Our Fatal Mistake

      «Мой дорогой друг,       Хотя я, наверное, не имею более права называть тебя так, ведь друзья не поступают так, как я поступил с тобой. Я, глупый и трусливый, боялся потерять друга и совершил ошибку. Мои извинения нынче не нужны, они бессмысленны и не стоят ни гроша. Сейчас, вырисовывая эти кривые линии-буквы своей дрожащей рукой, я не могу понять, почему ты не ушел от меня и зачем строил, дорожил и вскармливал нашу дружбу, столь эфемерную, что почти не видна.       Я корю себя.       У меня не осталось сил на эмоции, я лишь способен отвечать на слова, но не воспринимать интонации и чувства, передающиеся устами. Возможно, я был глух и слеп еще тогда. Не „возможно“ — это голая правда, что стала для нас фатальной. Ты оказался слишком уперт, даже превзошел меня в этом. Хочу поздравить с этим! Но еще сильнее хочется ударить в твою красивую челюсть. Стоило сделать это еще тогда, но я оказался труслив и глуп. Кажется, эти слова уже упоминались, но я буду повторять их, потому что меры им нет.       Я труслив и глуп.       Как и ты.       Окажись хоть один из нас не таковым, мы бы избежали тех ошибок, что допустили. А сколько мы их сотворили? Может, посчитаем?       Когда я пропустил момент, когда твои приталенные рубашки и майки с открытыми руками сменились этими бесформенными толстовками и безразмерными свитерами? Ты не помнишь? Я тоже. Они словно просто взяли и появились в твоем шкафу, поселившись в нем навечно вместе с темными джинсами. Помню, ты лишь улыбался, когда я смеялся над этими твоими замашками, называл их глупыми и совсем не милыми. Думал, что таким образом ты пытаешься притянуть к себе внимание. Как же я был глуп.       Ты помнишь наши совместные походы в торговые центры? Мы так много меряли всего, но покупали лишь редкие вещи, а потом сидели в кафе или ходили в кино, втихую протаскивая много вредной еды. Эй, твое лицо доставляло нам хлопот! Ты выглядел слишком молодо и нас не пускали на сеансы с возрастным ограничением. Ты возмущался своим глубоким и чрезмерно громким голосом и говорил, что это я виноват. Люди тогда укоряюще смотрели на нас и просили вести себя тише, и хоть мы извинялись и уходили в тишине, но через тридцать шагов шум вокруг нашей пары вновь поднимался. Да, мы стоили друг друга.       Мне казалось, что я знал тебя, а ты меня, и мы были теми самыми лучшими друзьями, про которых снимают фильмы и сериалы. Они способны преодолеть все и остаться собой, не изменив своим принципам и сохранив чувства, что крепли с каждой новой преградой. Да, мне казалось, потому что, на самом деле, мы не были так близки, как нам чудилось и мечталось.       Сейчас я понял, что оказался слишком невнимателен. Это моя первая ошибка.       Почему я не заметил твой изменившийся взгляд? Почему я посчитал нормальным смотреть на себя в зеркало так — холодно, придирчиво и без капли любви к себе.       Разочарованно.       В какой-то момент — я опять не могу назвать точную дату, признай уже, что я ужасный друг — шторка в твою примерочную перестала распахиваться и я больше не мог видеть модельную походку и позирование на мой телефон. Когда я вихрем врывался, ты начинал отводить взгляд и, улыбаясь через силу, выпроваживать меня. Это раззадоривало, и мои колкие шуточки лились из всех щелей, а руки не больно щипали тебя за тело. Сейчас я понимаю, что мое „не больно“ пустышка, я ранил тебя и подорвал столь драгоценное доверие, что было между нами, незаметно и легко. Я не могу просить прощения. Оно мне не по карману.       Эй, Бэкхён, почему ты был таким? Приковывающий взгляд, сияющий и яркий, словно солнце, теплый и уютный. Помнишь ли ты, как мы собирались у Минсока-хёна на Новый Год? Мне приходилось готовить одному, ведь тебя и хёна невозможно было успокоить. Вы носились по небольшой квартире, запутывались в мишуре и ваши звонкие голоса были слышны и соседям. Я тогда злился и закрывал дверь на кухню, но, нарезая овощи, улыбался. Ты не знал этого, а я был даже рад. Ведь, когда я выходил из своей норы, то утопал в твоих тёплых объятиях, чувствовал, как пальцы с осторожной нежностью перебирают пряди на моей голове, задерживал дыхание, стараясь сохранить на коже твое, горячее, и боялся пошевелиться — лишь бы не спугнуть всю эфемерность момента. Ты так извинялся. Спасибо, что не словами. Но потом тепло ускользало, и я, честно, ненавидел это. Хотелось тянуться к тебе, но я не смел рушить нашу дружбу ради чего-то, что не могло стать явью. И ты, переплетая свои тонкие пальцы с моими, чуть влажными после мытья, с воздушной улыбкой вел меня за собой, а я и не сопротивлялся, чувствовал себя куклой в твоих руках. Минсок встречал нас внимательным, пронзительным взглядом. Он смотрел так, словно знал тайну и читал сквозь строки, но я не понимал и садился на мягкий диван.       Мы громко считали, а затем кричали и радовались пришедшему году. Блюда исчезали медленно — рты наши работали совсем не в том направлении. Тот Новый Год был последним для многих вещей. Например, для пушистого ковра хёна. Минсок любил пить, но иногда не мог контролировать себя. Знали бы родители, больше не оставляли бы сына одного. Но его это не останавливало, ведь „негоже в праздник трезвым быть!“. Бокал все наполнялся и опустошался, а потом неаккуратным взмахом руки оказался на белом ворсе. Минсок так разнервничался, что отрубился спустя пару минут щебетаний. Утром ты, конечно же, важным тоном говорил о долге и примере хёна, но я благодарен Минсоку.       Когда он, раздетый, спал в своей кровати, мы выключили свет и оставили гореть гирлянду. Маленькие огни медленно и плавно сменяли цвета, вводя в тягучую, как мед, негу. Твой свитер казался мне самой уютной вещью на свете, а объятия — домом. Ты всегда — когда не пользовался одеколоном — пах чем-то родным. Я запомнил твой запах в ту ночь. Овсяные печенья с шоколадной крошкой, опущенные в молоко, корица и душистые апельсины. Я утыкался в твою шею и вдыхал, вдыхал и вдыхал. Цеплялся за твои руки и прижимал колени к себе, сворачивался клубком рядом с тобой, и незаметно засыпал, убаюканный нашим дыханием и стуком сердец. Чувствовал себя в безопасности. Ты дарил мне это чувство.       Так почему я не смог отплатить тебе той же монетой?       Ты потрясающий, Бён Бэкхён.       Правда.       Ты ведь знаешь, я не могу лгать тебе. Даже сейчас, когда щенячьи глаза больше не блеснут озорными искорками для меня. Ведь молчание не ложь, так ведь?       Я часто думаю, что было бы, если бы я переступил и сказал. Через страх, неуверенность и робость. Сказал то, что было столь очевидным, но лишь для меня, другие почему-то не замечали.       Но ты уперт и глуп.       А еще отчаявшийся.       И, как выяснилось, одинокий.       Я не буду спрашивать, помнишь ли ты маршрут автобуса, что следовал до больницы. Мы ездили туда так часто, что я могу начертить его на чистом белом листе, графически обрисовывая дороги, парки и магазинчики, что мелькали в окнах. Мы ехали днем, сразу после закончившихся уроков, а возвращались поздно вечером. Ты всегда садился у окна, я устраивался под твоим боком. Признаться честно, я ненавижу автобусы, предпочитая им трамваи, но наши поездки успокаивали внутренний океан. Я не чувствовал даже ряби, лишь ласкающие, облизывающие и окутывающие потоки. (Это был ты.)       Шел дождь. Городские огни отражались в каплях на стеклах и красиво преломлялись, ложились на твое лицо, подчеркивая идеальность кожи и делая тебя невозможным. Я склонял голову на твое плечо и не спал — наслаждался. Видел твой отрешенный взгляд, устремленный в никуда. Он проскальзывал сквозь людей, и, казалось, даже блики тонули в их темноте. Я смотрел как завороженный. О чем ты думал? О себе, хёне или ошибках, происходивших в те самые секунды? Я видел вселенскую непостижимую усталость на дне твоих глаз и единственное, на что мне хватило смелости, так это коснуться любимых пальцев. Ты не отреагировал, а я испугался. Очень сильно. Меня прошибло током, и я готов был отдернуть руку, как ты сжал мою ладонь, переплетая наши пальцы. Ты почувствовал мою дрожь, так ведь? И хоть в этом жесте я чувствовал отчаянье с горькой, ускользающей частицей надежды, тени на твоем лице смещались, но взгляд — нет. Все такой же далекий от понимания. Ты как книга, текст которой понятен, лишь если его не читать. Ты невесомо гладил мои пальцы, и я закрывал глаза, лелея мечты, что единственный.       Минсок улыбался и шутил, когда мы тихо заходили в его палату. Я ставил фрукты на тумбочку, а ты сразу же открывал окно, впуская свежий воздух. Хён улыбался счастливо, откладывал книгу и садился, давая нам место на кровати. Разговоры начинались спокойно и плавно (усталость после учебы давала о себе знать), но потом становились все громче и ярче. Мы рассказывали о случившемся за день, лекциях, заданиях и о последних новостях. Минсок громко смеялся, когда на моем нытье о придирчивости преподавателя, ты подскакивал и начинал его парадировать. Медсестры заходили и шикали на нас, а мы не могли их ослушаться — боялись, что выставят. И потом, сидя на кровати и чуть улыбаясь, ты посмеиваясь говорил:       — Могу поспорить, он просто влюбился в нашего Чондэ, вот и докапывается к нему по мелочам.       И я замер. Слова „влюбился“ и „Чондэ“ в одном предложении вызывали разряды по всему телу, настолько это было неожиданным. И даже не суть важна. Я просто перестал слышать.       Минсок тогда чуть склонил голову и прошептал, пытаясь скрыть горькую улыбку. Я не смог разобрать слов, хотя даже сейчас мне очень интересно, что же вызвало такую твою реакцию — ты мигом чуть незаметно вскинулся, плечи напряглись, а улыбка померкла, твои лучистые глаза сощурились и, казалось, могли заморозить целый океан. Все твое тело напоминало хищника, выжидающего, разведывающего и готовящегося к нападению. И тогда воцарилась тишина. Я чувствовал себя недалеким, единственным несведущим. Что происходило, хён?       Бэкки, все говорили, что ты щедро одарен: знакомые, преподаватели и даже тренер по хапкидо. Ты тот тип людей, которые достигают результатов, не прикладывая особых усилий. От природы талантливый, золотой мальчик. На это ты лишь улыбался и говорил, что просто схватываешь налету. Люди смеялись, ты улыбался, а я видел, что натянуто. Если тебе было тяжело, почему не поделился грузом со мной? Я ведь твой лучший друг, ты сам так говорил. Сколько в этом было правды? Сколько правды было во всех словах, срывающихся с тонких губ?       Когда ты начал врать?        Столь искусно, что никто не смог уличить. Ни один из большого количества номеров в твоем телефоне не смог сказать, что с тобой что-то не так. Я тоже не смог.       Но заметил.       И промолчал.       Это та ошибка, что стоила слишком многого.       Я начал замечать, что девчонки из параллельных групп все чаще бросают на тебя взгляды, перешептываются и всячески подыгрывают, видя твою подтянутую фигуру в коридоре. Не то, чтобы я ревновал, но сразу же замечал исподтишка снимающую камеру, быстро и безошибочно. Ты дарил им любезные улыбки, а с особо смелыми, что не стеснялись подходить и заводить разговоры, охотно болтал. Наблюдая со стороны, я наконец понял, почему их внимание к тебе усилилось. Твое тело стало более сухим, а мышцы заметнее. Милые щеки, что так любил трепать хён, испарились, скулы начали выделятся, придавая твоему лицу мужественности. Возможно, дело было еще в чем-то, но, случайно подслушав девчонок из группы, я убедился в истинности своих догадок. И махнул рукой. Ну что сказать, лучший друг, ночами лишающий сна, похорошел и сейчас у него вдруг взыграли гормоны! Я дрожал, боясь однажды услышать «Чондэ~я, у меня появилась девушка!». Знал бы ты насколько.       Оказалось, бояться стоило не этого.       Впервые ты потерял сознание на тренировке. Мои дополнительные закончились раньше, поэтому я решил заглянуть в спортивный зал — ты должен был освободиться через полчаса. Кончики пальцев покалывали в предвкушении, когда я стремительно шагал к белым дверям. Во время тренировок ты выкладывался на максимум, выжимал из себя все, что только можно было, прилагал все усилия (люди, говорящие о твоем таланте легко достигать вершин — глупцы, далекие от правды). Ты мне нравился даже тогда — растрепанный, тяжело дышащий и ужасно потный. В такие моменты я видел в тебе мужчину, молодого, сильного и пышущего здоровьем. Я похож на влюбленную дурочку, не правда ли?       Но в тот день ты казался мне загнанным конем, взмыленным. Тренер много кричал, а сам ты то и дело оказывался на матах. Я чувствовал, что что-то не так. Обычно решительный, собранный взгляд был расфокусирован, губы не сжимались в тонкую полоску, а тело казалось ватным. Я думал, как ты держишься на ногах в таком состоянии? Не выдержав зрелища, я вскочил и помчался к тренеру, но стоило мне оказаться на расстоянии в трех шагах от него, как услышал очередной глухой удар. И я бы не остановился, зная, что это снова ты упал на маты, но тишина, впервые воцарившаяся в зале во время тренировки, мгновенно встревожила мое сердце. Я обернулся, боясь увидеть картину, что предстала наяву. Твое абсолютно обездвиженное тело сломанной игрушкой валялось на этих синих, пропитавшихся твоим же потом матах. Я забыл, какого это — дышать.       Прорвало меня в медкабинете, когда ты наконец очнулся. Я сам не осознал, как кинулся на твою шею и громко зарыдал, осыпая тебя проклятиями. Не помню твой взгляд, я его и не видел за пеленой слез, но могу представить — полностью обескураженный. Не могу описать чувства, бушевавшие в моей душе. Это как умереть и заново родиться, но уже стариком, хотя серебряных волосков в шевелюре не оказалось, а с каждой последующей слезой терять года и становиться младенцем, наивным, беззащитным и зависящим. Медсестра кинулась оттаскивать меня, щебеча что-то о слабости и покое, но я вцепился клещом и не был в состоянии отпустить тебя. Ты легонько оттолкнул ее, а потом положил руки на мою покрытую мурашками спину, притягивая ближе и вплетая пальцы в волосы, перебирая их. От этого я задохнулся, а слезы полились новым потоком. Мою истерику увидела даже твоя мать, примчавшаяся, как только узнала, что младший сынок потерял сознание. Ты шептал мне слова на ухо, гладил и укачивал, словно ребенка, а я хватался за твою тренировочную форму и утыкался носом в голый участок груди, вдыхал изнеможение и усталость, от этого становилось в разы хуже. Изнуренный эмоциями, событиями и под действием незаметно вколотых успокоительных, я уснул прямо в твоих объятиях.       Картины темные и внушающие опасение, граничащее со скользким страхом — это то, что мне виделось, закрывая глаза и отдаваясь в лапы беспокойному сну. Просыпаясь, надежда, что в одном из миров освещать мне будет путь чистый луч, рассыпалась осколками битого стекла. Мое солнце померкло, а луна была столь далеко, что свет ее не доходил до меня, существовавшего на земле. Будни по истине можно назвать серыми. Почему твоя красивая фальшивая улыбка искажала бледное лицо, Бэкхён? Мое прекрасное солнце устало светить, ломалось и иссыхало изнутри. Осталась обертка, материальный призрак, парящий по коридорам и рисующий эмоции на фарфоре.       И, возможно, это было единственным здоровым решением, которое из нас принял в то беспокойное время. Я решил поговорить с тобой.       — Хён, расскажи мне… Мы ведь… друзья?       Голос ломался на каждом слове, а последнее я не выговорил, просипел не своим голосом, столь неуверенно и дрожаще, что выглядел побитой собакой, ищущей тепло крыши над головой и заботливых рук, крепко обвивающих тело, в застилающий взгляд ливень.       — Я не могу так больше… Ты убиваешь меня!       Крик рвется наружу — я не в силах его сдержать. За неясной пеленой (это были слезы?) ты вздрагиваешь и не дышишь. Не смотришь на меня.       — Поговори со мной!       Откуда у меня взялись силы, чтобы собрать свое ватное тело и, сократив расстояние меж нами, схватить тебя за плечи (они всегда были шире моих, я должен был испытывать зависть, но мог лишь любоваться тобой; так неправильно)? Адреналин и страх.       Шепот десятков мольб плывут по тишине отчаянно и слезно, а потом твои руки на моих. Я затихаю, не веря, что сейчас ты прижмешь меня к себе, вплетешь пальцы и будешь поглаживать по спине, ломающимся голосом выворачивая душу, обнажая нервы. Пропускаю вдох и на секунду слышу шум в ушах, а потом абсолютно ничего.       Ты отстраняешь меня, делаешь шаг назад, еще один и еще. Я не верю. Тянусь рукой к свету, пытаюсь позвать, но ты ускользаешь. Разворачиваешься и стремительно уходишь, так и не посмотрев на меня. Не слышу твоих громких, злых шагов (ты вдалбливал ботинки в пол, вымещая так свою злость — одна из привычек). Не слышу ничего. Не знаю зачем, наверно, инстинкт это — тянутся к тебе. Вот и тогда. Пытался уцепиться за тебя, не дыша, с широко распахнутыми глазами, словно рыба, оказавшаяся на суше. Но я не смог — упал на колени и почувствовал, как разбился.       Сдался.       — Я скучаю по тебе, Бэкхён…       Даже сейчас ты заставляешь меня страдать. Я пережил этот момент заново и заново рассыпался хрусталем. Ты так жесток.       Мне следовало побежать за тобой? Или не начинать этот разговор? Я не знаю. Но ты не оправился. Все стало лишь хуже — между нами повисла неловкость. Мы могли сидеть вместе на уроках, но не обмолвиться и словом. Я пытался словить хоть злобный, хоть холодный, хоть равнодушный взгляд, но так и не смог, а вновь заговорить боялся почти панически.       Я наблюдал издалека. Ты болел, Бэкхён. Кожа стала столь прозрачной, что сине-фиолетовые вены ярко выделялись на идеальном фарфоре; фигура стала угловатой, твои кости стали слишком бросаться в глаза; жизнерадостный блеск в глазах пропал и весь твой вид так и кричал, что истощен до предела. Как ты мог довести себя до такого?       — Начни питаться, придурок.       Ты виновато смотрел на выпечку, что я положил под нос. А потом поднял голову и… Лучше бы ты так не смотрел. Мне становится тошно, вспоминая все те эмоции, что затаились в темных глазах.       Ночью я не мог заснуть — по обыкновению боялся тех картин. Там черная палата и белоснежное тело на койке. Там тонкие проводки от капельницы к обездвиженной руке. Там острые скулы, тонкие обескровленные губы, шелковые волосы и аристократичные черты фарфорового лица. Там струйка алая спускается по бледной коже руки, змеей вьется по запястью и срывается с тонкого пальца на пол. Капля становится частью бордового моря.       Но тогда сердце тревожилось особенно сильно. Я просто не мог заставить себя подумать о сне. Стрелка близилась к одиннадцати, когда послышалась тихая мелодия. Фортепианная композиция твоего собственного сочинения, нежно именуемая «Моему единственному».       Мне.       Что-то заставляет ответить на звонок сиюминутно, не наслаждаясь переливами звуков инструмента ни секунды. И чутье меня не подводит. Голос твоей матери, строгой и весьма сдержанной женщины (что неудивительно, ведь она врач-хирург, но даже так она очень трепетно и любяще относится к своим сыновьям), дрожит, а сами слова окатывают ушатом холодной воды. Тебя госпитализировали.       Рука вновь дрожит, до сих пор я не могу отойти. То состояние можно было сравнить с тем, что я чувствовал в день твоего первого обморока во время тренировки, но гораздо глубже. Лед проник внутрь и заморозил все мое существо. Казалось, он выжег все.       Палата не была воронового крыла, как в моем сне. Один этот факт успокаивал и дарил некое чувство реальности. Я надеялся, что это не сон, ведь если бы это было лишь отражение в зеркале моего разума, то в действительности ты тонул во мраке под оглушительные в тишине капли крови, стекающих с тонких порезов на фарфорово белых руках. Твоя кожа отличалась на пару тонов от стерильных наволочек, и я готов был заплакать от этого. Так счастлив, что не тот фарфор. Боюсь представить, что чувствовала твоя мама, глядя на мою паническую, совсем ненормальную улыбку, обращенную к ее бессознательному сыну. Она посчитала меня сумасшедшим? А я просто рад, что реальность — меньшее зло. Ты был жив.       Моя спина болела, а сам я клонился все ниже и ниже. Мягкими поглаживаниями твоя мама будила меня, вытягивала из бездны мыслей, в глубину которой меня утягивало с каждой минутой все сильнее и сильнее, говорила ехать домой, ведь солнце уже клонилось, но я лишь сонно качал головой и благодарил за заботу. Медсестры и врач смотрели с жалостью, но помочь были не в силах, а выгнать меня не решались. Люди бесшумно выходили, оставляя нас одних. Свет выключили по моей просьбе, но совсем темно не стало — коридор был освещен. Солнце зашло за горизонт, и тогда ты открыл глаза.        Я не сразу это заметил — уткнулся лбом в твой бок, держась за родную ладонь. Почти заснул, но мимолетное движение тонких пальцев заставили меня очнуться. Я поднял голову и наткнулся на твой взгляд, такой темный, одинокий и усталый, что я просто не был в состоянии отреагировать. Но крупицы неверия блеснули в этой непроглядной тьме чувств.       — Спаси меня…       Глубокий, хриплый шепот любимого голоса стоит у меня в ушах и сейчас, а тогда он высыпался бисером в звенящую тишину.       — От чего?       Наши пальцы переплелись словно ветви, крепко. Я чувствовал всю ту боль, что таилась в моем сердце, пока нас отдаляло расстояние наших недомолвок. Бэкхён, ты тоже это чувствовал?       — От меня.       Ты смотрел сквозь. Не так как дождливыми поездками в автобусе из больницы Минсока-хёна (как быстро изменилась ситуация — ты приезжал, чтобы проведать его и поднять настроение, а потом сам же оказался здесь). На дне глаз не отражались огни ночного города, лишь тьма. Мне казалось, я утонул, ведь все было слишком похоже на сон — слишком много темноты. В твоих глазах нет для нее места.       Слабое, иссыхающее, вовсе не то здоровое и сильное (Бэкхён, что же ты сделал с собой?!) тело дрожало, пальцы тряслись, сжимая мою ладонь. Тогда рука мягко выскользнула из отчаянного захвата, и я, закрыв окно, уставился на ночной Сеул. Стараясь подсчитать огни города, замершие и подвижные, давал себе передышку. Твой взгляд, твое тело, твои эмоции и аура душили и не давали вздохнуть нормально. Ком перекрывает горло, как только вспоминаю ту ужасную картину. Брал кислород, словно пловец перед прыжком, и поворачивался к тебе. Дрожь не проходила, хотя в комнате было довольно-таки тепло.       А потом ты звал меня срывающимся голосом. Ноги не гнулись, но даже так я умудрялся быстро преодолевать расстояние, разделяющее нас, падал на колени у кровати и обхватывал тонкие пальцы, стараясь согреть тебя.       Не выходило.       Ты плакал. И я вместе с тобой.       Ты помнишь, что было дальше? Конечно, нет. Доктор назвал это помрачнением сознания. Твоя мать плакала, когда ты не узнал ее. Сколько слез было пролито в той палате? Хватило бы на озеро или маленькое море, а из разрушенных нервов можно было сшить паруса для наших кораблей-химер, тонувших в темных ледяных водах отчаяния.       Тебе интересно, что происходило во время твоего… помутнения? Твоя мама заставляла себя приходить каждый день, приносила ароматную домашнюю еду и рассказывала тебе семейные истории, показывая фотографии брата. Она рвала себя на куски, но не теряла надежды. Любовь матери к сыну самая чистая и верная, правда? Она могла бы умереть за тебя, если бы был выбор.       Вспомнишь ли ты, как я сидел часами, сжимая холодные пальцы? Так боялся, что у сна твоего не будет конца, что ждал пробуждения, невзирая на тягучее время. Медсестры были не в силах выгнать меня в первые несколько дней, но потом все же я уехал, чтобы каждый раз возвращаться к тебе. Больница стала вторым домом, в котором я бывал дольше, чем где бы то ни было. Стоит ли говорить об оценках? Не хочу, чтобы ты чувствовал себя виноватым.       Я виноват, а не ты.       Бэкхён, мне так страшно… Ужасно… Настолько, что руки немеют и голос не слышится. Я так сожалею, что молчал, что не говорил, что оставил. Я хочу увидеть твою улыбку, услышать смех и оказаться в теплых объятьях. Я так скучаю, ты бы только знал! Иногда мне кажется, что это не ты лежишь под капельницей, а я. Тоже тлею на белых простынях.       Не могу заснуть уже шестую ночь. Если увижу ту картину, не выдержу. Кажется, это уже паранойя.       Бэкхён, помоги… Я так одержим.       Я так люблю тебя…»       Листы, исписанные дрожащей рукой, промокают от соленых капель. Одинокая сгорбившаяся на стуле фигура не издает ни звука, лишь угловатые плечи мелко дрожат. Тело почти прозрачное, худое и острое. Тонкие пальцы сминают бумагу, и голова глухо падает на кровать, утыкаясь макушкой в парня. Кажется, он просто спит, но голова его перебинтована, а рядом с кроватью стоят приборы, отсчитывающие каждый стук живого сердца. Бэкхён рвано вдыхает запах лекарств.       — Очнись, прошу тебя, Чондэ…       Задушенная мольба тонет в ударах сердца.