the world needs you. I need you.

Эггси знал, что идея с щенком заведомо проигрышная. Он надеялся, конечно. Только безумец в его ситуации надеялся бы на то, что Гарри еще может вспомнить — спустя год, господи, целый год (Эггси всегда судорожно выдыхает, когда вспоминает, с к о л ь к о действительно времени прошло), — но тогда, сидя в баре и бездумно перелистывая глупые фотографии, он подумал, что вот оно — озарение, то, что поможет выдернуть Гарри из этой белой комнаты, серой толстовки и черных, по-настоящему черных идей о том, чтобы стать лепидоптерологом; право, что за чушь, неужели Гарри думает, что сможет променять Кингсмен, своих друзей, свою миссию, наконец, его, Эггси, на этих чертовых бабочек? В этот момент он поднимает глаза на мужчину, бережно прижимающего щенка к себе и смотрящего на него неверяще, испуганно, и понимает, что этот Гарри — да, сможет, запросто, ведь кто для него теперь Эггси, в конце концов, какой-то придурок, живодер, считающий Гарри способным убить невинное существо. Эта мысль настолько подкашивает его, что он будто видит себя со стороны: безумного, по-настоящему безумного, сумасшедшего парня с пистолетом в руке и полнейшей растерянностью на лице, которая спустя мгновение сменяется на обреченность; и через секунду Гарри с ужасом наблюдает, как Эггси прижимает пистолет к своему — да, теперь уже без какой-либо придури, — виску. И это кажется таким правильным, верным движением, будто он должен был сделать так с самого начала, в тот день, когда вернулся с похорон пустого гроба, зашел в кабинет и увидел расклеенные газеты с громкими заголовками новостей, закулисный участник которых так глупо умер — почти умер, автоматически поправил себя Эггси, — и даже не успел в последний раз прочитать нотацию раздолбаю, которого он взял на воспитание. — Что вы… — Гарри даже не может закончить фразу, поскольку это настолько сюрреалистично — то, что сейчас происходит, — что он не верит, не готов поверить. Потому что, судя по всему, мальчишка всерьез намеревается покончить с собой, а он даже не знает, что в таких случаях требуется делать, и что бы сделал тот Гарри, которого он забыл. — Собираюсь сделать то, что ты сам не сумел, — слова даются ему нелегко, Эггси буквально выдавливает их из себя, хотя дальше говорить получается легче, словно он преодолел какой-то барьер, не дававший ему сказать то, что требовалось, — Умереть собираюсь, Гарри. Совсем. Гарри шумно сглатывает, на его лице паника, расширившийся зрачок видно невооруженным глазом. Эггси уверен, что у него зрачки сейчас такие же — во всю радужку, как у обдолбанного наркомана, но, что характерно, пульс уже не частит, как минутой ранее, — наверняка это знак того, что то, что он делает, действительно правильно, впервые за долгое время. — Потому что ты не видел того, что видел я год назад у этого гребанного монитора в твоем гребанном кабинете, — с каждым новым ругательством Эггси чувствует, что начинает задыхаться, но понимает, что если перестанет сейчас, то рука точно не выдержит, дрогнет, и пуля прошьет ему голову, как прошила Гарри. Только он не знает, успеет ли кто-нибудь вколоть ему нано-гель прежде, чем мозг умрет окончательно, а главное, хочет ли он, чтобы его спасали.  — Ты не видел, как упал от выстрела прямо в лицо рядом с пристанищем Божьим, какая ирония, и тебе, считай, повезло, потому что это было паршиво, Гарри. Видеть через тебя твою смерть было чертовски паршиво, поверь мне. Я заново учился летать, потому что твоя гибель оборвала крылья, которые ты мне дал. И видеть сейчас, что ты жив, — господи, как я рад, что ты жив, — но при этом не помнишь ничего, что ты готов бросить нас, бросить меня, того, кого ты вытащил со дна, кто был в шаге от того, чтобы сдохнуть в какой-нибудь вонючей дыре, — это чувствуется так, будто ты умер во второй раз, Гарри. Лично для меня и уже окончательно. Эггси выдыхает сквозь зубы и крепче прижимает прохладный ствол к виску. — А второй раз пережить твою смерть будет попросту невыносимо. Он бросает последний взгляд, — безнадежный, отчаянный, — на того, кто заменил ему отца, лучшего друга, даже, пожалуй, кого-то большего, и зажмуривается, упуская момент, когда Гарри вздрагивает, моргает и открывает рот, чтобы еле слышно произнести: — Эггси. От этого почти что шепота он вздрагивает, словно от взрыва, переводит дыхание и открывает глаза, чтобы увидеть Гарри, — черт возьми, его Гарри, — смотрящего на него с узнаванием, болью и радостью, и все эти чувства накатывают на него с такой силой, что он чуть пошатывается, не отводя взгляда от того, кто едва не убил его, — два раза, и оба не своими руками, — чтобы увидеть, как Гарри безмолвно распахивает перед ним объятья и ждет, когда Эггси примет их. И он делает шаг навстречу.