Сон о симфонии огня и стали, сыгранной гением

      Однажды, не могу исключить такой возможности, мои останки, занесённые тоннами песка, откопает какой-нибудь не в меру удачливый любитель древностей и будет долго изумляться: как и откуда, по чьей воле и прихоти, усилиями чьих рук и мыслей оказались посреди голой и безжизненной пустыни кольца моих улиц и рёбра железнодорожных насыпей, затихшие лёгкие доменных труб и погасшее чрево кузнечного цеха, выбитые глазницы прожекторов, озарявших по ночам площадь перед Stierturm*, кровеносные сосуды остановившихся транспортёров и нервные окончания телеграфных линий, лимфатические узлы канализационных коллекторов и полуистлевшие остатки волос — засохшие на корню и уже почти превратившиеся в уголь деревья висячего сада, под которым пытливому взору археолога откроется отлично сохранившаяся, но никому не нужная гидропонная система орошения…       Не будет предела удивлению у того, кто сочтёт себя первооткрывателем города, о котором он не ничего не ведал — даже имя моё останется для него тайной, и он назовёт меня каким-то странным словом, не то в свою собственную честь, не то в честь своего благодетеля, подобного той бегуме, чьи миллионы когда-то помогли моему творцу, профессору Герхарду Шульце, создать меня наперекор природе и молве. Я буду смеяться над невежеством потрясённого древлезнатца, кто среди подобных ему неучей гордо зовётся «учёным». Откуда им знать, что однажды построенный город никогда не умирает, даже если не остаётся от него ни единого следа, даже если реки поменяли своё течение, высохли океаны, а бывшая твердь ушла на морское дно. Но я ничего не расскажу ему о себе — воспоминания города всегда только его собственные воспоминания — они не предназначены ни для кого, кроме самого города, всякий город слишком горд, чтобы пересказывать свои сны кому бы то ни было, и слишком одинок, чтобы сравнивать себя с другими городами, как бы они ни назывались, и где бы они ни находились.       Я вспоминаю рабочих, объехавших мир в поисках заработка, и нашедших его именно здесь, у меня. И заработок был больше, чем на самом лучшем заводе Круппа. Мои улицы рабочие топтали ровно столько, сколько было нужно для дела — от заранее определённого им входа до мастерской; оттуда, в положенное время, до столового зала, и домой — вечером. Ни создателю, герру Профессору, ни мне не было интересно, что они будут делать по окончании рабочего дня. Они могли играть в карты, пить пиво, сочинять стихи, играть в театре «Лагерь Валленштейна» или заниматься математикой в вечерней школе, это было не важно. Важно было в означенный час отдать жетон нормировщику на входе в свой цех. Вспоминаю изобретателей модельного цеха. Вспоминаю, как их самодеятельный оркестр вполне профессионально (на мой вкус) играл увертюру к «Дону Джованни», и в завывании струнных, создающем, по замыслу великого композитора, впечатление хтонического ада, мне мнился приятный и обнадёживащий гул доменной печи, а когда в просторных цехах тысячами стальных сердец раздавались удары ручных и механических молотов, их шум был великолепен, как в сцене цыганской кузницы из «Силы судьбы». А их беседы во время антракта! О гармонии светил и сфер, о Шеллинге и Леонарди, о фаустовском духе и песнях Лорелеи. Сколько было сказано под звон хрустального бокала…       Я производил сталь. Конечно, из этой стали отливали пушки и снаряды, картечь и шрапнель, бомбы и гранаты… Но виновата ли сталь, что с её помощью люди убивают себе подобных? В конце концов, не было бы стали — к их услугам были бы камни и палки, тисовые луки и стрелы с обсидиановыми наконечниками…       А ещё моя сталь шла на балки для висячих мостов и хрустальных дворцов, для паровых машин, океанских пароходов и лучших на свете рельсов, которые связывали весь сухопутный мир в одну единую сеть, чтобы привезти хлеб из тех стран, где он изобилует, туда, где его всегда не хватает.       Ещё вспоминаю рабочего-литейщика из Швейцарии Иоганна Шварца, на которого никто — ни в агентстве по найму, ни в рабочем посёлке или в школе, ни позднее, в проектном бюро — не обратил внимания, не обнаружил, что под маской исполнительного, умного и предупредительного специалиста кроется закоренелый враг — «лягушатник» Марсель, что ищет моей гибели. Не обнаружил никто из тех, кто именовался верными друзьями и соратниками Профессора Шульце. Наоборот, они продвигали его вверх изо всех сил, чтобы тому легче было привести в действие разрушительный план коварных хозяев Франсевилля — убить моего Создателя…       Я помню, как из меня уходила жизнь… Закрывались мастерские, переставали подвозить сырьё, замолчало депо, рабочие покинули свои квартиры. Профессор был замковым камнем всей системы, и она не выдержала его отсутствия. Прошли годы, а я по-прежнему жив воспоминаниями. Где-то неподалёку живёт воспоминаниями мой тогдашний враг и соперник — Франсевилль. От смерти Профессора мой сосед ничего не выиграл. Однажды сброд, который съехался туда со всего мира, вознегодовал на основателей, за то, что те запрещали оклеивать его каморки бумажными обоями (якобы по гигиеническим соображениям — владельцы рассказывали всем, что бумажные обои содействуют развитию туберкулёза), а может по какой другой неизвестной причине, поднял восстание и забил свою верхушку камнями. Но что делать с тонким общественным механизмом бунтовщики не знали, и он медленно и неумолимо разрушался. Сейчас останки Франсевилля лежат под тем же песком в десятке километрах от меня. Творение доктора Сарразена живёт воспоминаниями и ждёт своего «первооткрывателя»…