто бы подхватывая мою мысль, продолжает Молотов. — Твой вигор, пройдя через агрессивный некс, сразу становится активным. И остановить ты его уже не можешь, тебе приходится постоянно двигаться.       Киваю.       Всё так и есть. Не могу. Сколько ни пыталась.       — Принимать откат в движении ты научилась. Отлично. Но мы движем не только мускулатурой. В нас масса органов, которые движутся сами по себе, без нашего контроля, даже когда мы спим. Ты поняла, что нужно делать? Вперёд!       Молотов тычет в ничем не примечательное место возле ели. Вернее, оно ничем не примечательно обычному глазу, но я-то вижу сконцентрированный в одной точке чужой вигор. Он почти уже выветрился. Его нужно обновить. Мне.       Сжимаю в руках дрын Эрстера и подхожу ближе, неотрывно глядя в эту точку. Отчётливо понимаю: точка должна остаться точкой. Мне нельзя чертить знаки. Ни одного движения. Абсолютная неподвижность.       Коротко выдохнув, всаживаю остриё косы, пронзаю толщу снега, врываюсь в промороженную каменную почву.       Замираю.       Тишина покрывает пространство на многие километры вокруг. И в этой тишине я отчётливо слышу стук собственного сердца. Точные, ритмичные удары.       Тук-тук. Тук-тук.       Мой личный вечный двигатель, который ни разу не подвёл, не сбил темп, не пропустил удар.       Тук-тук. Тук…       Стучит, отбивает такт, пульсирует, толкает кровь, гонит её по венам и артериям, и она бежит по этим узким, ветвистым каналам. По кругу. Бесконечно.       Тук. Тук.       Она бежит, струится. Как и вигор. Бурлящий вигор, что несётся сейчас по каналу, чтобы привычно соединиться с мышцами, слиться с ними, стать силой. Стать танцем.       Но… нет.       Сегодня — нет.       Сегодня всё по-другому. Не танец, не мышцы, а вены, каналы. Соединить одни каналы с другими, влить вигор в кровь. Перенаправить.       Как же тяжело это делать сознательно, и как непривычно.       Тогда, когда я первый раз взорвалась вигором, всё получилось спонтанно. Я просто была на взводе, послала к тварям все инструкции и начала рубить. Вигор сам собой соединился с этим движением первый раз, а потом уже следовал проторенной дорогой. Я не контролировала это никогда, даже внимания особого не обращала. Мне было совершенно не важно, с чем именно соединяется вигор, главное, что соединяется.       Но сейчас мне важно. Важно сделать всё по-другому.       Закрываю глаза и выдыхаю.       Я почти слышу, улавливаю каким-то непонятным чутьём, как вигор —эта нереальная, внематериальная субстанция — бежит по своим нереальным каналам, чтобы проникнуть в материальный мир. Почему-то сейчас я с особой отчётливостью ощущаю, насколько он чужд окружающему миру, насколько далеки эти реальности друг от друга — мой внешний обычный мир и неведомый итис. А между ними, прямо посередине — я. Мост между мирами, проводник, канал. И этот канал с одной стороны сейчас гудит от напряжения, низко, утробно. Яростно. А сквозь эту ярость с другой стороны пробивается мерный, ритмичный звук. Стук. И если постараться, то в этом можно уловить музыку, странную, непривычную для слуха, но музыку. Спокойный стук становится громче, чётче, он задаёт темп, он будто направляет бешенный поток, усмиряет, преображает, и уже не потусторонняя ярость бежит по венам, а музыка, мелодия. Мелодия того самого танца под дождём, одинокого, отчаянного, надрывного. И безумно красивого.       Я вижу его. Я чувствую на коже капли. Дождь выстукивает по мне свою мелодию, тонкими дорожками рисует узоры, будто бы слова неведанной песни. Хочется петь, но… Я не знаю слов. Не могу разобрать язык дождя. Единственное, что у меня есть — это горсть несвязанных слов, что осталась от Первого секача. Быть может, он знал? Быть может, он тоже слышал эту песню? Слышал и мог разобрать?       Я не знаю. Я ничего не знаю. Я знаю лишь то, что сейчас она рвётся из меня, и если я не выпущу её, то просто разорвусь.       И начинаю петь. Не голосом — сердцем. Именно им я тяну и выстукиваю эти странные, нелепые слова: «дождь», «выстрел», «здесь», «шаг»… И как только протягиваю одно, за ним тут же льются дальше все остальные. Будто бы они сами знают свой порядок, выстраиваются нужной комбинацией и проходят через меня.       На последнем слове я замолкаю, утихомириваю разгулявшееся сердце и с удивлением смотрю на снег вокруг косы. И снег, и земля под ним, и ёлки вокруг, и даже воздух буквально пропитаны моим вигором. Он колышется, переливается, если прислушаться, то и сейчас ещё можно услышать мелодию, и даже разобрать слова. И этот вигор не стремится в меня прямо сейчас. Он слишком медленный, слишком тягучий, хотя всё ещё подвижный. Он почти отделён от меня. Межу нами лишь тоненькая ниточка-связка. Она настолько тоненькая, что я стараюсь не дышать. Кажется, что одно неловкое движение — и порвётся.       — Хорошая работа.       Низкий, чуть хриплый голос звучит так неожиданно, что я вздрагиваю.       Молотов. Он смотрит на меня ещё пару секунд и разворачивается.       — Идём дальше, — кидает он через плечо.       Я с тревогой смотрю на свой знак, на тонкую нить.       Как я могу сейчас уйти? А что будет с нитью? Она же порвётся!       Но Молотов больше не оборачивается, бодро сворачивает за пушистую ёлку и исчезает из вида. Приходится и мне трогаться с места. Мне откровенно трудно это сделать. Трудно отлепить лыжу от примятого снега, трудно сделать новый шаг, трудно перекатить вес тела на другою ногу. Я будто бы вырываю себя из промороженной тишины. Резко, до хруста.       Делаю второй шаг, третий. Нить странным образом не рвётся, только становится длиннее. И на четвёртом шаге я забываю об осторожности. Несусь изо всех сил, ощущая, как растягивается нить, тонкая, но безумно крепкая. И начинаю понимать все слова про секаческое чутьё.       Раньше не было гигантских щитов с картами местности, на которых красным загораются повреждённые участки, но секачи и без них находили все прорывы границ и места нежданного появления тварей. До сегодняшнего дня я недоумевала: каким образом они это делали? Как понимали? Как находили? Ведь подведомственные территории огромны, и сигнальных знаков на них тысячи, если не миллионы. Как суметь прочесать всё, чтобы найти место прорыва? И вот теперь я отчётливо понимаю: именно так они и чуяли — с помощью нитей. Я теперь связана с этим местом нервущейся связью. И пока вигор не вернётся в меня полностью, я буду чувствовать это место. Любой намёк на вторжение отразится во мне сигналом. Не знаю ещё каким, но вряд ли его можно с чем-то перепутать. И потом остаётся только ухватиться за сигнальную нить и скользить по ней. Вот и всё. На этой мысли я едва не врезаюсь в Молотова, который застыл возле небольшого снежного холмика с былинками.       — Закрепим материал, — говорит Молотов и кивает мне на холмик.       А я набираю в грудь побольше воздуха и сосредотачиваюсь.       «Закреплять материал» мне приходится ещё пару раз. Все остальные знаки Молотов ставит сам. Всё-таки у меня на это уходит ещё очень много времени, а мы и так припозднились и возвращаемся к дому уже затемно.       Переступив порог и стянув с себя тёплые вещи, я буквально падаю на ближайший табурет. Усталость наваливается резко и сразу, она буквально расплющивает меня, хочется лечь и вообще растечься лужицей. И я даже, кажется, немножечко теку.       — Я пошёл баню топить, а ты ужином займись, — врывается в барабанные перепонки резкое.       Молотов хлопает дверью, а я подвисаю.       Ужином займись… Ужином…       Подождите. Это мне нужно что-то сделать? Э-э… Ужин? Из чего мне его делать? И на чём? Вот на этом?       Сонливость и усталость как рукой снимает, я больше не растекаюсь, а с недоумением смотрю на чудо-агрегат, творение инженерной мысли древних людей.       Печь. Здоровенная такая печь. Стоит и пышет жаром на весь дом.       Отлично. Как в ней готовить? Не, я читала всякие сказки, я понимаю, что готовят в очаге. Или как оно там называется? Горнило? Но… Сказками все мои познания и ограничиваются. А мне ж реально что-то сделать нужно. И кстати, что в печи готовят? Теоретически, наверное, всё, но я понятия не имею — как. Про что там в сказках упоминалось? Про каши, вроде. Ну каша так каша. В любом случае нужно сперва продукты найти, так что нечего рассиживаться.       Я подрываюсь и начинаю бодро шариться на кухне, открывая все дверцы и выдвигая все ящики. В итоге нахожу всё, что нужно: крупу, соль, сахар, молоко и масло. Последние два ингредиента я обнаруживаю только чудом, чисто случайно натолкнувшись на дверцу в подпольную кладовую. Залив и замешав всё в чугунной посудине, я беру ухват у печи и пропихиваю чугунок в горнило. После этого вытираю руки и с чувством глубокого удовлетворения сажусь на табурет.       Я действительно довольна собой. Тем, что не растерялась, тем, что смогла сориентироваться. Приготовить ужин — не бог весть какое сложное задание, но в таких условиях оно превращается в настоящее испытание.       И вообще, почему здесь такие условия? Почему здесь эта дурацкая печь вместо обычной плиты и отопительных кристаллов? Почему вся посуда самодельная, да и мебель, кажется, тоже? Почему этот матобеспечиватель Бачалов, который соловьём разливался, ничем нормальным эту глушь не обеспечивает?       Куча вопросов и ни одного ответа. Но спрашивать сейчас Молотова я, пожалуй, не буду. Он дядька суровый, легко может послать куда подальше с такими вопросами. Он и без них настроен ко мне не очень дружелюбно. Так что мне лучше пока помолчать и просто приглядываться.       Молотов возвращается в дом как раз тогда, когда я ставлю на стол раскалённый чугунок, от которого паром исходит сытный, горячий запах. Сейчас мужчина куда больше похож на человека, чем на заросшего медведя. Может, потому, что вместо дублёнки и мохнатой шапки на нём тёмная рубаха и брюки. А может, потому, что густые чёрные космы сейчас влажно поблёскивают и даже расчёсаны. Вот только лицо по-прежнему хмурое, неприветливое.       Молотов, ни слова не говоря, садится за стол и выжидательно смотрит на меня.       Это что, ещё одно испытание, да? Проверочка: сорвусь я или нет?       Хорошо. Я принимаю вызов!       Стискиваю зубы и иду за посудой, будто бы я тут хозяйка и всё знаю лучше этого мужика. Впрочем, я тут полдома уже излазила, так что и правда знаю, где что лежит.       Разлив кашу по тарелкам, утыкаюсь в свою носом и украдкой поглядываю на Молотова.       Нет, никакой благодарности я не жду, но хоть какая-то реакция должна быть.       Молотов с совершенно непроницаемой физиономией приступает к еде. В лице не меняется, не кривится, ложку не бросает. Ну и на том спасибо.       Я тоже начинаю есть. Сытное тепло тут же разливается по всему телу, оно расслабляется, тяжелеет, ещё чуть-чуть и вообще потечёт. Прислоняюсь к стене и кутаюсь в свой свитер, смотрю на печь, на мерцающие красные отсветы живого огня. Огонь танцует там на поленьях, дарит свой жар кирпичной печи, а та, растопленная, разогретая, окутывает теплом уже и меня. Почему-то её тепло напоминает руки. Большие. Сильные папины руки, которые обнимают и несут меня, маленькую девчушку, в безопасное место. Они не знают, что самое безопасное место — это они и есть. Я же совсем маленькая, я могу зарыться в них полностью, уткнуться в широкую грудь и так проспать всю ночь. Я так часто делала в детстве. Но зарываюсь сейчас почему-то в одеяло, тёплое и очень-очень мягкое одеяло. Откуда оно взялось? Не знаю. Завтра… Я подумаю об этом завтра…