before it turns to dust

Слава в третий раз чертыхается, проклиная Замая и его совет пить чай из пакетиков: он вспоминает его важное лицо и многозначительное "Так дешевле выйдет". Не ровен час, однажды этот латентный жид скажет, что выкидывать пакетик после одной-двух заварок – привычка под стать корпоративным свиньям, а вовсе не порядочным представителям андера. Карелин недовольно фыркает, разглядывая пару песчинок сахара на столе, и смахивает их ленивым движением руки, лишая права на место жительства. Он опускает взгляд, с интересом разглядывая разводы: белая скатерть давно уже не белая, просто Славе искренне лень ее менять, да и нахер вообще, если Мирон об этом пока не заикается. Мирон. Слава кривится, будто от зубной боли, и поспешно делает глоток, обжигая язык и горло кипятком. Ему, впрочем, все равно – и не до этого вовсе, не до сигналов ошалевших нервных окончаний, не до внешних раздражителей. На электронных часах 2:15, на душе антарктические минуса. Он кусает нижнюю губу и утыкается взглядом в настенный календарь, разглядывая буквы: "Июнь". На улице ебучий октябрь. Когда-нибудь Мирон устанет, исчерпает его – Славы – глубину и уйдет, забыв о нем так же, как Слава забыл перевернуть календарь несколько месяцев назад. Этот исход перед Карелиным предстает во всей своей безжалостности и неизбежности. И кажется теперь таким, блять, естественным, что переменчиво-контрастное счастье последних трех месяцев можно списать разве что на качественный самообман. Рано или поздно (скорее, конечно, рано) все закончится, превратится в пыль и ржавчину, угаснет, как последние ноты outro. Мирон, по самой сути своей искатель и скиталец, отправится дальше – собирать стадионы, кормить свою тим, завоевывать земли для империи, укрощать внутренних демонов. Если вкратце без пафоса – делать рэп и ебаться. Не с ним. Эта мысль вонзается в сознание длинными когтями, рвет на части остатки самообладания, причиняет боль настолько острую, что прочие чувства меркнут и выцветают до прозрачности. Карелин мысленно воет, раскачиваясь из стороны в сторону, и одновременно равнодушно прикидывает в голове – стоит ли кричать в три часа ночи и не вызовут ли беспокойные соседи полицию? – когда тишину разрезает дверной звонок. Слава отставляет кружку, выпрямляет затекшие ноги и ищет тапочки под столом, пытаясь разглядеть их в темноте. Поиски не приводят к успеху, ибо настойчивый гость не дает ему довести дело до конца, так как звонит второй раз и палец со звонка убирать явно не собирается. Трель действует на нервы ровно до того момента, пока рассерженный Карелин не подлетает к входной двери и не распахивает ее – почти готовый ударить некстати заявившуюся паскуду, которая, видимо, на часы вообще не смотрела. А спустя мгновение его рука, дрогнув, непроизвольно опускается. – Мирон?.. – Привет, – тон у Федорова такой подчеркнуто непринужденный, что режет слух похлеще непопадания в бит, и даже Слава, восстановивший связь с реальностью откровенно с горем пополам, этой непринужденностью не обманывается. – Ну, я зайду? – уже с легкой нервозностью спрашивает Мирон, пока застывший в дверном проеме хозяин квартиры таращится на него с таким охуевшим видом, будто сам Ленин, заебавшись лежать в мавзолее, заглянул к нему на огонек. Слава чуть заторможенно кивает, отходит в сторону, чтобы пропустить его, и захлопывает дверь, не сводя с него пристального взгляда. Тот натянуто ухмыляется, явно готовый съязвить на тему его потерянности, и держится якобы бодро, но Карелина так легко не наебешь, он на эти проявления артистизма покупаться давно разучился. У Мирона лицо бледно-восковое, осунувшееся настолько, что черты лица выглядят чересчур заострившимися, под глазами залегают темные круги – свидетельство череды почти бессонных ночей. Зубы стиснуты, и напряжение угадывается в позе, во взгляде, чуть ли не в дыхании. Слава встревоженно переминается с ноги на ногу, пытается поймать наигранно ироничный взгляд, угадать, что вообще могло Мирона Федорова привести за полночь в однокомнатную квартиру в видавшей виды хрущевке. А потом забивает. Забивает и, в пару шагов преодолев расстояние между ними, обнимает его за плечи – бережно, словно тот может рассыпаться на осколки от любого чрезмерного усилия. И Мирон забывает о маске, о тщеславной гордости и о давно усвоенной привычке истерзанную душу зажимать в кулак, не давая издать ни звука. Он в объятиях Карелина расслабляется, поддается исходящему от него теплу, позволяет себе признать, что сам себе он больше не опора. И оттого, что взамен он отыскал опору в том, кто сейчас прижимает его к себе, ему вдруг становится как–то непривычно легко. – Что случилось? – тихо спрашивает Слава. Он, склонив голову, почти касается губами уха Мирона, а слова эти произносит еле слышно, несмело: боится ненароком задеть воспаленные ткани в его душе. Федоров поначалу никак не реагирует, будто и не слышал вопроса. Только прорезавшаяся складка на лбу выдает пробежавшее по нервам напряжение, а потом исчезает и она. Он медленно, нехотя поднимает голову и открывает глаза, как после короткого, но приятного сна. – Много чего. А может, ничего особенного. Да и похуй. Мне захотелось, чтобы ты был рядом, – туманно высказавшись в этом роде, он целует Карелина, и если к чему–то подобному и можно подобрать точный эпитет, то это только «взахлеб». «Чтобы ты был рядом». Славке становится хорошо. Так хорошо, будто кроме него и Мирона в мире больше никого и ничего не существует – может, разве что сырки. Так хорошо, будто не было нескольких ночных часов на кухне, отданных на откуп гложущей боли, не было страха потери и гнетущего чувства своей никчемности. Так, блять, прекрасно, будто кто-то пообещал ему Мирона Федорова – всего без остатка и насовсем. Но даже если это не так – ничего не меняется. Даже если однажды все закончится, превратившись в пыль и ржавчину, никто не вычеркнет из его жизни маленькую бесконечность, именуемую «сейчас». Мирон отрывается от его губ и переводит дыхание. Глаза у него блестят, несмотря на усталость, и Слава с радостью отмечает, что теперь он выглядит живым. – А ты вообще чего не спал-то? – с ухмылкой спрашивает он и, высвободившись из объятий, направляется на кухню, где все еще горит свет. Благоразумно оставив вопрос без ответа, Слава следует за ним. – Кажется, ты ебнулся, Карелин, – голос Мирона выдает, что он едва сдерживает смех. – Или как там принято говорить – кукухой поехал? В общем, если ты не в курсе, сейчас уже октябрь. С порога кухни Слава наблюдает за тем, как он с педантичной аккуратностью переворачивает календарь.