У Канды тесная квартирка. В ней всего одна комнатка, да и в ту помещается лишь кровать да шкаф, большего, вообще-то, ему и не нужно. Разве что стоящая на кухне плитка, да стол с парой стульев.
На самом деле, второй стул прежде был ему не нужен, и вряд ли когда-то мог бы понадобиться, если бы не одно небольшое обстоятельство…
Отец Канды расставался с ним с большой тоской, и совсем не хотел отпускать своего мальчика из большого, хорошего дома в какую-то квартирку, совсем не в центре города, и даже не слишком-то большую, совершенно одного.
Канда знал, что тот давно хочет организовать его свадьбу с Тикки, и мысль эта ему изрядно претила. К тому же – жить с сумасшедшим стариканом в вечной вони от масляных красок и растворителя, постоянно слушать бредни буквально влюблённого в картины отца и постоянно видеть кружащего рядом Микка – было просто выше его сил.
В общем говоря, он попросту сбежал.
И конечно же, Тидолл, как истинный любящий отец, послал следом за ним его «жениха», который вертелся рядом с его квартиркой вот уже второй месяц.
Именно из-за него здесь и оказался этот несчастный стул.
«Как же ты будешь принимать гостей, милый?»
А Юу решил, что разумнее будет не сопротивляться. Спорить с отцом всегда было утомительно, к тому же Тикки он в дом всё равно не пускал, а вот кое-кто другой этому очень даже обрадовался, потому что теперь сидеть рядом с Кандой на кухне можно было не на полу.
С Алленом он встречался уже четыре месяца.
Не то чтобы Тидолл этого не знал, нет… Он, скорее, просто предпочитал этого не замечать.
Тикки был «надежным, умным, воспитанным, богатым и из хорошей семьи». Он был для Канды «настоящей парой».
В то время как у Аллена не было уже даже родителей, не говоря уж о деньгах, которых у него не водилось в принципе никогда.
Несмотря на это, хренов идиот Уолкер постоянно умудрялся таскать ему цветы, конфеты, любимый мятный шоколад и какой-то совершенно ненужный хлам, просто приглянувшийся ему по пути к дому Юу.
Черноволосый и сам точно не знал, когда это он начал с ним встречаться.
Просто в один из многочисленных раз, когда Аллен провожал его из университета домой, что-то пошло не так.
То ли Канда споткнулся, и Аллен его поймал, то ли просто ему самому захотелось, чтобы Юу думал что-то подобное. В любом случае – горячие руки юноши вдруг сомкнулись за его спиной, а губы накрыли собственные, и… Сопротивляться в этот раз, отчего-то, совсем не хотелось.
Канда мог бы, наверно… Мог, как делал тысячу раз до этого, но… Не стал. Для него самого остался загадкой этот поступок.
Наверно, из-за того он и решился сбежать в далёкую, неудобную и тесную квартирку из собственного дома.
С тех пор Аллен стал приходить к нему каждый день.
Канда бы даже перестал запирать дверь, если бы только не было этого вездесущего Тикки, имевшего привычку шататься под его окнами с изрядной частотой и усиленно проситься внутрь.
С Алленом он познакомиться ещё не успел, хотя Канда думал, что подозрения у Микка всё-таки были, поскольку вёл он себя всё назойливее.
Сегодняшний день не стал исключением.
Едва завидев в окне высокую фигуру в тёмном пальто, Канда страдальчески жмурится на мгновение, затем выдыхает и опускается на пол у подоконника, надеясь, что Тикки не успел его заметить.
Надежде этой сбыться было не суждено.
У квартирки его был ещё один, весьма, по мнению Канды, существенный, недостаток. Она находилась на самом углу дома, и оттого кроме постоянного холода в ней было целых две стены, в которых помещались окна.
Одно, побольше, даже с приделанным к нему маленьким балкончиком, выходило во двор, и с ним Канда ещё готов был как-то мириться. В основном, опять таки, как раз из-за балкончика и тишины со двора.
Второе же смотрело чёрным провалом стёкол прямо на шумную, гудящую, людную улицу, и от этого становилось совсем уж тошно.
Когда Канда понял, что Тикки, не дождавшись его в одном окне, спешит ко второму, он сперва взбесился.
Слава богу, в это время рядом был Аллен, который подсказал одну гениальную по своей простоте идею.
Обзавестись, наконец, шторами.
И хотя они не спасали Юу от источника шума, по крайней мере видеть эту мерзкую загорелую рожу теперь можно было реже.
До Тикки, отчего-то, весьма редко доходило что-то с первого раза. И сколько бы Канда не кричал, сколько бы не велел ему отвязаться, пойти ко всем чертям, и просто, наконец, сдохнуть где-нибудь, Микк всё равно оказывался здесь на следующий день. Хорошо хоть, что жил Канда на четырнадцатом этаже, и попасть к нему в квартиру без его собственного ведома было затруднительно.
Не для Аллена, конечно, который когда-то умудрился обзавестись собственными ключами и теперь приходил сюда, словно к себе домой.
Сейчас всё повторялось
опять.
– Канда!!! Милый мой! Хотя бы выгляни ко мне, Канда!!!
Брюнет тихо стонет и сжимает ладонями виски, готовясь к новой мозговой атаке от торчащего под его окном идиота, как вдруг слышит подозрительный шорох, затем какой-то странный стук и звук падающего тела.
Он поднимает голову и настораживается.
Когда с маленького (застеклённого, между прочим!) балкончика вдруг доносится стук, у Канды не остаётся сомнений в том, что это может быть.
Грабители!
Ему хватает нескольких секунд, чтобы допрыгнуть до катаны и обнажить её, принимая стойку прямо напротив балкона.
Из-за слабо задёрнутой шторы ему видны какие-то обрывочные движения, затем выплывает чья-то лохматая, седая с какими-то пятнами голова, и…
Канда так и остаётся стоять с опущенной уже катаной, не веря в то, что видит своими же глазами.
Он дергает на себя штору, чтобы убедиться, и с шумом вздыхает.
Это…
Это в самом деле…
Хренов Аллен Уолкер.
Который какого-то чёрта забыл на его собственном балконе.
Какого-то странного, совсем непонятного и лысого чёрта.
Крики из кухонного окна продолжаются.
Аллен улыбается, внимательно наблюдая за брюнетом, и слегка наклоняет голову набок, прикладывая палец к губам.
Затем указывает Канде на балконную дверь и делает жалобные глаза.
Канде, по правде говоря, впускать его не хочется.
Мог бы прийти нормально, через дверь, а устроил тут не пойми что, ещё и окно как-то непонятно открыл. Ему не хочется открывать назло, чтобы этот дурень не был настолько самоуверенным, чтобы…
Однако желание почувствовать его рядом с собой сейчас явно сильнее вредности, и Юу послушно впускает юношу в свой дом.
Аллен сияет словно только что натёртая золотая джиновская лампа.
Канда от этого раздражается ещё сильнее.
– Какого хрена ты это устроил?! И как ты вообще влез на закрытый балкон?!
Юноша усмехается и слегка пожимает плечами.
– Решил вспомнить, как было раньше. Ты же окна с тех самых пор не закрываешь, забыл?
Канда и в самом деле забыл. Может быть, он об этом даже не задумывался.
В тот день он опять разругался с отцом из-за Тикки. Заперся в комнате и не желал выходить оттуда, потому что едва ему стоило переступить порог, как мозг начинали мыть с новой силой.
Потому юноша тогда просто захлопнул дверь, повернул маленький замочек на ручке, забрался с ногами на подоконник и сел смотреть на дождь.
А Аллен… Этот глупый и идиотский Аллен почему-то именно в дождь пришёл воровать у них яблоки.
– А когда ещё их воровать? Нормальные хозяева в это время по домам сидят и в окно не глядят.
И какого-то хрена этот самый тупой Уолкер решил, что Канде непременно нужна его помощь. Чудом забрался по дереву на балкончик, находящийся как раз у комнаты Канды, уселся на карниз, весело улыбнулся и помахал ему рукой.
Юу, конечно, тут же захлопнул шторы.
Вот только отвязаться от настырного и влюблённого паренька оказалось не так уж просто.
Аллен усмехается, наблюдая за задумавшимся брюнетом, и обнимает его за талию ледяными руками, нежно касаясь губами шеи.
– Я подумал, что Тикки вконец замучил тебя, моя радость, вот и решил немного развеселить.
Микк всё ещё продолжает орать.
Канда думает, что у него, видимо, не все дома.
– Разве ты не хочешь чего-то ему сказать, солнце? – Аллен успевает схватить его за руку совершенно незаметно, и черноволосый даже не понимает, когда они успевают дойти до кухни.
– Любимый! Я сделаю для тебя всё, чего ты пожелаешь! Прошу же тебя!!!
К счастью, Канда стоит спиной к Аллену и не успевает заметить несколько жутковатой усмешки на его лице.
Тот забирается ладонями под чёрную водолазку и едва не мурлычет от радости.
Юноша уже хочет огрызнуться на его ледяные конечности, но затыкается, когда нежные губы касаются мочки его уха, а пальцы находят сосок.
– Что… Ты…
Аллен ухмыляется шире и проводит ладонью по рёбрам Канды, вызывая у него судорожный вздох и прижимаясь ещё ближе.
Водолазка предсказуемо летит на пол, а самого брюнета толкают вперёд, заставляя шагнуть к окну ещё ближе. Канда покорно шагает, затем вдруг трясёт головой и распахивает глаза.
– Что ты творишь?! Там же…
– Ага-а-а… – мурлычет Аллен ему на ухо и забирается ладонями в его штаны, сжимая мягкий ещё член.
Где-то снизу подозрительно замолчали. Вероятнее всего, конечно, Тикки просто устал кричать во все лёгкие, но у Канды сейчас все мысли вертятся лишь вокруг Аллена и его рук, вытворяющих чёрт знает что под резинкой белья, и он только втягивает носом воздух, упираясь, чтобы не сделать ещё один шаг к окну. Последний, что разделяет его и Микка.
– Ну же, солнце… Скажи ему.
Тёплая, сильная ладонь толкает юношу между лопаток, и Канда вжимается бёдрами в подоконник. Пальцы Аллена до сих пор не покинули его штанов, и брюнету остаётся только надеяться, что каким-то чудом Аллена снизу не видно.
Он уже успел несколько раз пожалеть о том, что впустил сюда этого чокнутого идиота, но в данный момент нужно решать совсем другую проблему, и Канда, в самом деле, понятия не имеет, что ему делать.
Он несмело открывает окно, закрывает глаза на мгновение, собираясь с силами и храбростью, и кусает губы.
– Разве тебе нечего ему сказать, милый? Я подскажу тебе… – Аллен проводит пальцами по длине его члена и чуть усмехается. – «Я. Никогда. За тебя. Не выйду» Например.
Канда прерывисто выдыхает, затем распахивает форточку, понимая, что Аллен всё равно не оставит его в покое, если он ничего не сделает.
– Иди нахрен отсюда, чёртов идиот! Я никогда к тебе не выйду!!!
На последних словах Аллен чуть улыбается и сжимает его член сильнее, свободной рукой задёргивая штору. Тот срывается на хрип и дёргает вторую, тут же упираясь ладонями в подоконник и с силой закусывая губу.
– Я… Ведь даже… Не закрыл…Окно, придурок!
Аллен улыбается и слабо пожимает плечами, сдёргивая прочь чужие штаны.
– Разве это так важно, детка?
Мужчина внизу замолкает, и Канда надеется, что тот, наконец, уйдёт, но выглянуть за шторы сейчас совсем уж выше его сил, оттого брюнет лишь кусает губу, стараясь подавить новый стон, когда Аллен сжимает ладонь на его ягодице и слегка отводит её в сторону.
– Я ведь готов на что угодно, ради тебя!!!
Аллен фыркает.
Канда рычит от злобы и бессилия, но юноша позади него вовремя сжимает яички, затем достаёт из кармана смазку, и холодные влажные пальцы скользят по копчику, опускаются ниже, входят сразу глубоко, тут же начиная растягивать.
Брюнета от этого дёргает в сторону, он шипит, подрагивает в сильных руках, откидывает голову на плечо любовника, ощущая горячие губы на своей шее, а затем, когда пальцы Аллена нажимают на простату, стонет почти не сдерживаясь, в голос, так, что седовласому его рыцарю, трубочисту, принцу, печнику или кому там из этих дурацких сказок, кто лазил по балконам, чтобы добраться до четырнадцатого этажа, чтобы вот так вот потрахаться, стоя у окна, едва ли не на глазах у множества людей, приходится положить ладонь на его губы, прежде чем стянуть штаны, размазать по собственному члену остатки смазки и медленно, плавно войти, заставляя метаться от нетерпения под собой.
– Я готов весь мир положить к твоим ногам! Я лучший муж, который только может быть, я буду лучшим отцом для наших детей!
Тут уж Канда не выдерживает, ему нестерпимо хочется смеяться, да только новый глубокий и внезапный толчок выбивает из него всякое желание вообще открывать рот для чего-либо, кроме стонов.
Брюнет жмурится, глуша стоны в чужой руке, облизывает длинные пальцы почти неосознанно, выгибается, стараясь насадиться глубже, и Аллену от этого окончательно сносит крышу.
Он резко выходит, поворачивает Канду, ничего уже толком не соображающего, лишь покорно делающего, что ему скажут, лицом к себе, поднимает его, лёгонького, словно пух, на руки, сажает на узкий, старый подоконник и толкается опять, заставляя обхватить себя ногами.
Канда распахивает глаза и откидывает назад голову, ударяясь макушкой о стекло через грубую ткань смятой им же самим шторы, обвивает тонкими руками шею юноши, стонет ещё, двигается навстречу, едва соображая, что делает, толкается вновь и вновь, головка его члена проезжается по некогда белой рубашке Аллена, после его балконных приключений измазанной чёрт знает чем, и Канда готов уже закричать, но припухшие уже немного губы его любовника накрывают собственные, узкие искусанные в кровь, и Канда только глухо стонет в них.
Крики снизу не умолкают, и Аллен криво ухмыляется. Ему почему-то кажется, что Канда сейчас и сам совсем непрочь распахнуть чёртовы шторы, чтобы дать Тикки возможность полюбоваться на то, что происходит наверху, чтобы он, наконец, угомонился, сдался, ушёл, провалился уже сквозь эту чёртову землю, да только… Только…
Разве это так уж кому-то нужно сейчас?
***
Аллен сидит на кровати рядом с Кандой и улыбается, гладя его по волосам.
Они часто сидят так, то на кухне, то в спальне, то просто вдруг осядут около какой-нибудь стены, когда Аллен, в порыве нежности, вдруг нападёт на своего любимца с объятьями, какими-то ласковыми, нежными словами и признаниями, вслушиваться в которые Канда не считает нужным, не оттого, что совсем не ценит их, вовсе нет, просто потому, что главное в этом – вовсе не слова. Гораздо важнее – интонации. Этот глубокий, бархатный голос, которым Аллен может нести даже самую последнюю чушь, только бы, чёрт, говорил, не прекращал ни на минуту говорить, говорить, говорить что угодно.
Иногда это выливается во что-то совсем неожиданное для Канды именно из-за того, что он совсем не слушает, а Аллен успел уже это заметить.
И Уолкер, ублюдок, заявляет что-то вроде:
– Помнишь, ты согласился на это, когда я…
И Канда, разумеется, ничего такого не помнящий, не слышащий даже, возмущается, шипит, будто кошка, щурит свои аконитовые глаза, не соглашается, только лишь для того, чтобы потом… Всё равно сделать. Что угодно, чёрт бы этого дурацкого Уолкера побрал, сделать, только бы в следующий раз он опять говорил, только бы ещё и ещё рассказывал, не замолкал, не прекращал никогда…
И Аллен гладит его по волосам.
Аллен рассказывает ему сказки про дальние-дальние страны.
Про дивные озёра, про пятнистых и стройных жирафов, про лебедей со звёздами, про летучие корабли, про принцев и принцесс, которые Канда иногда не слушает вовсе, наслаждаясь лишь лёгкими прикосновениями чужих рук, иногда, всё же, что-то ухватывает в пол-уха, что-то запоминает, только для того, чтобы позже, набравшись яда, заявить со всей убеждённостью, что такого быть не может, что люди вообще не так устроены, что нет никаких умных, храбрых и прекрасных принцев.
И нет никаких верных и верящих принцесс.
Есть только обычные, скучные, серые...
Ничем, вообще-то, не примечательные…
Люди.
Сегодняшняя сказка продолжается ровно до того момента, как Аллен не произносит:
– Выходи за меня.
Тут в голове Канды, всё-таки, проясняется.
Он поднимает голову, хмурится и непонимающе глядит на Аллена с вопросом в глазах.
Тот пожимает плечами и улыбается.
– Выходи за меня, Милый, – повторяет он, наблюдая за тем, как брови Канды ползут вверх, а его губы искривляются в совсем не подходящей столь красивому лицу усмешке.
– Ты что, совсем…
– Послушай, – перебивает его Аллен, всё так же улыбаясь. Он кладёт ладонь на чужие губы и мягко сжимает пальцами его ладонь. – Послушай, я всё придумал. Когда ты окончишь университет, мы улетим. Улетим прямо отсюда, если захочешь. Прямо с твоего балкона. Улетим далеко-далеко, к самому морю. У нас там будет свой домик с маленькой верандой, на которой всегда будут висеть качели. На рассвете иногда я буду будить тебя, чтобы пройтись по самой кромке алой воды, а ты…
Тут Канда не выдерживает.
– Это на чём же таком, придурок, мы по-твоему, улетим?! Я, почему-то, не замечал рядом с домом ни одного аэропорта, а ты?! У тебя вдруг деньги лишние появились что ли?!
Его отчего-то слова Аллена раздражают. Они, как всегда, смешные, неловкие, неказистые, несерьёзные. Они опять только… Только сказка, не более. Ничего настоящего, ничего такого, что действительно могло бы...
Хоть когда-нибудь…
Сбыться.
И Аллен свою ошибку понимает почти сразу.
Он тепло улыбается и наклоняется ниже, ловит подбородок Канды в стальную хватку пальцев, нежно целует поджавшиеся губы.
– Если ты хочешь, я построю для тебя самый настоящий, детка, летучий корабль. Если ты только захочешь…
Канда фыркает, Канда бесится, Канда скидывает его руку, опять шипит, опять недоволен.
Он дёргается, отворачивается, губы ещё сильнее поджимает, и…
– Кем ты вообразил себя, идиотина?! Каким-то своим… Чёртовым… Принцем что ли, а? Ты… Ты же просто идиот, Уолкер. Не больше.
И отказывать ему совсем не можется. И поверить-то так ужасно, так нестерпимо, душой этой глупой, хочется.
Да только так не бывает. Не бывает, и Канда знает это, как никто другой.
Аллен улыбается. Всё так же улыбается, ничего не говоря, отвечая самими глазами.
– Я для тебя, милый, кем угодно стану, если только ты согласишься.
***
Аллен становится очень занятым буквально на следующий день. Он приходит только под вечер, ужасно вымотанный, а за весь день звонит всего лишь пару раз, да присылает несколько коротеньких смс.
Канда, не привыкший ждать кого-то, не привыкший до сих пор к тому, что они практически вместе живут, встречает его с двумя последними кусками пиццы и обыкновенной для его квартирки пустотой в холодильнике.
И с очень уж угрюмым лицом. Потому как к вечному вниманию своего недоделанного принца привыкнуть уже почти успел, и его отсутствие вызывает ломку, вызывает боль, непонимание.
Аллен, уже было едва опечалившийся, уже почти поникший от мысли, что придётся идти опять в магазин, придётся готовить самому себе опять, встречается с этим злым взглядом и настроение его вдруг необъяснимо поднимается. Он подходит ближе, обнимает свою глупую, глупую же принцессу, целует её, силой разворачивая к себе узкое лицо, гладит по спутанным волосам, стягивает кусок пиццы, думая, что вообще-то, можно и этим обойтись, шепчет, шепчет ей, разговаривает не переставая, лишь бы что-то, лишь бы о чём-нибудь, совершенно всё равно, только бы хоть как-то, только бы она слышала, только бы не отвлекалась, не отстранялась от него, не замыкалась, опять, несчастная, в себе, не…
Канда шипит, поднимает нехотя тонкие руки, обнимает за шею, жмётся горячим телом к холодной куртке, ворчит что-то, почти с первых же секунд лишённый возможности разозлиться.
– Канда, Канда мой, мой Юу… Если бы ты знал только, какого водяного я нашёл для нашего с тобой корабля, какого чудесного волшебного просто… Ах, Канда…
Канда его, конечно же, не слышит, как и всегда, не вслушивается, только ловит голос, только интонации, как кошка, льнёт, радуется ласке, доверчиво жмётся, слыша тепло, что бы только он не сказал, потому Аллен даже не особенно старается, чтобы его слова были понятны.Стягивает с себя ледяную куртку, кеды бросает в сторону, забирается холодными, промёрзшими на ветру без перчаток пальцами под футболку Юу, перебирает тяжёлые волосы, слегка сжимает, заставляя откинуть голову, выцеловывает тонкую, почти прозрачную кожу, жмётся к бёдрам пахом, едва не стонет, твёрдым уже членом вжимаясь в горячую кожу, ладонью пролезает под ремень, сдёргивает мешающиеся штаны, целует щёки, шею, плечи, целует всё-всё, что попадается, подрагивающими пальцами сжимает член, заставляя черноволосого навстречу изогнуться уже привычно, заставляя тихо своё имя выстонать, почти пропеть, трясётся от этого, жмурится…
***
На следующий день его вновь нет слишком, просто непозволительно долго.
Зато появляется Тидолл.
Тидолл приходит очень уж вовремя, именно в тот момент, когда дома только Канда, приходит с причитаниями, с жалобами, полные пакеты еды притаскивает с собой, руками встряхивает, оглядывая невозможный бардак, смотрит укоризненно, и Канде непременно хочется, вот прямо сейчас, сию же секунду выставить его обратно за дверь, вместе со всей его жратвой, вместе с хлопотами, вместе с нытьём его, с приговорками о Тикки да про Тикки.
И становится ему так невозможно хреново оттого, что вынужден он один с этим справляться, что он думает мстительно – Не пущу. Вот придёт опять вечером, замёрзший, а я не пущу! Чтобы больше не смел… Не думал даже оставлять меня так надолго, чтобы не... Не… Никогда больше не делал такого.
Тидолл злится, Тидолл едва не кричит, Аллена всё ещё нет, весь день нет ни звонка, ни весточки, ни захудалой самой смски даже нет от него!
Канда в бешенстве.
А уж когда следом за глупым этим старикашкой отцом подтягивается и Тикки, Канда, и так порядком уже выбешенный, порядком из себя выведенный, начинает кричать. Выталкивает обоих прочь, запирает дверь, шипит, каким-то чудом прогоняет их с лестничной клетки и… уже через пару минут слышит громкие голоса под собственным балконом.
– Ты выйдешь за него, слышишь! Выйдешь, хочешь ты того или нет! Ты будешь жить нормально, не в этом клоповнике, ты…
Канда не помнит себя от бешенства.
И в отца его летит первая тарелка.
– Заткнись! Вали отсюда, слышишь!
Затем летит и вторая.
– Нахрен ты мне не упал, старый идиот!
И сковородка, от которой Тикки еле успевает увернуться.
– Не пойду за него, хоть сдохну!
Пара чашек отправляется следом и почти попадает в седую голову.
– Не пойду по расчету! Ни за кого не пойду, хреновы ублюдки!
Уже вскипевший старенький чайник, заботливо поставленный Тидоллом для самого себя, видимо, по мнению Канды, уже отжил своё и отправляется в полёт последним из бьющегося.
Он плюётся кипятком, разбрызгивает его вокруг себя, отломавшаяся уже,наверное, не в этом веке крышка отлетает и кипяток полощет отглаженные штанины Тикки.
– Оба нахер идите!
А душа мечется, душа ждёт, душа мечтает и надеется, скребётся внутри, вымотанная уже, уставшая, полудохлая его, ничтожная душонка…. Так скребётся, так воет внутри, царапая тоской рёбра.
Ждёт, свои алые паруса, ждёт…
Как вдруг…
Над крышами, выплывая из тяжёлого, сизого тумана, появляется… Алый продолговатый нос настоящего… дирижабля.
Канда замирает, раскрывая рот.
Он уже не слышит ни криков с земли, ни шума противной ему улицы, ни даже собственного сердцебиения.
Этот корабль, настоящий, чёрт его побери, летучий корабль, приближается, и Канда уже может различить две фигурки внутри, одну, незнакомую, рыжую, слишком уж довольную, и…
Собственного дурацкого, замызганного жизнью принца, усиленно старающегося что-то до него донести, прыгающего, кричащего, хлопающего в ладоши.
Канда подрывается с места.
На бегу натягивает первую попавшуюся (Уолкеровскую, конечно) куртку, и выскакивает, едва успевая впрыгнуть в кроссовки.
Он бежит, даже не запирая дверь, пролёт за пролётом, пренебрегая слишком медленным лифтом, он дёргает двери крыши почти с отчаяньем, едва успевает выдохнуть облегчённо, когда они тяжело, с неохотой открываются навстречу, жмурится от слишком яркого, неясно откуда взявшегося света, взбегает на крышу как раз вовремя для того, чтобы обнаружить дирижабль зависшим в нескольких метрах над ней.
Сверху вдруг сбрасывается лестница, Аллена хватает только на несколько ступенек, затем он спрыгивает почти с двухметровой верёвочной высоты, сжимает Канду в объятьях, счастливо жмурится, гладит тяжёлые волосы, целует так, будто в последний раз, сжимает ладонями щёки.
– Теперь ты выйдешь за меня, милый. Теперь ты, наконец, мой, ты…
И Канда, о чудо,
слышит это.
Не отвечает, но не спорит, позволяет целовать себя, позволяет стискивать почти до хруста, позволяет, позволяет, позволяет.
Думает, что, видимо, давно уже позволил ему сделать с собой, что ему только вздумается.
Так какая же теперь разница?
Что уж тут поделать, если придурочному глупцу-Уолкеру приспичило забрать себе именно эту душу. Именно эту никчёмную, черствую и глупую душонку.
Пусть уж берёт.
Пусть уж…
Что угодно.
Чёрт его дери. Что угодно.
