Тайные страхи и привязанность

      Помнится, когда мы впервые встретились, очень давно, он спросил меня, чего я боюсь. Я ответил, что не боюсь абсолютно ничего. Тогда он принялся гадать, почти как дешевая цыганка в подворотне, и гадает до сих пор, иногда перевоплощаясь в то, чего я, по его мнению, мог бы бояться. Чушь. Во мне нет ничего от тех людишек, которых он привык пожирать, скорее, я бы составил ему неплохую компанию, но я терпеть не могу какого-либо общества, даже схожих по природе со мной чудовищ. Помнится, одной своей личиной он меня очаровал. Признаю его мастерство в нашем деле, но мне не совсем нравились его средства. Да, эмоция страха вкусна, но к чему эти плотские удовольствия? Я не раз спрашивал его, зачем ему питаться телами людей, на что он отвечал, что понятия не имеет, что это заложено его природой, и что ему нужно и то, и другое, чтобы выжить. Неплохая пищевая цепочка. Мне достаточно для поддержания существования только запаха адреналина.       Всегда поражало его умение превращаться, подстраиваясь, как волшебный пластилин, под страхи его жертв, будь то бешеная собака или же оторванная гноящаяся рука. Я был заперт в одной форме навеки, впрочем, она нравилась всем — и мне, и тем, с кем я «дружу». Его же я видел любым, всегда сопровождая на охоте, и мне поступало такое количество моей своеобразной пищи, что я был счастлив находиться рядом с ним так, насколько может быть счастлив подобный мне. Что для нас счастье? Для обреченных на вечную жизнь, полную бессмысленных убийств и пожираний человеческих ресурсов?       Я слышал, он из другой вселенной. Он рассказывал про мертвые огоньки. Он показывал их в виде открывающейся бездны внутри его тела через голову, из которой лился премилый свет, перемежающийся криками ужаса и мольбами помощи. Меня заинтересовали его зубы в этой личине.       Думаю, он до конца будет пытаться напугать меня и, возможно, съесть, но он не обрадуется, если на его клыках захрустит нечто вроде смеси старой ткани и тараканьего хитина. На меня его мертвые огоньки не оказали никакого воздействия, лишь позабавили, как и то, что он, сделав обиженное лицо, отошел и принялся бормотать, какой я плохой. Ужасный.       И я пытался его напугать, но потерпел такой же крах, как и он в таком же занятии со мной. У этого так называемого клоуна весьма крепкие нервы, если они вообще есть, ничто не подействовало на него — ни крики, ни шорохи в ночи, ни нагнетание атмосферы и давление на психику. Возможно, у него ее вообще нет. Лишь заслышав мое коронное приветствие, он несся ко мне с громким воплем: «Бабадук, дорогой!» и сжимал в своих объятиях, таких стальных и безвыходных, в которых мне казалось, что я погибну гораздо раньше него.       Это двухметровое пугало, как я его порой ласково называл, служил мне неплохую службу. Впрочем, как и я ему. Я выслеживал детей, он их пугал, я пожирал их эмоции, а он — тела. Я довольно холодно относился ко всему, что ему нравилось, над чем он смеялся, ну, или изображал это, как безумец, хотя он, скорее всего, намного безумнее любого, живущего на этой планете.       В любых наших проделках я холодно левитировал рядом, издавая тихий звук летающей тарелки, чтобы показать, насколько мне это не интересно. Он лишь хихикал. Нам были чужды человеческие эмоции, но мы их вполне понимали. Однако, у нас было несколько таких. Например, азарт или досада…       Мне было интересно, что он выкинет в следующий раз, если это можно назвать интересом. До него мне было жутчайше скучно, я не мог перевоплощаться, мог лишь орудовать тем, что у меня есть — старым плащом, цилиндром, когтями и скрипящим, как старое кресло, голосом. Его это забавляло, и в отместку за двухметровое пугало он звал меня старым дедом, хотя сам, наверное, будет постарше меня.       Вечерами, тянущимися даже днем в силу его способности создавать иллюзии, мы сидели либо в его доме, либо в канализации, либо там, куда не ступала и не ступит нога человека, обменивались воспоминаниями и планами на следующие развлечения. Я рассказывал о том, что приметил кое-где весьма аппетитную девчушку или аппетитного мальчонку, а он радовался как ребенок и так красиво улыбался… во все тридцать два ряда зубов, что у него были. И мы изобретали свои коварные планы, строили догадки и шутливо спорили, как лучше свернуть кому-то шею, как будет красивее и что можно начертить кровью на полу, на стенах. Да, он просил меня когда-то вымазать подошвы моих ботинок кровью и оставить следы на потолке. То, что он сам может так сделать, он предпочитал не слушать.       Каждые двадцать семь лет он выходил, и начинался весь этот своеобразный рай для нас и ад для людей. Мы прятались. Он прятался и засыпал, я же охранял его сон, часто прилетая посмотреть, проверить, не проснулся ли раньше времени… но нет, ни разу он не пробуждался до срока, вероятно, слишком много сил расходовал, пока вершил свои козни. Без него было скучно и мне, и людям в этом странном городке. Порой я тоже здесь орудовал, но не настолько изобретательно. Признаю, у Пеннивайза фантазия что надо. Либо из меня все это давно выветрилось, оставив после себя тягу к эмоциональному вампиризму, либо отродясь не было.       Мы знаем друг друга давно. Давно работаем вместе. С тех пор, как мы познакомились, каждый раз он просыпался и видел меня, а я висел повыше, презрительно глядя на него. Да, я знал, что ему необходимо такое долгое восстановление, я знал, что ничего не могу с этим поделать. Но, похоже, этот «оборотень», выходец из иного мира, пробудил во мне некое подобие глупого человеческого чувства, называемого надеждой. Я знать не знал, в чем заключается его суть, но, видимо, в том, чтобы ждать чего-то, что не произойдет.       Во сне он был похож на огрызок той вселенной, из которой пришел к нам. Наверняка это было очередной иллюзией, но он сверкал, как самый большой и неистовый мертвый огонек. Примерно так, как он показывал. Возможно, ему тоже снятся сны, только его, особые, которые не в состоянии понять никто другой, кроме него и таких, как он. Возможно, ему снились его будущие жертвы, под страхи которых он и подстраивался, видоизменяясь.       Казалось, что, делая так, он теряет себя, и, возможно, даже никогда и не находил, но мне нравились эти превращения.       Он так радовался, когда первым, что он видел после пробуждения, был я. Я злорадно желал ему доброго утра. Он отворачивался и стонал про «еще пять минут». Тогда я подлетал ближе и стаскивал его с места, и он изображал радость, смешанную с ненавистью. Поспать мне самому он никогда не давал.       Странно, что мы оба подцепили эти человеческие привычки, и нам нужно избавиться друг от друга, пока не поздно, но я-то знаю, что через двадцать семь лет меня все равно потянет на старое место по многовековой привычке.       Мы не способны на чувства. Демоны, боги, чудовища. Мы сами не знаем, кто мы и откуда мы взялись. Однако, это не мешает нам работать в паре.