Победа над Солнцем

«Скажи что-нибудь, пожалуйста, пришло время расплаты. Кури крэк за меня, читай за меня писание, На этот раз я бы подставил тебе лицо для плевка.»

      В квартире пахло тяжелым и сладким дымом, и плотно зашторенные и закупоренные окна не пропускали внутрь ни единого лучика солнца. Был ли уже вечер? Глубокая ночь? Неясно – лишь желтый электрический свет настольной лампы подсвечивал окружающий мрак, опутанный вязким и матовым туманом.       Он сидел на старом диване, обшарпанном и твердом. Зловонные запахи дурманили ему голову, и, чтобы его не вывернуло наизнанку, приходилось дышать через рот и сцепленные зубы, потому что язык и без того горчило от комка в горле, который крепко сдавливал и душил.       Он не мог шевелиться. Белую рубашку он закатал по самые локти, чтобы вспухшие синие вены просвечивались сквозь тонкую кожу – однако даже так они терялись, заплывшие страшными кровавыми гематомами. Все же, кто бы что ни говорил, а вены у него действительно плохие – тонкие, вертлявые, с первого раза попасть в них иглой невозможно, даже если упорно заниматься этим неполный год.       Перед полуприкрытыми глазами мелькали цветные мушки, а в голову в который раз приходили вялые и обрывочные мысли о том, что стоило бы переходить на таблетки, порошки или другую дрянь, которую не нужно вводить шприцами, но думать об этом неприятно и неудобно – так убивать себя отчего-то привычнее, есть в этом определенная романтика смерти, и ему она нравится.       Гематомы всегда можно сравнивать с цветами пурпурных, насыщенных цветов. Вены – всегда с тонкими нитями собственной судьбы, такой же изворотливой, тонкой, прозрачной, иной раз только и думаешь о том, почему они еще не порвались и почему не воспалились или не загноились?.. Такое, кажется, было с кем-то. Он не знал, с кем – не с ним, – но точно было.       В комнате он был один. Это удивляло.       За закрытой дверью кто-то переговаривался, и их голоса падали от крика до шепота, стелились змеиным шипением или неудержимо вздымались страшным хохотом. Кто-то топал, ходил, но он знал, что многие там просто лежат на полу, дышат пылью и смрадом и не могут подняться на ноги, которых не чувствуют.       Дверь открылась с резким нетерпением, и ему стало некомфортно – слишком нравилось сидеть одному на софе, раскинув руки и упираясь бесхитростным мутным взглядом в самый потолок.       - Коленька, а ты тут один? – женские голоса были пьяны и веселы. Краем глаза Николай увидел две макушки, которые вплыли в комнату и стали неловко покачиваться, потому что держаться было не за что. Молодой человек вяло зашевелился. – Тебе как, нормально?       Девушки дошли до него и одновременно упали ему на колени, наваливаясь всем горячим, обжигающим телом. Николай не чувствовал их веса, но чувствовал, как ему тяжело дышать оттого, что они его обнимают и ерзают, цепко хватаясь за рубашку и шею, а потом – крепко берутся за нечесаный затылок и дергают вверх, чтобы он глядел не в потолок, а на них.       - Миленький, миленький Коля. Ты такой хороший мальчик, - они улыбались ему и поочередно целовали в лоб, покрывшийся холодной испариной. – Почитаешь нам свои стихи? Ты хорошо пишешь, мы хотим послушать!       Николай пытается удивиться, но на его лицо сама собой наползает улыбка, и он лениво двигает плечами.       - Такой хороший мальчик!       Они снова поочередно хихикают и целуют его в щеки, неудержимо обнимая и прижимаясь. И только сейчас молодой человек опознал их лица: узнал белокурую Лизоньку, чьи расширенные зрачки глядели на него с голодным ожиданием, и сногсшибательную Оксану, которая пуще Лизы щупала его за голову и непрестанно твердила, какой же он хорошенький и миленький – так бы и съела его всего, но сперва пусть он прочитает свои стихи.       «… Но кто прекрасная подходит       Как утро свежее, горит       И на него глаза наводит?       Очаровательно стоит?       Взгляните же, как мило будит       Ее лилейная рука,       Его касаяся слегка,       И возвратиться в мир наш нудит…»       Он говорит эти строчки с хриплым усилием, потому что разговаривать тяжело и каждое слово царапает ему горло. Но девушки им восхищены и мягко гладят его по голове и плечам, теребя воротник рубашки. Их руки горячие и нетерпеливые, но Николаю нет дела до того – он усыпляет себя собственной речью и ослабевающим голосом.       Лампочка мигает в такт его словам, и потому от окружающего мрака ему становится еще более сонливо. Зловоние вокруг перебивают женские духи, и, наверное, молодой человек вовсе бы уснул так – вяло выговаривая строчки и неумело приобнимая девушек за талии, чтобы подержать их подольше рядом с собою.       Они теплые, смешливые, мягкие. Оксана вздыхает после каждой строчки, которую он произносит, Лиза степенно молчит и кладет свою голову с гривой светлых волос ему на грудь.       Он не уверен, что однозначно может сказать, что они здесь делают. В смысле, девушки.       Оксана была слишком хороша для этого места. Красивое лицо, приятная фигура – она выглядела действительно чрезмерно прекрасной для гадюшника, в котором обитала и получала дозу. Николаю оставалось радоваться только тому, что баловалась она легкими наркотиками и в малых количествах.       - Коленька, ты очень хороший мальчик! – ласково говорила она, когда Николай пытался сквозь свой наркотический угар донести, что все это – плохо, - и закидывалась колесами с улыбкой, нежно проводя по его голове.       А вот на пальце Лизы блестело обручальное кольцо, и выглядела она успешной и состоявшейся – наверняка у нее водятся хорошие деньги. Но Николай все равно слишком часто встречает ее в этом притоне.       Она казалась ангелом с выдранными крыльями, и ему было жаль ее, потому что он ничем не мог помочь – сам влез настолько крепко, что шевельнуться было невозможно. Ему хотелось бы спросить, почему она приходит сюда, пахнущая дорогими духами, и что держит ее среди отбросов, что заставляет ее возвращаться?       И каждый раз, когда она приходила, она плакала. Обычно ее уже встречала Оксана, и они вместе скрывались в пустой маленькой кладовке, где сидели на низких табуретках в скрюченных позах. Молодой человек не знает, что за разговоры они ведут и чем занимаются, но потом они выходят и, если Николай тоже коротал вечер здесь, приходят к нему.       Если он успевал что-то принять и сидел один, как сейчас, в расслабленном кумаре таращась в пустоту, они садились вокруг него и просили читать им стихи – и Николай читал, потому что не мог этого не делать. Слова сами собой рождались в его груди, и ненавистные строчки, которые он пытался вытравить из своего сознания все время, возвращались в его память снова и снова.       Они хвалили его, Николай улыбался, а после привычно засыпал.       Если же он почему-то все еще был трезв и находился от этого в неприятной трясучей ломке, они обе заставляли его успокоиться и ласково гладили по его израненным рукам с синими гематомами, принуждая заснуть без всяких веществ – и он действительно засыпал на пару часов. Жаль, что потом, просыпаясь, ощущал себя еще гаже.       А что касалось его самого... Честно говоря, он не помнил, когда конкретно это началось – это. Но никогда не забывал, почему.       Его здоровье всегда было не самым завидным, но когда с пяти лет родители стали водить его к психиатру, стало ясно, что с ним что-то не так.       Николай рассказывал о страшных сущностях, о том, что они рассматривают его из каждого угла и иногда не дают спать всю ночь, и взрослые вокруг качали головой. Когда он повзрослел, ему пришлось понять, что говорить об этом не стоит – стоит разобраться в этом самому и никогда не связывать свои плохое самочувствие с демонами, чтобы не поселиться в психиатрической клинике. Однако все, к чему удалось ему прийти, – к употреблению наркотиков.       Сначала были просто кучи успокоительных, держащих Николая на плаву реальности, чуть позже ему попались легкие наркотики, к концу старшей школы – потяжелее, а когда ему удалось выбить себе место в Санкт-Петербурге, в университете, - чуть ли не поселился в притоне, потому как наркотики изменяли ему сознание и сущности уже были нестрашны. Стресс от их присутствия отступал, и Николай чувствовал себя спокойным и умиротворенным – даже иногда читал стихи, если его просили.       А это было отдельной головной болью молодого человека.       Он писал много и часто – и было это слишком странным увлечением. Чаще всего он описывал то, что видел в своей голове, и потому ничего кроме ужаса его работы не вызывали. Приходилось прятать свои тетрадки подальше от всех и клясться самому себе, что больше никогда в жизни он не напишет и строчки. Но снова и снова он возвращался к этому занятию, выписывая словно в наваждении и прозу, и стихи, и моменты глубокого депрессивного застоя сменялись воодушевленной уверенностью в завтрашнем дне, когда Николай был убежден, что пойдет в издательство со своими бумагами и его произведения примут в печать.       Тогда он бросал наркотики и творил целыми днями, полностью игнорируя весь окружающий мир, но спустя время паранойя как вода подтачивала основы его уверенности. И он вдруг вспыхивал неожиданной тревогой и шел за новой дозой, чувствуя, что если не примет ее сейчас, темнота пожрет его разум и он свихнется окончательно под неожиданно резким напором все возрастающих голосов в собственной голове.       Николай знал, что это не он болен – это мир вокруг него такой, а он просто заимел проклятье замечать это.       То было и сейчас. Он сидел на софе, потерянный и глупый, на его коленях – Лиза и Оксана. Николай мерно цитировал им «Ганца Кюхельгартена» и чувствовал себя утомленным от столь многих слов, что он уже успел сказать – горло его болело от натуги и язык жгло от всякого движения. В груди сухо царапало жаром, и молодой человек понимал, что хочет пить, но как же он мог замолчать, пока девушки слушали его с улыбками?..       Они были единственными, кто действительно понимал его и находил его произведения хорошими. А, возможно, Николай сам читал им только самые удачные строчки, чтобы не портить о себе впечатление – впрочем, невозможно ошибиться, читая дамам «идиллию в картинках».       - Ты такой старомодный, Коленька, - смеялась Оксана, когда Николай останавливался оттого, что задыхался – в легких пекло, но руки его были ледяными как у покойника. – И поэма у тебя старомодная.       - Это хорошо, - отзывалась Лиза, - его произведения ему не принадлежат, через него пишет Бог, пусть не смеет губить себя. Слышишь, Коля?       Николай не слышал, ослаблено закатывая глаза.       В этот раз что-то шло не так, слишком уж душно ему было, слишком холодно, слишком суетно и тоскливо. Сердце обливалось мрачным ожиданием, и что-то удушливое обхватывало его до боли, мешая биться в привычно ритме.       - Господи, сколько ты принял?!       В комнате что-то рухнуло, девушки вскочили с его колен, будто бы сразу же протрезвели, и весь их наркотический кумар улетучился, словно его и не бывало. Николай лишился их тепла и запаха, почувствовав себя холодным, голодным и уязвимым перед целым миром, окружающим его острым оскалом недружелюбного частокола.       - Коля? Коленька?!       Наверное, они трясли его за плечи, пока он с хрипом заваливался набок – но молодой человек не чувствовал собственного тела и не понимал, где верх, а где низ. Глаза его были раскрыты, он дышал, по-рыбьи раскрыв рот, и страшные звуки рождались в его груди – скрип, гул, треск, - он был словно старый механизм, булькающий и доживающий свои последние секунды работы.       В комнате стало темно. Желтая электрическая лампочка потухла с громким хлопком. Девушки взвизгнули от неожиданности, и в лица дыхнуло гнилым сквозняком.       Николай грузно лежал на боку, и от боли ему ломило руки. Он буквально чувствовал, как сердце гонит кровь по его организму, как скрипят непрочные суставы на его пальцах, и как у него беспокойно гудит скелет – без шуток. Все его кости ощущались как острые пики, а мышцы – как сырое мясо, надетое на них, и весь он – просто мешок фарша, натянутого на жесткие штыри, которые сейчас были невообразимо непрочными и рассыпчатыми – только тронешь, и он весь развалится на кусочки.       Тишина забивалась ему в уши, темнота – закрывала ладонями глаза.       Суетливость вокруг ощущалась лишь кожей, но и она была бестолковой и призрачной – лишь по вибрации воздуха вокруг можно было понять, что в комнате кто-то есть.       Дверь открылась. Но вместо света внутрь ворвался сумрак.       Николай оцепенел от холода, и его глаза, так и не моргавшие, закололо от дымного тумана – он рябил и мягко клубился вокруг. Кто-то зашел, тяжело ступив ботинками по скрипящему паркету, и окружившую тишину всколыхнуло визгом.       Две тени шмыгнули в разные стороны. Та, что светлее, бросилась к зашторенному окну и сжалась в плотный комок, зажав себе рот рукой. Вторая пыталась выскользнуть через дверь, но неизвестный не дал ей пройти и поймал силуэт за горло.       Вместо крика послышался полузадушенный плач, и Николай вздрогнул, ощутив, что происходит что-то действительно страшное. Его подорвало на месте, и тело непрочно приняло вертикальное положение.       Больными глазами молодой человек увидел силуэт крупного мужчины в черной одежде. На его голову был надет капюшон, в руках блестел небольшой клинок, а второй рукой он поддевал за горло Оксану, которая стояла на цыпочках и висла на его руке, хрипя и слабо дергаясь.       Николай так и застыл от страха, по загривку пробежался холод, и в голову ворвались отрезвляющие голоса.       Потусторонние сущности окружали со всех сторон, они были в самом этом тумане, в этой комнате, и дразнились, гоготали, прыгали маленьким сгустками темной дымки перед глазами и у самых ног. А этот черный человек будто пришел из самого ада – от него веяло смертью, губящим ужасом и смрадным холодом.       Его голова обернулась к Николаю, и молодой человек не увидел лица, но почувствовал его взгляд – стальной, пугающий и цепкий. Рука сильнее сдавила горло Оксаны, и та отчаянно затрепыхалась, выкашливая воздух и слезы, а мужчина и не смотрел на нее – все таращился на Николая, будто говоря: «Смотри, как я могу. Смотри и бойся меня, смотри и трясись».       И Николай послушно трясся, застынув истуканом и обливаясь ледяным потом. Он весь стал таким холодным, что кожа побледнела и губы едва не посинели от разъедающих душу зябкости и стылости.       Клинок сверкнул неожиданно и резко, Оксана завизжала от боли, и Николай закричал вместе с нею, подскакивая ближе. Но черный человек, сильно придушив девушку, резко отбросил ее от себя, прямо в руки молодому человеку, и тот, подхватывая ее, пошатнулся на ослабевших ногах и осел на пол.       У Оксаны были большущие глаза, она таращилась ими прямо на Николая и шевелила губами, но вот только ничего не могла произнести от слабости и удушья. Николай смотрел на нее в ужасе и видел, как кровь течет из ровного прямого надреза чуть ниже ее ключиц.       Собственными руками он старался собрать горячую кровь в ладони, прижимал рану, комкал старую футболку на девушке, но кровь все текла и текла – и было ее до одурения много. Она просачивалась сквозь пальцы, пачкала пол, заливала штаны, и молодой человек почти хныкал от бессилия, потому что Оксана бледнела и хрипела с каждым разом все душераздирающе. Ее глаза были пустыми и мутными, но она все запрокидывала голову, чтобы глядеть на подбородок Николая и шевелить своими обескровленными синими губами, на которых пенились слюни.       У Николая дрожало все, и он резко поднял взгляд на мужчину, который ласково обтирал свой клинок о черные одежды, а потом присел на корточки, оказываясь прямо напротив лица молодого человека. Оксана булькнула и зашлась в судороге, ее пальцы больно вцепились в гематомы на руках Николая, но тот не издал ни звука, с завороженным ужасом глядя в непроницаемую темноту капюшона. Только сейчас он заметил тяжелые витые рога, растущие из лопаток неизвестного, и от абсурдности и происходящего у молодого человека спирало дыхание.       Горячая кровь завибрировала, стала похожа на мелкие шарики ртути, и потянулась к черному человеку, впитываясь в него. Он вдыхал ее, как запах, и Николай наблюдал, как все, до единой капельки, что еще не успело засохнуть, было буквально испито, и девушка лежала в его ногах действительно опустошенная и… ледяная. Мертвая.       Ее мышцы задеревенели, глаза закатились, а рот безобразно раззявился, и черные ее волосы разметало по груди и плечам Николая как дохлых склизких ужиков. Человек встал и развернулся на пятках, выходя из комнаты, и весь сумрак потянулся за ним, словно он был ему хозяином.       Николай еще долго сидел, обнимая покойницу и невидящим взором уставившись перед собой. Его ужасно трясло и всего кололо мурашками, но он ничего не соображал и чувствовал, что вот-вот лишится рассудка.       Спустя время он выпутался из цепких рук Оксаны и встал, оставив ее на полу.       На место страха пришло отчаяние, горечь и безразличие. Он огляделся, обнаружил Лизу, которая забилась в угол и сидела там без сознания с перекошенным от страха лицом, и передернул плечами, выходя из комнаты.       В притоне, где обычно было слишком много людей, сейчас не было никого, но Николай этому не удивлялся. Он вяло прошел по всем комнатам, нашел сигареты и спички, и вышел на кухню, а оттуда – на балкон.       Тремор бил его кисти. Руки были по локоть в высохшей крови. Рубашка изгваздана в ней же. И он стоит, пренебрежительно спокойный, выпотрошенный ужасом, зажигает сигарету и щурится, выкуривая ее в один долгий затяг.       Он даже не кашляет и зажигает вторую.       С балкона видно, как приезжает пара черных машин с мигалками. «Группа захвата», лениво переваливается в мозгу мысль. Следом мчится белая машина с красным крестом, тоже с мигалками. И все они орут, орут, орут.       А Николай стоит, докуривает сигарету и надеется, что успеет выкурить и третью до того, как в квартиру ворвутся полицейские и заломят ему руки, вдавливая носом в пыльный пол.