HYSM

      Когда она засыпает, ее и без того тощая тушка, кажется, съеживается еще сильнее. Плечи опускаются, расслабленная спина выставляет напоказ позвонки, обрубленными крыльями торчат лопатки. Бретелька ночнушки, шелковой, до противного девичьей, такую ты бы никогда не надела, так вот эта бретелька сползает вниз. Ткани не за что цепляться (она же кожа да кости, как еще не сдохла), и девушка перед тобой лежит почти голая. В темноте не видно, но вся ее спина покрыта отвратительными веснушками. Ты не знаешь, почему они отвратительные, в принципе, ты ничего не имеешь против веснушек, но именно на ней они безумно бесят. В смысле, она ведь даже не рыжая, какого черта? А еще она сейчас такая до невозможного беззащитная и открытая, не как обычно. Не острая, хотя и по-прежнему угловатая, не визгливо-громкая, не беззаветно преданная Майору, а просто спокойно и тихо спящая, в сущности, всего лишь девчонка. Как же это мерзко.       Ты хочешь нарушить это умиротворение, сломать, уничтожить. Ты можешь прямо сейчас поймать ее в сеть иллюзии, а она даже не поймет, что оказалась в западне, не заметит, как ее посмертная недожизнь покинет худосочную оболочку. И пусть сколько угодно барахтается и хватается зубами за воздух, трясина все равно сомкнется над ее макушкой.       Идея заманчивая, но тебе лень создавать для нее кошмар. Просто лень и все. Но мерзкая беззащитность этой спины все еще бесит тебя, и с этим нужно что-то сделать. Ты подаешься вперед, едва касаясь кончиками огрубевших за годы войны пальцев, гладишь острый локоть. Затем хватаешь ее за плечо, рывком притягиваешь к себе и с силой вонзаешь клыки чуть пониже шеи, в самое скопление отвратительных веснушек. Она ведь даже не рыжая, черт.       — Что?.. — всхлипывает Рип, судорожно выгнувшись, и ее пальцы дрожат, когда зарываются в твои волосы. Но нет, она не отталкивает, а прижимается к тебе, вытягивает шею и скулит, так жалко и тихо, и так бесит. Ты заставляешь ее скулить громче, кусаешь снова и снова, и док убьет тебя за то, что ты делаешь с ее тушкой, но она стонет у тебя над ухом, так сладко и пьяняще, и ее мертвая кровь бурлит, почти обжигая язык. А потом она дергает тебя за волосы, и ее язык у тебя во рту, сплетается с твоим, в отместку — твои пальцы глубоко в ней, и ты хотела бы быть еще глубже, еще ближе, разорвать ее на части и выпить кровь до последней капли. Но ты не можешь сломать ее, никогда не могла. Не из-за чьих-то приказов, не из лицемерной жалости, нет. Просто эта тощая тварь куда сильнее, чем кажется. И ты снова вспоминаешь об этом, когда она вжимает тебя в кровать с этой своей акульей улыбкой, вся перепачканная в собственной крови, такая мерзкая и такая прекрасная. А затем она ныряет вниз, и ты уже ни о чем не можешь думать. И ты. Так. Ее. Ненавидишь.       Сейчас ей страшно, как не было еще никогда, да уже и не будет, но она утирает слезы и направляет мушкет на своего личного Самюэля.        — Падай! — кричит она, будучи на грани истерики, а еще на грани нежизни. Но ее пуля разлетается на мелкие кусочки, в ее глазах — боль, ужас и отчаяние, а его зубы разрывают ей плоть, не оставляя и шанса на спасение. Ты видишь все это на экране и ничего не можешь сделать, да ты и не стала бы, ведь вы обе были к этому готовы. И ты ненавидишь ее еще сильнее, так и не сумевшая сломать, пока этот монстр ломает хрупкую (нет) клетку ее ребер.       — Девушка исполнила свой долг! — восклицает Майор, а ты цедишь, сжимая в зубах сигарету, свое скупое «Прощай».       Признаться честно, ты думала, что тебя убьет именно Он. Если совсем уж откровенно, ты даже надеялась на это. Тогда, среди тысяч душ, заточенных в нем, ты нашла бы ту одну проклятую душонку и, возможно, была бы по-своему счастлива. Но все 24 самолета уничтожены. А еще эта мелкая сучка сбила твой корабль, и поворачивать назад уже поздно. Даже с оставшимися жалкими крохами личного состава ты все еще могла бы стереть с лица земли никчемных людишек. К несчастью, эта белобрысая тварь больше не человек. Ты даже не можешь сказать, что она такое, ясно лишь одно — она твой палач.        Пожалуй, напоследок ты хотела бы еще хоть раз сообщить этой дохлой идиотке, как сильно ты ее ненавидишь, но едва ли в темницу поглощенных душ ходят письма. Что ж, Шредингер всегда был неплохим почтальоном.