Мы разбиваемся, мы встаём

Долгие часы в дороге. Часы в повозках, среди сена, среди мешков картошки, пропахших насквозь навозом. Часы в компании тучных женщин, пожирающих тебя глазами и приходящихся извозчику то ли жёнами, то ли дочерьми, то ли ещё кем, словом, одному Богу было известно. Часы под холодными дождями северных окрест и палящим зноем южных земель. Зариф за эту долгую дорогу успел услышать столько чужих историй и столько раз соврать о том, кто он и откуда родом, что из всего этого можно было бы соткать пару неплохих романов или даже несколько захватывающих пьес для Большого Театра, но, увы, он не был ни поэтом, ни прозаиком — лишь время от времени поигрывал на своей флейте и был таков. — Можете остановиться здесь, если не трудно? Я смею сойти! — Зариф смахнул капли пота, выступившие от жара местных летних дней, и накинул на плечи потёртый льняной ранец. Старик-извозчик усмехнулся, затем с ему присущей хрипотцой добавил: — Валяй. Спрыгнув наземь, парень пошатнулся: песчаная тропинка словно бы уходила из-под ног. Но это была твердь — горячий-горячий песок, зелёная-зелёная трава, и над головой ясное-ясное небо, под которым вдалеке раскинулось сердце юга. Его вышки, казалось, могли проткнуть голубую гладь, его ворота так ярко сияли в лучах солнца, что у Зарифа и на опушке леса от этого рябило в глазах. — Гронь как на ладони. Неужели я не сплю? Надо бы себя ущипнуть, вдруг я брежу! Но, к счастью или сожалению, Зарифу духу не хватало больно щипать себя за руку, да и тело его от усталости слушалось плохо. Развалившись под пышным кустом цветущего мирта, он уже готов был плакать от счастья — улыбка его дрожала, в карих глазах, под которыми благодаря бессоннице расположились тёмные круги, застыли слёзы. Зариф ни в жизни не дал бы себе такой воли, если бы не тот тяжкий путь, что он проделал в погоне за мечтой. Теперь от желанного места его отделяла всего-навсего пара сотен шагов. — Смотри, отец, я вот-вот буду в Грони, а ты не верил. Все вы не верили. Ни ты, Л., ни ты, Р. Ни даже ты, маменька. А я сумел! Не чудо ли, право? — Зариф удобнее устроился в тени: откинулся на тонкий ствол куста, поднял голову кверху и закрыл глаза, внимая воспоминаниям. Тогда белые, словно бы снег, руки матери ложились на каштановые кудри его, и она шептала: — Сынок, плохо ль ты живёшь? Плохо ль тебе с нами? И он всегда отвечал: — Хорошо, маменька, мне всё хорошо. Но я мир хочу повидать, пожить хоть день в большой и шумной столице. Я устал с утра до ночи полоть землю, маменька, я устал, я так устал таскать брёвна. Я устал мёрзнуть каждую зиму и голодать я тоже устал. Устал, маменька, понимаешь ты меня или нет? А мать безмолвно и грустно качала головой, пока отец в стороне багровел от злобы. — Ты сначала заработай, а потом трепись. Молоко на губах не обсохло, он уже уезжать собрался, тьфу! — чуть успокоившись и обнимая жену, бросал в его сторону глава семьи. И на душе вновь становилось как-то тоскливо и серо от всех этих мыслей. Но Зариф не сдавался в борьбе с тенью вины, ложившейся на планы и светлые представления о будущем. Он был не из робкого десятка, был и не из числа ноющих простачков, которые ничего не добились в жизни и говорили, что судьба над ними попросту поглумилась. Хотя его самого вряд ли можно было бы назвать успешным. Пускай, история наша далеко не про это. За размышлениями о незримом и вечном Зариф не заметил, как поддался чарам дрёмы и провалился в сон. Очнулся он скоро, да вот только при несколько странном обстоятельстве, о чём, всё же, позже…