О ревности, молчании и укусах.

Темнеет... Уже слишком поздно для обычно оживленных разговорами улиц. Еще слишком рано для золотого свечения небес в час рассвета. Мягкий свет льется на шляпы часовых с усеянных звездами высот, искрится, сплетаясь в танце с пуговицами старинной чеканки на их одеждах, с поблескивающим при рассеянных лучах луны металлом оружий. Редкие птицы тихо перелетают с ветки на ветку, испуганные малейшим шорохом и силясь отыскать новый приют на ночь, чтобы утром вновь взмыть вверх, к белым пушистым облакам. Откуда-то далеко-далеко доносится музыка, веселая от пьяности и пьяная от веселья. Люди счастливы. Люди глупы и наивны. Их улыбки так же недолговечны, как эти мотивы – затяжки ночного воздуха легкими аккордеона. И скоро уж ночь глотает последние звуки – оборванную мелодию уснувшего инструмента. Едва ли тишина нарушается слабым копошением на одной из многочисленных крыш, но в момент тот темный силуэт восстает на парапет. То тень человека, молодого и ловкого. Лицо его, до хрупкости изящное, ласкает слабый ветерок. Он проникает под капюшон, запутывается в волосах, словно бросая вызов их сладкому запаху, и, сраженный в неравном бою, находит свою погибель средь темных прядей. Губы француза растягиваются в довольной улыбке, и миг спустя, под неприятно режущий по ушам секундный скрип сапог, он проносится меж крыш, грациозно и почти бесшумно преодолевая внушительное расстояние за столь скорое время, пока не замирает, воззрев наконец то, чего так жаждал. Внимательный взгляд не проходит мимо окна, единственного освещенного тусклым светом догорающей свечи. Там, за отдернутыми занавесками, устало склоняется над кипой бумаг миловидная девушка. Она, видно, борется со сном, но что может обычный человек противопоставить Морфею? Ничего. И ей остается лишь клевать носом, надеясь не уснуть раньше времени, в тот час как до боли похожий на нее молодой человек, заглядывая через плечо, что-то упорно доказывает. Дориан хмурится: ему не по нраву такая близость. Не ее, не Иви, должны обнимать сильные руки англичанина, не ей на ушко, хитро усмехаясь, он обязан ворковать свои пламенные речи. Нет, он не намерен делить этот теплый грудной голос с кем-то еще, пусть даже сестрой его обладателя. Только сам он волен тонуть в нотах баритона, захлебываться в буре пробужденных словом эмоций и с улыбкой принимать поражение, полностью захлестнутый оными. Сгорать от переполняющих чувств – что за извращенная форма мазохизма? Однако что его силы? Избавив прогнивший сей мир от стольких "заразных" личностей, француз, словно птица в златой клетке, метается между двумя вариантами – подавлением собственной ревности и прощением, прощанием –, беспомощный и потерянный. Он давно бы все бросил и ушел, но каждый раз что-то тянуло сюда, к этому дому, к этому окну с догоревшей свечой. – Как долго ты собираешься простоять здесь? Тишина разбивается на сотни маленьких осколков, с тихим звоном падающих на выложенный черепицей скат крыши, жестоко выдергивает из власти дум и возвращает в реальный мир. Арно не оборачивается: ему прекрасно ведомо, кто стоит за спиной, изредка на шаг приближаясь. Свет в комнате погашен, и, похоже, одна из бывших там особ теперь здесь, бросает сладостные взгляды на силуэт в капюшоне. – Моя парадная дверь всегда открыта для тебя. Ладони Фрая легко отпускаются на плечи парня, заставляя того вздрогнуть от пробежавших по всему телу мурашек. Поддавшись близостному очарованию, он склоняет голову и, сквозь жесткую ткань капюшона, трется щекой о длинные тонкие пальцы. Как давно он не чувствовал их прикосновений, таких крепких, но аккуратных и, в какой-то мизерной степени, ласковых. С последней встречи прошла всего неделя, а Дориан уже успел болезненно заскучать по холодным касаниям, непроизвольно вынуждающим жадно хватать ртом воздух в странной надежде согреться, иль пытаясь сдержать шквал эмоций, по пьянящему теплому взгляду, выражавшему так много и в одночасье ничего. Без воздуха, как говорят, нельзя прожить, но он бы упрямо спорил, доказывая обратное, ведь что ваш кислород, когда рядом нет одного единственного британца? – Но это не правда, – выдыхает Арно, но не успевает снова вдохнуть – случайное касание Джейкоба действует на его разум опустошающе, подчиняет себе, и глаза невольно закрываются, отдавая приоритет чувствительности. Фрай несколько неловко возится с шейным платком француза, этим глупым, ненужным, по его мнению, предметом гардероба, но как часть чего-то возлюбленного и желаемого, необходимым. Тонкая светлая материя слетает с шеи, подхваченная тихим ветром, опускается на грязную, пыльную черепицу. Наверняка, Арно не шибко обрадуется испачканному платку, но англичанин плевать хотел на его будущую судьбу. Главное – здесь и сейчас, а дальше будь что будет. – А ты хочешь изменений? Джейкоб переключается на пуговицы многочисленных одежд любовника, с большими ловкостью и скоростью расправляясь с ними. Щепетильничать ни к чему – он жаждет скорее ощутить горячую плоть, едва сдерживается, чтобы, подобно дикому зверю, не наброситься на Дориана. Тот, до боли сжимая ладони в кулаки, до крови впиваясь во внутреннюю их сторону ногтями, изо всех сил старается не потерять рассудок окончательно, донести волнующую мысль, но, как назло, с каждой секундой оказывается рассеяннее. Зато напряжение нарастает, а в штанах становится тесно. Его не может успокоить и прохлада, охватившая нагое по пояс тело, лишившееся по инициативе Фрая не только верхней одежды, но уж и рубашки. – Порой мне хотелось бы... Оказаться на месте Иви... – голос Арно дрожит, преломляется, и конец фразы тяжело разобрать. Ему не только невероятных усилий стоит вспомнить английские слова, но и британец, почувствовавший еще больше власти и впившийся зубами в плечо, заставляет изогнуться в его руках и отпустить не сдержавшийся стон. – Стать моей... Сестрой? Зачем? – слова даются Джейкобу с не меньшим трудом, он говорит мало, прерываясь на быстрые легкие поцелуи укушенного места. Одной рукой он стягивает ленту с волос француза, отчего те копной рассыпаются по плечам, другой – проводит неведомые махинации с затвердевшим соском, то потянув, то покрутив его. Дориан скрипит зубами, плотно, до белизны, сжимает губы, не желая награждать англичанина еще одним стоном, но совершает фатальную ошибку, качнув бедрами в отчаянной попытке высвободиться из крепких рук, но лишь усугубив собственное положение, уперевшись в неслабый такой стояк. Крыша окончательно едет вниз, весело махая на прощание, и парень оборачивается лицом к Фраю, в сантиметрах от губ его лепечет: – Arrête... De torturer moi... Jacob... Джейкоб не понимает, да и не стремится понять. Ему достаточно голоса, мягкого и рваного от возбуждения, дурманящего не хуже алкоголя, достаточно своего имени, любовно произнесенного на незнакомом, но прекрасном языке, достаточно поцелуя сухих, потрескавшихся на ветру губ, впитавших в ранки пыль и соль улиц, чтобы в голове щелкнул выключатель. Ведомый первобытными, животными инстинктами, он прикусывает нижнюю губу Арно, вновь вынуждая того по-кошачьи извиваться и с упоением ощущая металлический привкус капелек крови. Забавный факт: Фрай страстно любит кусаться. Вернее, ему нравятся реакции француза на подобные действия: первая, в виде череды утробных стонов, сильнее распаляющих и будоражащих, и вторая, олицетворенная в обиженных взглядах и попытках спрятать следы за шейным платком. Но, невзирая на упреки, Джейкоб знает – где-то в глубине души Дориан тоже наслаждается этими "печатями", ведь кого попало не кусают. А пока британец любезно зализывает раны и борется с ремнем чрезмерно облегающих штанов, парень буквально срывает с него ненужную одежду. Пуговицы осыпаются на пол, как листья в осеннюю пору, за ними падают камзол, рубашка, и Арно облизывает губы, лицезрев бледный мускулистый торс. Он приникает к нему, прокладывает влажную дорожку поцелуев, чувствует, как напрягается плоть, и собирается отплатить той же монетой – оставить памятный знак, предъявить права на собственность, но одергивает себя – такое тело нельзя портить. А так бесконечно хочется! Однако то прерогатива Джейкоба, точно как и коварная ухмылка, возникающая каждый раз, когда мысль о так называемым им "бурном перепихе" приходит в шальную голову. Рывком он стягивает до колен штаны Арно, позволяет ему проделать то же со своими и на мгновение застывает, любуясь поистине живописной картиной. Щеки француза пылают, темные волосы разбросаны по плечам, строптивые глаза неистово горят при свете луны, а по губам размазана кровь – все это вызывает бурный отклик внизу живота, и терпеть становится просто невыносимо. Дориан знает это – более того, он чувствует это – и покорно разворачивается, позволяя наконец утолить мучительное желание. Фрай вводит один палец в тугое колечко мышц и не может сдержать смешок, заслышав сквозь приглушенное скуление свое имя, брошенное обиженным тоном: все никак не привыкнет. Какая ирония. Еще один палец. Новая жадная затяжка холодным ночным воздухом. Кто бы предположил, что попытка заговорить о наболевшем выльется в... В вот это все? А в прочем, как обычно. Джейкоб никогда не проявляет особую заинтересованность в беседах, предпочитая исполнять свои похотливые намерения вместо того, чтобы замолвить словечко, например, о погоде. Пальцы тем временем справляются с отведенной им задачей, и британец резко входит, с ухмылкой объевшегося сметаной кота. Как всегда неожиданно, рывком, принуждая хвататься за парапет, чтобы устоять на подкосившихся ногах. Как всегда "обезоруживая", лишая способности сдерживать стоны и вызывая один из самых томных, сносящих крышу. Как всегда эхом разнося по округе вскрики на непонятном французском, и Фрай снова клянется себе: однажды он узнает их значение. Арно дышит громко, прерывисто, выгибается под сбивчивый темп и продолжает что-то щебетать на своем. На долю секунды он вспоминает вдруг, что так желал поведать, но рука Джейкоба смыкается на его пульсирующем члене, словно предупреждая – иные мысли, кроме как о страстном любовнике, караются строго и неотвратимо. Другая рука его в доказательство больно сжимает плечо, так, что непременно останутся синяки. – Jacob... Он не слышит. Он никогда не слышит. Лишь берет, без спроса, без благодарности, жадно испивает до последней капли, до последнего вздоха, принимает за должное и уходит, даже не обернувшись напоследок. Он не задумывается, никогда не задумывается, как мечется между двух огней Дориан, с какой болью, с зарождающейся в сердце обидой, смотрит он вслед сутулой фигуре в странной, непропорциональной шляпе. Он не знает, какие чувства питает к нему француз. Не знает, но начинает догадываться и, с каждой прерванной попыткой выслушать, убеждается в правоте своих суждений. Он хочет ответить, но и предположить не способен, как то сделать, а посему ретируется похотливыми стонами, новыми укусами, таким же быстрым, изнуряющем темпом и превосходным подрачиванием. И, похоже, умения Фрая не преувеличены, потому как Арно, издав последний, скомканный полу-стон полу-крик, кончает ему в руку, отводя смущенный взгляд в сторону. Англичанина хватает немного дольше, но тот тоже стремительно близится к пределу и скоро с животным рычанием изливается прямо в парня. Все-таки, пачкать его настоящее удовольствие. С десяток минут они молча сидят, прижавшись друг у другу: один, не смея бросить взгляд на другого, наблюдает за небом, на котором медленно начали гаснуть звезды, оставляя луну наедине с собою, и чувствует в этом необычное родство с ней; второй собирается с мыслями, дабы продолжить прерванный разговор и, наконец, довести его до конца. Они меняются ролями – теперь Джейкоб чувствует себя обязанным прервать повисшую тишину. – Ты не моя шлюха, Арно, – он облизывает сухие губы ради дополнительной минуты размышлений, но, завидев вопрошающий взгляд Дориана, поясняет: – Возможно, временное увлечение. Возможно, человек, покоривший мое сердце. Но не шлюха... Я понимаю, чем вызвана эта глупая ревность к Иви – да и не только к ней, знаю –, но, суди сам, коль что-то менять, то что сказать им, людям, сплетникам? Ни ты, ни я, ни, тем более, мы не избежим их осуждения. Они будут тыкать пальцем, шептаться за спиной. Оно тебе нужно, Арно? Француз открывает рот, чтобы что-то сказать, но смех Фрая разносится по улице, сбивая с мысли. Он качает головой, улыбается и, в противовес этой почти безумной улыбке, говорит серьезно и твердо: – А знаешь, так куда веселее. Давай, давай громко и четко заявим им, что я порой теряю рассудок от твоих пронзительных глаз, от тошнотворно сладкого запаха волос, от имени, в неге сорвавшегося с твоих уст, от... Он говорит. Он говорит много и часто, открывает доселе сокрытые мраком уголки души, и Арно узнает ту новую, глубинную часть Джейкоба, которой не мог и представить. Он слушает. Он слушает, и тепло слов разливается по всему телу, вселяя напрасную веру в частоту подобных моментов. И оба знают наверняка, что слова так и останутся словами, что продолжение их никогда не свершится, что Дориан вновь будет ревновать, а британец уйдет и в следующую встречу прервет диалог грубыми ласками, забывая обо всем на свете. Они знают, но дарят один одному по-детски глупую надежду, пока огромные часы бьют пять утра, и неспеша начинает светать...