Звёзды

и мы падаем в бездну, разделяя «мы» на «я» и «ты». — Реджина, оставь Генри в покое. У неё голос надломленный, словно у мертвеца, который говорить не может. Хриплый, но Эмма совсем не пьёт, не курит и даже не пробует. Любит лишь каплю вина по вечерам в компании хорошей. Только, куда делась эта компания? Распалась, не иначе. Умерла, не иначе. Губы потресканные, обветренные. Да уж, смерть Крюка Свон тяжело переживает. Папка с деталями смерти Капитана как будто бы свинцовая, руку неприятно жжёт. Эмма в конец убитая, словно тряпичная кукла висит на последнем волоске. Кажется, это у неё последние силы забрало, уже хруст костей слышен. А вокруг рёбер у Свон поясок с надписью: «больно, Крюк, больно», и она старательно пытается стереть ластиком всё прошлое, запереть его в тёмном-тёмном подвале навсегда. Каждый день, словно предыдущий, и эта закономерность уже её убивает, лёгкие сжимает так, что дышать трудно. Все смотрят с такой жалостью, что тошно, рвать хочется, вырывать с себя вид, что заставляет других жалеть её. Потому что, она не спасла, не смогла, не уберегла. не уберегла своё счастье. персональное счастье в чёрной кожаной курточке, с крюком заместо руки, всегда натянутым на косточку, с кофе в другой руке, которое предлагало счастье Эмме, в брюках обтягивающих, совсем чуждых для счастья. Счастье смотрело на неё с таким обожанием, что в сердце тепло селилось, счастье своими прикосновениями стадо мурашек по коже посылало, Свон вздрагивала всегда, лишь после зарываясь миниатюрными пальцами в чёрные-цвета-самой-чёрной-души-волосы, которые были у счастья. А не ценила она поначалу, отбивалась всеми силами, закрывала сердце на крепкий-крепкий замок, что не должен был сломаться под напором нежности счастья. но не выдержала, сломала замок и испробовала запретный плод под названием счастье. счастье — Крюк. беда — как жить без него? Снежка плачет, наверное, уже чаще, чем Свон, умывается слезами каждый раз, когда Эмму видит. Блондинке это уже надоедает, срывается, кричит, а потом за голову берётся, не понимая, что же с ней творится. Принц, словно обезумел, выход ищет, а в голове у него крутится лишь вид глаз дочери, потерянных, пустых и таких совершенно-совершенно-немых, без боли, без чего-либо, просто пропасть, в которой утонуть можно на раз и два, которой раньше Крюк был, а теперь… …а теперь она натягивает на себя шапку потеплее, даже когда жара, ненавидит кофе, особенно с кафе Бабушки, где его всегда брал Крюк, пьёт наглухо виски, не слыша всхлипов матери, криков Генри, который пытается вернуть маму, вернуть т у Свон, в дверь которой он однажды постучался. Но та Свон где-то далеко, та Свон в могиле, где даже нет тела чёртового Крюка. Ничего нет в ней уже, она до безумия пустая, и даже малыш Генри, который вырос, не спасает. И мальчик бросается за помощью к каждому, и каждым становится Реджина. Эмма нервно теребит край безразмерной футболки, считая, что Генри предал, считая, что Генри уже совсем неродной. Но кто это допустил, Эмма? Кто? Не ты ли бросила его одного, оставила без матери, когда он потерял ещё одного родного человека? Не ты ли… Но никто Свон не винит, лишь жалеют, жалеют, жалеют. Она ведь так прекрасна, словно средневековая Царица, а её слёзы — дороже золота, лучше за них не платить. Нельзя ей плакать, нельзя. Вот только ревёт каждый вечер, пытаясь заглушить ту боль, в которой тонет, которая горит посреди сердца, посреди грешного тела Эммы Свон. И она ненавидит Реджину, которая смотрит на неё с такой виной, падающей на блондинку, во взгляде, что захлебнуться, с такой ненавистью, падающей на Эмму, что задохнуться. Кажется, сейчас Свон утонет в глазах Миллс, которая лишь её и обвиняет во всех бедах. Ненависть — такая тягучая, масштабная, могучая. Да, чёрт побери, правильная ненависть. Только обе душеньки этих женщин страдают, дрожат на ветру, разрываются на части, идут на дно из-за камней, что крепко-крепко въелись в тело. И они обе тонут в собственном омуте, не замечая остальных. Реджина Миллс — беда. Реджина Миллс — потеряла. Она напрочь забывается в сигаретах, (не) правильном провождении времени. Она теряется в городе, словно человек в лабиринтах своей жизни. Поломанная на части Миллс ещё живая, кажется, дышит и пульс есть. Но стоит сделать «бац», и она уже валяется на полу, закрывая глаза навек. Таким «бацом» и стал призрачный рыцарь, сотканный из доброты и честности, из добропорядочности и любви, переплыть которую невозможно, — Робин Гуд. Мужчина с леса, ставший всем для Миллс, для разбитой Миллс. Только он сложил её пазлы воедино, душу собрал, по миллиметру склеил. Только он. Никто другой. Мужчина с луком, пленивший Реджину, стрела которого проткнула сердце строгой и холодной Миллс, стрела которого навсегда и убила Реджину, придавив её, задушив её горем и слезами. — Он — моё всё теперь, Свон. Так что, ты можешь спокойно заткнуться и уйти отсюда, — чётко Миллс говорит, пытаясь не взорваться сейчас же. Она потеряла гораздо больше, потому что пустота в её глазах была Робином, была бездной, в которую Гуд прыгал добровольно. А Свон отрицательно качает головой, шагая вглубь дома, хватаясь за ворот пальто Генри, который сидит в доме, как за спасательный круг в этом мире, который способен вытащить её наверх, к з в ё з д, а м. Проходит месяц, второй, кажется, ничего не меняется, вот только глаза у Эммы набирают оттенка «чего-то», избавляясь от бездны, от болота мелкими шажками, мелкими-мелкими ходами. Свон чаще посещает дом Реджины, куда переезжает Генри, пытающийся спасти своих матерей от полной моральной гибели. От полного одиночества. Хотя, ему тоже нужна помощь, потому что, оба мужчины были дороги ему, были его лучшими друзьями, были к чертям его парнями, которых он должен был просветить в сфере музыки и фильмов. А Миллс чаще и чаще бросает украдкой взгляды на Свон, которые она замечает. И когда касается руки Эммы однажды, то ощущает, как по коже пробегают мурашки, которые дарил ей Робин. Два месяца, проведенные, втроём сказываются и на Свон, и на Миллс одинаково. — Эмм…– Реджина не успевает договорить, как её перебивает Эмма, голос которой в конец смелый, выражающий лишь уверенность в своих словах и чуть-чуть, крохотную малость страха. — Заткнись и целуй меня, Реджи. — Свон мечется между «нельзя» и «можно», а потом просто хватается за рубашку Миллс, притягивая её ещё ближе, касаясь своими губами вкуса корицы, который Эмма обожает, к губам Миллс, что пахнут яблоками, которые Свон ненавидит. Смешно. Она — дочь Белоснежки. Она — Злая Королёва. Две з в е з д ы. А, на самом деле, две девочки, пытающиеся найти покой в объятьях друг друга.