Ангел земной

Пасмурно и холодно было, когда внутри Белозёрского монастыря остановилась карета царская, чёрными конями запряженная. Вышел государь, хмурясь и не глядя ни на кого, кучеру наказал напоить лошадей да корму побольше задать, и по снегу подмёрзшему в стены монастырские прошёл. Два паренька в рясах чёрных отбежали поскорее в сторону, сам настоятель – и тот, из окна своего заметив, перекрестился да отвернулся поскорее. Негоже было в монастырь Божий со злобою являться, да на себя серчал государь, что гневу пустому поддался да за… не уж вовсе за пустяк, да несправедливо наказал любимца своего. По приказу царскому Федюшку в келье холодной заперли, волосы густые обрили, имущество всё отобрали да с сыном любимым разлучили – как-то там Сашка сейчас? Надо и его будет призвать в дом родной, во палаты царские… Дежурный поклонился государю и на немой вопрос пролепетал: - Третья келья у послушника Фёдора, государеве. Только заперся он да никого не пущает… - Чем же он заперся, коли у вас запоров нету? – спокойно спросил Иван Васильевич, и послушник закивал, как болванчик: - Верно оно, нету, да как-то он запирается. Уж то ли палку пронёс, то ли как. Уж небось тебя пустит. Не уверен был Грозный, что сразу его пустит Федька, коли, судя по словам послушника, норов его крутой и в Божием доме сохранился. «Только это от одиночества ершится Федо… Федя», - мысленно поправился государь, отыскивая третью келью. – «Уж как узнает, что в милости моей опять да что Сашку я ему ворочу, так и расцветёт, что лилия заморская». Вопреки предупреждению, келья Фёдора оказалась не заперта, и Грозный толкнул несколько старых досок, сбитых планками, внутрь без всякого препятствия. Федюша его, сокол ясный, ягода летняя, сидел на койке и вроде писал что-то при слабом свете из крохотного окна. Брови соболиные нахмурены были, глаза понуры, сам он согбен и, казалось, не настроен с гостем говорить. - Федюшка, - позвал его Иван Васильевич, подходя к кровати. – Федя, голуба моя, приехал я по твою душеньку… Не поднял очей потемневших Басманов, не двинул и плечом, не поднялась даже грудь впалая, словно он не то что вставать – дышать не собирался. Государь нагнулся к кравчему бывшему своего да проговорил тише, но вкрадчивее: - Федя, Феденька мой, оборотись да обойми меня крепко… - Не пристало монаху, государь, обниматься с мирянином, да ещё с царём, - сухо ответил Фёдор ему. На бумаге дорогой знаки один за одним являлись, да не славянское письмо, не кириллица, а басурманщина какая-то. – Коли дело у тебя ко грешнику великому, так говори. - А коли дела нет, так уйти? – Грозный аж брови приподнял, удивляясь в шутку. – Уж есть, Феденька, да какое доброе. С моего разрешения настоятель тебя исповедует напоследок да и отпустит из монастыря в дом твой прежний. Уж дома что захочешь делать будешь – вина пить хмельные, на коне удалом скакать, - он нагибался всё ниже, - кафтаны шелко́вые носить, на пиру со мною рядом сидеть, а как ночь спустится… - Не прельщает это меня всё, государь, - всё так же спокойно возразил Басманов, продолжая своё письмо. – Не хочу я возвращаться в чертоги дворцовые. - Это отчего так, Федюша? – тут уж царь по-настоящему изумился. – Что ж не хочешь? - А вот потому, - Басманов дописал лист, оборотил, и снова перо заскрипело. – Не желаю, государь, и всё. Нешто я должен тебе пояснять? Грозный и не нашёлся сразу, что ответить. Не о таком он думал, когда ехал в такую даль за Федюшкой своим, не равнодушия ожидал, не холода – впервые он почувствовал, как холодно в келье. - Коли скажешь, что должен, - Федя снова безошибочно угадал причину запинки, - так вот тебе: покойнее мне здесь. Тут ежели впустую и накажут, то не эдак, - и он показал два пальца с тонкими пластинами ногтей и ужасающими шрамами под ними. – Ежели монахи и косятся да бранят меня, то не бьют да не насилят. И ничего у меня не отымут здесь, ибо нету ни гроша, и в бабские наряды рядить не станут. Голодно пусть, а сердцу тише. Своим делом без подозрения занимаюсь, а заподозрят – мяса с кожею вместе снимать не будут, как ты снимал, государь. - Вот ты об чём, Федя, - государь снова выдохнул с облегчением. – Так коли не захочешь, не будешь ты у меня больше… Федорою, - стыдное имя женское едва слышно царь произнёс. – Бить тебя никто не будет, ежели ты в бой не захочешь, как ране хотел, и обижать да подо́зрить тебя ни сам я не посмею, ни другим не позволю. Был бы ты, Федя, мне другом верным да Сашутке отцом добрым. Ведь как тоскливо ему без тебя, в Смоленске! Уж при батюшке-то родном… Грозный, конечно, бессовестно умолчал о письме Сашки, в ноябре полученном. Там маленький Басманов писал, что со всеми в крепости, кроме начальника первого, он передружился до драки братской, что и рыбу удит, и булочки тягает, а то и сыру отрезку – «не до греха, тятя, а уж для веселья!». Не сказал он и то, что все письма Сашины Басманову перехватывали да самому государю доставляли. Мало ли что щенок брешет! - Да не хочу я, государь, верным другом тебе быть, - Фёдор поставил подпись и свернул свиток, откладывая его на край стола. – Грех это, наперво, да и не всегда сладко мне было с тобою, горько больше да солоно. А такой пищи я тут уж наелся, хватит мне. Да и не люблю уж я тебя, государь, а без любви оно ещё больший грех. Грозный нахмурился вновь. Не нравились ему Федькины слова, ох, не нравились, и гнев начал закипать внутри. - А без утех прежних будто и не нужен больше я тебе, государь? – усмехнулся Басманов, наконец поворачиваясь. – Не надобен, вижу. Потому и отказываю тебе. - Ты, Федя, словами не играй, - стараясь быть хотя бы спокойным, ответил Грозный, глядя в тёмные от глубоко залёгшего горя глаза. – Не может тебе, вольной душеньке, в стенах монастырских лучше царских палат быть. Собирай руки в ноги да голову в шапку, и поехали домой наконец. - Плохо ты стал меня слушать, государь, - Фёдор не отводил взгляда, но глаза его оставались пустыми и ледяными. – Трижды я отказал тебе уже. - На четвёртый не отказывай, - уже суровее ответил Иван Васильевич, и руки его сами начали в кулаки поджиматься. – Федя, ты меня хорошо знаешь… - Потому и нет, царь-батюшка, - Басманов повернулся уже весь, плечи его распрямились, и на миг стал он походить на себя прежнего. – Не твой я боле и к тебе не вернусь. Точка. Этого не мог уже Иван Васильевич перенести. Ему, государю, такие слова глаголет, да кто! Федь Басманов, никогда никому отказа не дававший! - Ты в монаха не балуй, душа у тебя всё та же, подлючая да развратная, - брови густые вовсе на переносице сошлись. – Не в монастырь тебя надобно было ссылать, а на каменоломню, быстро бы ты спесь подрастерял! А ну подымайся и за мною! - Зачем я нужен тебе тогда, коли подлец я да развратник? – колючая усмешка разъехалась в полуоскал. – Государь, не мучай ни меня, ни себя, ступай сам поскорее. Мало у тебя девок красных да парней румяных? Много, всех до смерти не переобижаешь… Грозный зарычал от злости и толкнул Басманова на жёсткую койку, знатно припечатывая головой о непокрытую тощей перинкой деревяшку, да горло, кашлем надорванное, рукою когтистой сжал. На миг в Фединых глазах ужас мелькнул… - Думаешь, поломаешься, а государь за ради тебя, щенка, псины шелудивой, челом бить будет? – прохрипел государь, сжимая руку сильнее и влепляя обидную тяжёлую пощёчину. – Уж не добром, так силою возьму назад свою Федорушку! - Отпусти, государь, не в этих стенах тебе меня мучить! – сиплый Федин голос не к раскаянию был близок, не к мольбе, а к страшному презрению. – Пусти, убьёшь же! - Опять, лицемер, стенами прикрываешь суть свою сучью! – государь снова ударил его, оставляя громадный багровый след. – Слов моих не слышишь? Ни ласкою, ни угрозою понимать не хочешь? Добро, Федорушка, добро! Вынудила ты меня, шлендра помойная, получай теперь! Дочерна отобью и дохлую увезу, коли биться будешь! С этими словами Грозный рванул рясу чёрную с силой звериной. Бечева крепкая треснула пополам, крест тяжёлый на пол свалился, звякнув жалобно. Фёдор слабо как-то отталкивал его руки, хрипел, и на глазах его слёзы чистые показались, да не увидел их государь уже, под дых ударяя трижды. Портки старые сорвал, щипнул больно, шлёпнул, за волосы грязные дёрнул… - Пощади, Ванюшка, не надо! – едва слышно прохрипел Федя, хватая воздух губами, как рыба, на сушу вытащенная. – Оставь меня, не гневи господа! Только когда слепит грех вожделения, не слышит человек даже ранее желанного. Навалился Иван на Федьку сверху, в койку его вдавил безжалостно, что кости затрещали, и ввергнулся в него, сухого, поджатого. Надорвалась кожа бледная, дрогнули ножки натруженные, ручки белые обвисли плетями, грудь задрожала крупно, да царю словно того и надо было – любил он Федьку покорным так сильно, что от мертвечности почти истинной не отличил. Заходила плоть, как нож в мясе на забое, зубы государевы сжались, лицо побагровело. Не для сладости он мучил любимца, а от зла, от жажды власти над птицей упущенной. Никогда раньше Басманову от пытки грешной так больно и тягостно. Слёзы сами катились, щёки окропляя, стопы заболели отчего-то, как всегда было во время обиды государевой, но ни одной мольбы не исторг он больше, лёжа и принимая государя своего, как пленница мучителя, зверя безумного. На миг подумалось ему о Сашке, о светлом лучике, и закрыл Федя глаза, прося только, чтобы больше мысль эта не смущала его разума, и вновь как бревно или как ледышка сделался. Дрогнул только, когда прокусили шею крутую, кровь тёмную на перину пуская… Государь недолго был над ним: гнев да похоть подстёгивали сзади, словно ремень, шипастый да жёсткий. Дёрнувшись напоследок, скользнув в крови Федькиной, извергся он, дикую, животную усладу чувствуя, когда сжались стенки тугие вокруг, приподнялся и такую пощёчину отвесил, что в глазах Фединых потемнело, а слезинки в стороны разлетелись. - Доволен, сука проклятая? Государя в монастыре соблазнил, на грех сподвиг! Как поедем, сечь тебя три дня велю да гноем поить! - А я тебе снова говорю, злой ты человек, - Фёдор открыл глаза, и царь сам отдернулся, снова больно надрывая внутри, столько ярости и тоски в них было, - что не поеду я с тобой ни в хоромы, ни в рай Божий. Пусти, нечестивец! Иван Васильевич и не ожидал, что в руках Федькиных силы окажутся, чтобы оттолкнуть его. Кое-как Басманов оттолкнул его, портки натянул, крест в кулаке зажал и прочь из кельи кинулся. Замелькали в голове тяжёлой Сашка, Никита, батюшка родной, предатель, Васька-дурак, Варвара и наконец матушкины глаза, тёплые, да слова последние. «Береги, Алёша, ангела вместо себя в мир даю»… Федька бегом, сбивая с ног двух подростков и старичка-садовника, взлетел по ступеням на стену отвесную и прошёл по ней пару шагов, выбирая, где промеж зубьев отверстие пошире. Снова заболели ножки резвые, словно огнём их жгло, да не замечал уж Федька – стыла на морозе грудь, глаза закрывались сами. Государь вышел следом да обомлел: стоит его Федюшка, синяки да подтечины по всему телу белому, на стене высокой, рученьки раскидывает… - Ни тебе, Ванька, ни монашьему скиту, одним чертям я принадлежу! – звонко крикнул Басманов, и на миг показалось царю, что слышит от не мужика, а малютку-Феденьку, большеглазого кудрявого птенца, каким впервые он его увидел. – Прощевайте все да поминайте лихом сколько вам влезется! С этими словами он покачнулся и, будто оттолкнувшись, на целый миг замер в воздухе – полетит? разобьётся? Неправа оказалась матушка, сама ведунья да грешница. Не полетел Федя ангелом. Сбежалися монахи, кучер от коней отвлёкся, а там и сам государь подоспел, да некуда уж было торопиться. Лежал Федя на дне рва, а под ним рекою растекалась кровь его горячая, со снегом мешаясь. Тут солнце вышло, словно насмехаясь самым последним над Басмановым, и замерли все, будто не понимая. Для оставленного на столе письма пришлось государю толмача вызвать: ни он, ни кто-то рядом букв не знали таких. Толмач, старичок, сообщил: - Письмо это, государь, составлено тем языком, на котором в одной части Османии ране говорили да писали. Предупреждает Феодор тебя, что без него пропадёшь ты, а сын твой против тебя восстанет, когда тебя уж не будет. Не серчай, Басмановым сказано, а не мною. Только не разумею, почему он про угли какие-то пишет и благодарит, что на них пляску исполнить не заставлял перед кончиною. *** - А на Рождество тятя уж приедет! – восторженно заявил Сашка, взмахивая руками. – Что привезёт, не писал, да пусть и ничего, только был бы… Не знал мальчик, что на письма ему, сердцем сжалившись, Варварушка отвечала. Весть горькую теперь ей же предстояло передать, а карета почтовая как раз к Рождеству поспевала. *** - Фу, уродец! – Нэнси отмахнулась от новенькая принятого малыша. – Не думаю, что этого вообще заберут. Куда его положить? - К тем, что года, - распорядилась настоятельница приюта. – И назови… Малыш со смешными чёрными вихрами доверчиво прижался щёчкой к руке Нэнси, и та брезгливо отдёрнула её, но ребёнок не обиделся, а снова начал искать тепла. - Криденсом, - решила настоятельница. – И вправду, убери поскорее. Он и мне совершенно не нравится.