Виноват(ые)

В какой момент все пошло не так? Томоэ не знал. Он, привыкший чётко все планировать и иметь шанс выкрутиться, абсолютно не улавливал момент, когда все стало… вот так. У него на коленях сейчас сидела старшеклассница и преспокойно позволяла себя лапать. Ну, как старшеклассница. Нанами. Будь эта человечка с пунцовыми щеками кем угодно ещё в этом проклятом мире, все было бы проще. Так что он сделал неправильно? В конце концов, это она была виновата. И в том, что школьная юбка у неё такая короткая, и в своей ласковой улыбке, и в карих глазах… Разве Томоэ просил об этом? Просил ее быть… собой? Просил мило беседовать со змеем, окружать себя людьми и ёкаями, быть такой сияющей? Он всего лишь хотел выполнять свою работу спокойно /на самом деле — не быть одиноким, и чтоб она была только его богиней/. В конце концов, виноват был только он. Он так долго гнал ее от себя, спокойный тем, что она никуда не денется, что в итоге она его послушалась. Хозяйка моя, где же твой строптивый нрав? Почему сейчас ты позволяешь мне касаться тебя, хотя лимит прикосновений давным-давно превышен? — И зачем ты от меня пряталась? Думала, что не найду? — Надеялась, что найдёшь, — она, донельзя смущённая, сейчас храбро смотрела в его глаза, как бы показывая «я не боюсь тебя, не боюсь». Глупая. — Ты, кажется, кое-что забыла, — заметил он, поддевая когтем подол ее возмутительно короткой юбки, — о том, кто я такой. Не я ли говорил тебе бояться ёкаев? Конечно, он бы нашёл ее. Через тысячи километров, временные петли и бесчисленное множество непохожих на неё женщин. Ее свет — божественный свет — сиял ярче любого маяка; ее запах — шампунь, его стряпня, капелька страха — ощущался остро на любом расстоянии. — Ты мой хранитель. И я тебя не боюсь. — Что, совсем-совсем? — В его голосе слышалась усмешка, в ее — звенящая ложь. — А если я, — его ладонь скользнула под юбку, огладила бедро, вызвав у Нанами испуганный вздох, — сделаю так? Ее ладони, лежавшие на его груди, прошлись по ткани кимоно выше. «Неужели начнёт душить?» — мелькнуло в голове у лиса, когда человечка взяла его лицо в свои руки и робко поцеловала. Целоваться она, что и ожидалось, не умела, хотя Томоэ совсем не прочь был ее этому научить. Не особо церемонясь, он куснул клыком ее губы и проник языком в рот; вторая рука теснее стиснула талию девушки, не позволяя той отдалиться. Осмелев, Нанами взъерошила пальцами его волосы и даже — вот же! — прошлась по чувствительным кончикам ушей. Невольно напрягшись и выдохнув ей в губы, хранитель продолжил этот вульгарный для неё поцелуй. Острые локотки уперлись в его плечи, такие родные руки лохматили волосы, а сам он, как самый последний подонок, думал только о том, удобно ли будет положить ее на эту самую лавку в старом прихрамовом складе. Было ли это правильно? Нет. Было ли ему стыдно? Черта с два. Хотела ли этого Нанами? Ее пальцы уже вцепились в ворот кимоно. — Эй, Нанами, — он отстранился и поймал ее взгляд, — могу ли я? — и красноречиво кивнул на пуговицы рубашки. Девчонка, казалось, покраснела ещё ярче, но выпустила его одежду и принялась развязывать бант дрожащими пальцами. Лис убрал руки с ее бёдер и отнял у неё ленту. — Я сам. Ему эти мелкие дьявольские пуговицы поддавались куда легче, чем ей сейчас — да что там, сама она давалась ему удивительно легко. Смятая рубашка отправилась на пол, и он провёл пальцами по худеньким плечам, опуская лямки скромного лифчика. Удивлять хранителя, стиравшего всю эту людскую одежду, тут было нечем, а аккуратная маленькая грудь с родинкой под соском почему-то вызвала прилив нежности; как-то очень бережно Томоэ притронулся к этой родинке губами, после чего, впрочем, прихватив зубами сосок. Богиня охнула и крепче обняла его шею. Он вроде даже не целовал ее — если не называть поцелуями эти прикосновения к груди, рёбрам, животу, косточкам таза. Она вроде даже не раздевала его — спущенная с плеч ткань ещё держалась на завязанном оби, не мешая девичьим рукам гладить тело демона. Почему-то с ней ему хотелось не потрахаться, а заняться любовью. Не завладеть, а добиться. Не захватить, а стать достойным. «Как мне сделать так, чтобы ты нуждалась во мне ещё больше? Чтобы ты никогда не оглядывалась на других? Как мне стать твоим миром?» На узкой лавке было бы совсем неудобно, да и Томоэ боялся придавить человечку своим телом, потому проник в неё прямо так, сидя — она вскрикнула, перепугалась, и он поспешил успокоить ее, поцеловав и двинувшись навстречу. Потихоньку она привыкла, поняла его и сама начала двигаться, а тяжёлое горячее дыхание превратилось в скулящие стоны. И ёкаю было мало, до сумасшедшего мало всего этого; его прожигал этот голос, который он так привык слышать где-то неподалёку, его сводило с ума это тело, которое он так часто держал в объятиях и закрывал собой. Она настолько же принадлежала ему, насколько он ей — Томоэ был не согласен на меньшее. Когда Нанами слезла с него, вспотевшая и дрожащая, с распухшими истерзанными губами, он укутал ее в хаори и устроил в своих руках так надежно, как, наверное, никогда раньше. Она ткнулась носом в его плечо, пытаясь прийти в себя. Боги, ну что же он натворил. Столько кружить на расстоянии вытянутой руки, чтобы в итоге сорваться? — Нанами, — осторожно сказал он куда-то ей в волосы, — ты теперь ненавидишь меня? Она даже подняла на него глаза, и в них было непонимание, упрямство, немного обиды. — Ты идиот? Ты ведь знаешь, как я люблю тебя. — Ты нужна мне, — он должен был ответить ей тем же, ведь от ее слов сейчас внутри таяли ледники и крошились тектонические плиты, но Томоэ и впрямь был упрямым идиотом. Ему было сложно это принять. Ему нельзя было так привязываться — только не к человечке. /Только не снова/. И что бы она там ему не говорила, как легко ему не сдавалась, он знал, что виноват перед ней — всегда был и будет. Богиня была неприкосновенна, и тем не менее ёкай сам разрушил возведенную им же стену, с каждым днём все сильнее въедаясь в неё своим чёрным сердцем. Он не должен был. — Я так счастлива, — говорила она, — что нужна тебе. — Обнимай меня, — просила она, — как можно крепче. И Томоэ делал так, как велит ему его /сердце/ госпожа.