Фото на книжной полке

Точно заводные игрушки, о каких мечтают дети на Рождество, за невысоким забором сквера люди то маячили, раскачиваясь, то спешным шагом проносились тенью хватких ветвей. Холодный мрамор их щек мог поспорить с просроченными сливками, одежды и руки со вздувшимися, но от того не более яркими венами — с асфальтом и зданием суда позади. Мужчины кутались в посеревшие пальто, женщины прятали губы в одинаковых шарфах. Этот вид ждёт каждого рядового гражданина, решившего прогуляться в среднем или чуть больше того городе. Каждый рядовой гражданин будет дополнять картину для других граждан. Это называют обществом. — Посмотри вперёд, — тёплая на фоне туманного воздуха ладонь Артура отнялась от предплечья Франциска, чтобы больше не следить за беспорядочным темпом его дыхания, — эти люди мертвы, хоть сами того не замечают. Ходячие трупы. — Ты о прохожих? Не все грешат этим, мир широк. Когда глаза намылились остывающей лужей перед носом их туфель и ножками отсыревшей скамейки, с губ почти слетело с хрипотцой: "Если бы". Пусть вода и кривила, пусть не улавливала лиц, но отражала движения, мокрые и тяжелые, ей в пору. — Думаешь, мы не станем такими же? У Артура был удивительный голос. Эмоционально послушный. Он мог передать любую дозу сарказма, накрыть вуалью ложь. Сейчас он говорил так, будто заранее знал ответ. Он точно не был отрицательным. — Периодически становимся. Первое октября. Этот день оставил в памяти пустые реплики, сырость, щекотавшую нос, и фотографию.

***

Не сказать, что дата преобразовалась в семнадцатое февраля незаметно. Бесполезная привычка каждый день отрывать по листу в календаре, пока он совсем не прохудится, оказалась спутницей напольных часов в доме Кёркленда. Бывало, он дожидался полуночи, спрашивал у себя, можно ли вырвать страницу, и полуслышно отвечал согласием. Конечно, ведь n-ное число наступило, близится рассвет. Аромат каждого месяца слышался по-своему. Он не изменялся в корне, но медленно убывал. Стирался, как все надписи на стекле, со временем. Сначала на этих руках синева фонарей сама рисовала созвездия, пока они выискивают верные ниточки на небе. Потом руки стали поддерживать чашку, Артур беспокойно молчал, обнадеживаясь мыслью, что чай не прольётся. Небо он видел всё реже, не поднимал головы, пока бежал до станции метро. Парализованные губы замерли. Артур ни разу не взглянул на себя в зеркало, покойно ждущее чего-то на стене изолированной от мира гостиной. Взгляд встретился с неживым взглядом Франциска с октябрьской фотографии. Лицо, сущность на ней застыли в одной секунде, потеряв ход часов, словно замороженные смелым учёным. Они не оттают. Если влага коснётся фотобумаги, изображение по краям расплывётся. Почему она всё ещё стоит на книжной полке, не спрятанная за Байроном? За углями встревоженности от неаккуратных прикосновений и изменений голоса, порой на целую октаву, никто не следил. Погасли, как те два месяца. Этот чай мог бы быть заварен на них, но чуть припоздал к чаепитию. — У нас закончились темы для разговора? Смотреть на запечатанного в октябре Франциска Артуру нравилось значительно больше, чем шелохнуться от тона в настоящий момент, отчего одна резвая капля упала на ковёр. Хоть в сказанном не было воодушевления, оно могло таиться в потёмках больной с утра понедельника головы. Этого достаточно, чтобы разорвать кокон апатии. Но это было ужасно далёким от полуулыбки осени. Если подумать, то, что у людей внутри — самая непостоянная штука во вселенной, главная математическая переменная. — Появились темы для немых размышлений. — Артур, — прозвучало выдохом, звуки были изжёваны, не вырвались до конца, — посмотри вперёд. В зеркало? Верно, в зеркало, прямо впереди больше ничего нет, кроме стены, многое повидавшей: лёгкие совместные ужины, искренность, медовую ложь шёпотом. В её памяти рука поверх руки и созвездия. На этот раз светлее, от настольной лампы. Незаметнее до такой степени, что Артур узрел их природу только сейчас. Отражения неподвижны и цельны. Их кривит сознание. — Эти люди мертвы, хоть сами того не замечают. Ходячие трупы. Когда Артур выходит из зала современного искусства, критикует самодеятельность и видит удачную для него реакцию, слышит предсказуемую реплику в фильме, губы его изображают скверную эмоцию. Он ухмыляется. Перед Франциском он ухмылялся тоже, но как-то по-особенному. В ухмылке оттенок гротеска, сатирический, уверенный. — Впервые за месяц не хочу спорить. — Весь вечер смотришь на фото, — пальцы не прикоснулись к узорчатой чашке, не погрелись о её бока. Франциск, держа их поодаль от любых вещей в этом доме, сложил ладони вместе. — Нет смысла выбрасывать прошлое. Не думай, что я сентиментальный. Выдыхаемый Франциском воздух холоден. Кажется таким, вопреки законам природы. — Тебе решать, как себя идентифицировать. Если нагнетёт настроение броситься на железнодорожные пути, я всё ещё готов выслушать. — Какой же ты пустой стал. Аж противно. — Ты тоже не каждые сутки вспоминаешь осень. Разговоры для них — пустозвон рельсов. Важность имеет лишь никчёмная памятная бумажка в рамке.