Алтарь

С каждым шагом приближающаяся высокая фигура за матовым стеклом фасада рисуется яснее, а колотящееся сердце подкатывает к горлу ближе. Она знает, что с его стороны двери все выглядит – и чувствуется – абсолютно так же. Тем не менее, когда эта дверь отодвигается, оба на вид равно спокойны и неприятно удивлены. - Ты, - произносит он. Сложно понять, чего в этом "ты" больше - вопроса или ответа. Как и – чего больше в его глазах, сверху вниз глядящих на нее: боли и злости или желания и торжества. - Почему ты все время возвращаешься? - не вопрос, а нападение. - Потому что ты все время меня впускаешь, - не ответ, а отпор. Словно в качестве иллюстрации к диалогу он делает шаг назад, она – вперед. Объятия-тиски, выдавливающие весь, без остатка воздух из легких. Она вгрызается в его жестко и агрессивно целующие губы, в ответ получая столь же честный, без поблажек укус, все же счастливая тем, что перед этим ей удалось услышать его болезненный стон. Все это еще слаще не только от густого сиропа взаимоненависти, но и потому что запретно. И потому, что оба знают, что на этом не остановятся. Его майка летит в сторону, по полу дробно стучат пуговицы ее блузки, низкая софа в холле жалобно взвизгивает, как живая, когда на нее обрушиваются два тела. Получив пару свежих царапин поверх старых, он шипит и перехватывает ее запястья, вдавливая их в обивку. Маленькие нежные груди распластались по выгнувшимся вверх ребрам так, что призывно и аппетитно торчат только возбужденные соски. Он жадно втягивает один из них в рот, теребит языком, безжалостно прикусывает, ощущая, как напрягается, подаваясь навстречу, ее тело. Бедрами она сжимает его бедро, беззастенчиво трется об него промежностью, сдавленно постанывая в ответ на собственные действия. Ее юбка от этого и так задралась, но он одним движением вздергивает ее еще выше, на талию, другим - с треском рвет очередные трусики, впивается пальцами в ее ляжки, забрасывая их себе на плечи. Он делает все так, что этого слишком. Слишком страстно присасывается к самым чувствительным местам, слишком сильно проезжает языком, слишком жестко и глубоко вонзает напряженные пальцы. Она слишком быстро и бурно кончает, слишком громко крича. Это только начало – он поднимается, короткими отрывистыми движениями расстегивает ремень над вздыбившейся ширинкой, а она не может оторвать взгляда от его влажных губ, вынырнуть из его безумных глаз с расширенными зрачками, и только звук зиппера приводит ее в себя, возвещая, что начинается следующий раунд и снова нужно держать удар. Каждый раз он отчаянно хочет оказаться сверху, и каждый раз сверху оказывается она. Ей кажется, что если позволить ему доминировать, если из инициатора стать жертвой, ей станет легче – а она не хочет, чтобы становилось легче. Вина перед собой, перед памятью покойного мужа, перед Богом, в котором она, казалось, обрела было утешение – как наркотик, к которому пара оргазмов – лишь приправа, усилитель вкуса. С первого взгляда в светло-зеленые блядские глаза собственного брата, еще не знающего, что он – брат, тогда, в баре, она поняла, что вот он – ее алтарь. Каждый раз, когда она ложится на него, вернее, седлает – жертвоприношение, каждый удар головки его члена в шейку ее матки – еще капля в чашу ее грехов, шаг к переполнению, за которым непременно, обязательно что-то будет. Все равно, что. Главное – чтобы отвратительно ровное и бескрайнее плато, в которое превратилась ее жизнь, сменилось хоть чем-нибудь, хоть обрывом для падения, хоть скалой для восхождения. Чего со своей стороны ищет в этих бешеных случках Роумен, она не знает. И не хочет узнавать. Кто-то когда-то спрашивал алтарь, что он чувствует, когда по нему, постепенно остывая, течет жертвенная кровь? Она медленно слезает с его распростертого тела. Смотреть на него больно почти физически – припадок страсти миновал, оставив за собой только отвращение и желание содрать с себя кожу мочалкой, но она заставляет себя не отводить глаз: вина сжимает спазмами диафрагму, крутит узлами легкие, железной рукой стискивает гортань, заставляет закипать слезы на глазах. О да. Так. Еще. Ох. Привести себя в порядок можно лишь относительно – одернуть юбку, пригладить волосы, пальцами стянуть блузку на груди. Пока она идет к двери, он за спиной у нее с трудом поднимается, застегивает ширинку, запускает в прическу обе пятерни и остается сидеть, упершись локтями в колени и неосознанно покачиваясь. Ну что же, время для прощального укуса. - Почему ты все время меня впускаешь? Он поднимает голову. По его надменно-насмешливым глазам видно, что и он овладел собой уже достаточно, чтобы ответить. - Потому что ты все время возвращаешься.