*
Тяжело дыша, Альфред ворвался в особняк Уэйнов, распахивая по пути все двери, заглядывая в каждую комнату и уже зная — Брюса здесь нет. Он не вернулся домой. Не решил просто пойти из школы в одиночку, не предупреждая дворецкого, не улизнул на встречу с Селиной или той девчонкой Сильвер. Нет. Неугомонный мальчишка снова вляпался в какую-то опасную передрягу, только на этот раз Альфред не успел его остановить. Глупый, глупый ребёнок. Альфред безнадёжно, скорее для того, чтобы успокоиться, чем с реальной целью, рыскал по комнатам; сердце бешено колотилось в груди. Глупый. Беспечный. Слишком наивный для Готэма, слишком маленький… Конечно, Брюс уже не был ребёнком. Он вырос, он изменился — кое-в чём до неузнаваемости — с тех пор, как прямо у него на глазах убили родителей. И, может, это была ошибка Альфреда — чересчур опекать его, запрещать, сдерживать… Но Альфред, как ни уговаривал себя, наблюдая за новым, чуть более жёстким, более уверенным, более взрослым, в конце концов, Брюсом, не мог выгнать из головы воспоминание. Про тот самый день — кажется, безумно далёкий. Уэйны ушли из дома — втроём, весело смеясь, счастливые, — а пару часов спустя Альфреду позвонили из полиции. Подумав, что звонят мистер и миссис Уэйн, он быстро поднял трубку… и замер на несколько долгих секунд, забыв, как дышать. Он не верил. И не верил до момента, когда остановил машину у колеблющихся на ветру жёлтых лент и мерцания полицейских сирен. Полиция кишела вокруг, поодаль угадывались тела, накрытые чёрным, а Брюс съёжился на ступеньках пожарной лестницы. Таким маленьким он показался Альфреду в тот миг. Таким маленьким, одиноким и… совершенно беззащитным. Его память запечатлела — навсегда, пожалуй, — как Брюс сорвался к нему навстречу, уткнулся лицом в ткань плаща и заплакал. Горько. Надрывно. У Альфреда сжалось сердце; захотелось тут же схватить мальчика в охапку и увезти прочь из этого мрачного, безжалостного города, спрятать… от всех бед на свете. «Не показывай своих слёз» — сказал Альфред Брюсу тогда. И позже — пытался научить его быть сильным и взрослым, переживать потерю, невосполнимую, страшную, с высоко поднятой головой, как и положено Уэйну. Что ж, уроки не прошли даром — Брюс действительно стал сильнее, он рвался в бой, хотел во что бы то ни стало поймать убийцу родителей, и эта безумная жажда толкала его в глупые, безрассудные авантюры. Взять хотя бы эту дружбу с Селиной Кайл, бездомной Кошкой, которая уж точно добра не сулила… Но Брюс не слушал Альфреда. Он стал куда более упрямым, чем прежде, и желал всё делать по-своему. Альфред не позволял. Отчитывал мальчика за каждый слишком опрометчивый шаг — он-то взрослый, знает, как жесток мир, и знает, как лучше для Брюса… Так, видимо, и казалось Брюсу, так всем детям кажется: все они, взрослые, одинаковы, хотят контролировать нас и держать в узде. Может, потому Брюс и тянулся к Селине — дерзкой, острой на язычок и совершенно свободной (своевольной, по мнению Альфреда) девчонке, которая не позволила бы никому себя поучать. Она жила, как хотела, и наверняка подстрекала к тому же Брюса. Альфред понимал, что однажды придёт время признать: мальчик вырос. Вполне вероятно, оно уже пришло — и пора умерить приказные нотки в голосе, пора успокоиться и предоставить Брюсу хоть немного свободы, пора выйти из роли вечно обеспокоенного няньки-дворецкого, пора… Альфред не мог. Не только потому, что действительно знал жизнь — и Готэм — лучше, чем этот самонадеянный и пока ещё слишком маленький ребёнок. Но как объяснить Брюсу, как ему сказать, что каждый раз, стоит Альфреду на него посмотреть, перед глазами вспыхивает воспоминание: одинокий, беззащитный ребёнок плачет, вцепившись в его плащ. Брюс остался для Альфреда таким ребёнком. И кто знает — может, останется навсегда. Такого ребёнка нельзя отпускать в жестокий мир — его нужно сберечь в безопасности фамильного особняка Уэйнов во что бы то ни стало. Но сегодня Брюс не вернулся в особняк. И Альфред запретил себе даже думать о том, что могло приключиться с безумным мальчишкой на этот раз; от одной лишь мысли становилось трудно дышать. Нет. Сейчас не время для пустых предположений — надо немедленно что-то предпринять. Надо вернуть Брюса. Вернуть его домой.*
Альфред бросил безуспешные попытки подняться на ноги и пополз, с трудом подтягиваясь руками, по холодной, заваленной мусором земле. Раны, полученные от этой сумасшедшей девчонки, сестрицы Галавана, кровоточили. Мышцы выли, не желая терпеть такую безжалостную нагрузку. Но Альфред не замечал боли, он думал только о том, что — да чёрта с два какие-то царапины его остановят; единственным ощутимым и важным было течение времени: неумолимо уходили минуты, и каждая из них угрожала Брюсу. Где бы он ни был, что бы с ним ни происходило — Альфред не сомневался, что должен быть не здесь, на этой свалке, а там, что глупый ребёнок, опять замахнувшийся на недетские игры, нуждается в нём. Нужно спасти его. Нужно защитить... Альфред не испытывал ни капли стыда, вышвыривая водителя из попавшейся на дороге машины. Не думал и о том, как непривлекательно, должно быть, выглядит в порванной и заляпанной грязью одежде. Даже встреча с полицией нисколько его не волновала. Только время — уходящее слишком быстро, время, которое ни в коем случае нельзя было терять.*
Тот день — вспышки огней полицейских машин, накрытые чёрным тела, жёлтые ленты — вернулся снова, когда Альфред увидел Брюса, привязанного к столбу в комнате, тускло освещённой свечами. В окружении монахов в капюшонах, готовых его… убить. Таким же маленьким, как в тот день, казался Брюс, таким же беззащитным; Буллок сделал свой последний меткий выстрел, и Альфред бросился к мальчику, забыв обо всём и обо всех на свете. — Ты в порядке?! Весь мир сузился до ответа на этот вопрос, и Альфред почувствовал, как ослабевает тугой узел в груди, только прижав Брюса к себе. Взрослый мальчик, храбрый, сильный… он всё равно был ребёнком — крепко прижался к Альфреду, уткнувшись в плечо, и беззвучно заплакал. Всё окончательно встало на свои места позже, много позже, когда они оказались в особняке Уэйнов; сидели на диване, глядя, как пляшут язычки пламени в камине. Брюс молчал — бледный, растерянный, ещё не отошедший от пережитого; он бессильно цеплялся за обивку дивана и сжимал дрожащие губы так сильно, что они побелели. Не хотел больше плакать, не хотел показывать страха — но Альфред знал его слишком хорошо. Несколько минут протянулось в тишине. Брюс, нерешительно повернувшись, начал: — Послушай, Альфред, я… И запнулся, не зная, что ещё сказать, как объяснить и оправдаться. Альфред сам уже готовился произнести нравоучительную тираду — о том, как глупо ребёнку совать нос во взрослые дела, как неправильно и жестоко без предупреждения исчезать, как… Злость мешалась в нём с невероятным облегчением и не до конца утихшим ужасом: Брюс же мог погибнуть сегодня, впервые он действительно мог… Но все эти слова исчезли, и гнев улёгся, когда Альфред услышал голос Брюс, молчавшего с тех пор, как они покинули дом Галавана. Альфред улыбнулся. Впервые за этот бесконечный, ненормальный день. И обнял мальчика. Ни к чему сейчас ни нравоучения, ни оправдания, ни попытки воспитать неугомонного ребёнка, который думает, что уже вырос… Неважно, теперь всё в порядке — Брюс наконец-то вернулся домой.