Начинка для гнева

Солнце взойдёт, и омоются кровью Люди, звери и рыбы. В вечность свою погружая, Пляшет и внемлет Пресветлый. Волочившиеся ноги шаркали по песку. Пляшет и внемлет, довольный, Что его верный служитель Вовремя встал на колени, Круг очертил бесконечный И насладился убийством. Рука, зажатая под мышкой, бессильно болталась. Слушай, Великий Учитель, Мой благодетельный Джашин! Все для тебя мои жертвы, Тысячи, сотни из сотен. Какузу держал голову Хидана за волосы. Она качалась и распевала молитвы, закрыв в экстазе глаза. Какузу никак не мог привыкнуть. Эти напевы сильно контрастировали с обычным поведением жреца. Его полный матерщины рот неожиданно рождал высокопарные древние строки, автор которых был неизвестен. Как-то раз Какузу спросил о них между делом. Хидан сплюнул в пыль и сказал, что не знает, ему всё равно, нужные стихи сами возникают в голове, когда надо. Стало понятно, что большего от него не добиться. Тело было брошено в угол, рука и голова — на стол. Какузу тяжело опустился на стул в сухой и тёмной глубине пещеры, подальше от напарника и света. Огонь свечи подрагивал, касаясь скудных инструментов мастера по живому. Иголки, ножницы, ножи, скальпели. Грубая нитка, чистая сталь. Голова Хидана раскачивалась, стоя на шее, и продолжала петь. Горло слегка запеклось и уже не так сильно кровоточило — натекла маленькая лужица. От ритмичного движения жидкость хлюпала и расползалась в стороны. По стенам гуляли пляшущие тени, изгибались, дрожали — словно посланцы Джашина спустились пировать. Монотонный, то нараставший, то нисходивший до шуршащего шёпота голос гулко расходился вокруг, заполняя собой всё пространство. В углах рождалось эхо, вторило певцу — и вот их уже не один, а несколько, то больше, то меньше... Чётче и плавнее ритм, раскрывались новые лепестки незримого божественного цветка. Какузу молча сидел, не сводя с Хидана глаз. Всё его существо постепенно заполняла ненависть. Ненависть и непонимание. Кроме раздражения, внутри накалялось незнакомое чувство. Чужие сердца забились быстрее, взволнованнее, пульсация в такт разбегалась по телу. Казалось, что давно погибшие люди, чьи таланты поглотил Какузу, просыпались, снова начинали чувствовать, шевелиться и блуждать — мучительная и тягучая боль. Какузу хотелось упасть на пол и кататься, как больное животное, извиваться, изгоняя из себя музыку накалившихся игл. Но он сидел, не шелохнувшись. Способность Хидана — редкая даже для шиноби и полностью неисследованная. Сколько раз ни штопал его Какузу, понять, как голова спокойно обходилась без тела, ему так и не удалось. Это пение, дьявольское пение, не оборвёшь, искромсав в кашу органы. Голову Хидана отсутствие лёгких не смущало. Звук не менялся, не искажался ни на йоту. «Замолкни». Какузу не смог раскрыть рот. Ненависть и то, другое, забурлили сильнее, сотни жил прокатились волнами, до скрипа натягивая нитки сшитых между собой кусков кожи. Всё внутри хотело выгнуться и свернуться в узел, найти выход, подчиняясь гневу и неожиданному чувству... возбуждения. Какузу не желал разбираться, понимать, искать оттенки. Что бы там ни было, это неважно. Основа для любой яркой эмоции каждый раз — одна и та же. Раздражение, требующее разрядки. Ничего, кроме инстинктов, не бурлило внутри. Ничего, кроме инстинктов, не витало в воздухе. В этой маленькой полутёмной пещере не осталось ничего от разума, ничто человеческое не выжило. Какузу поднялся и двинулся к столу. Подойдя ближе, он молча расстегнул штаны, обхватил рукой набухший член. Хидан — белёсые волосы, пот, закрытые глаза. Рот, подвижные губы, смыкались, раскрывались, кривились, округлялись, язык касался нёба... Какузу схватил рукой чужой подбородок, с силой, крепко надавил пальцами на щёки, чтобы челюсти не захлопнулись и голова не ёрзала. Другая рука направила член до самой глотки. Хидан издал захлёбывающийся звук — спазм, ещё спазм, жар сокращавшегося горла разом охватывал плоть, и тишина, освобождающая тишина, казалось, упала так резко, что в ушах зазвенело. Двойное наслаждение. Какузу пробила дрожь — переместив руку на затылок, он слегка изменил положение головы и рванулся ещё глубже, бёдра задвигались. Хидан принимал всю длину, тыкаясь носом в лобок. В первые секунды его глаза расширились, с них спала гипнотическая пелена — они яростно засверкали фиолетовым, готовы были выпрыгнуть из орбит, но потом потухли, замерли в одной точке и стали закатываться. Увидев белки, Какузу толкнулся напоследок и, всё ещё возбуждённый, решил повременить. Оставил рот, поднял голову за волосы. — Дыши. Жрец висел без движения и звука. — Не обманывай. Дыши. Глухая пощёчина, две — кашель, воздух вошёл со свистом. — Мудак... Хидан сипел и смаргивал. — Как ты... Какузу недослушал, опустил руку, лишив возможности орать в лицо. До стула было два шага, уже сидя он окончательно снял штаны, раздвинул ноги, откинулся на спинку, словно был спокоен. Но Хидан, который снова болтался в зоне видимости, слишком хорошо знал, что означают эти бугры и перекаты, бродившие у Какузу под кожей. На бёдрах, ближе к паху, полопались нитки, разрезы разошлись, показывая темноту и шевелящиеся мёртвые жилы. Некоторые вытянулись, защекотав яички, обвили и стянули у основания. Розовая головка толстого члена, увитого венами, блестела от слюны. — Совсем ебанулся, хер переёбанный, прерывать меня во время молитвы Великому Джашину! Губы двигались, припухшие от ударов, глянцевые, из уголка рта тянулась ниточка, красные пятна горели посреди бледных щёк. — Да, блять, сунешь мне ещё раз в рот эту елду... Ствол дёрнулся, на головке выступила капля спермы. — ...я её под корень откушу нахуй и выплюну! И ритуал проведу — хоть одна моя часть получит дохрена бессмертия, ха-ха!!! От смеха голова задрыгалась, но вдруг перестала клокотать и с ходу взяла ноту песнопения. Но инициатива была схвачена за горло. — Откусишь и выплюнешь? Обрубок шеи всё ещё кровоточил. Какузу прекратил душить и стал бередить поджившее, глубоко запуская пальцы в живое мясо. — Смотри, потекла. Накапало в горсть. Какузу обмазывал член алым, обильно распределяя по всей длине — жрец смотрел молча и заворожённо. От очередного движения Какузу резко вздохнул, нитки в углах рта глухо треснули. — Почти ритуал, Хидан. Кровь и боль. Края улыбки поползли к ушам, выплюнув шевелящиеся концы жил. Какузу притянул голову жреца ближе, проверил глотку изнутри пальцами, ребристую влажную ткань, потом медленно стал насаживать шею на себя. Хидан хотел что-то проорать, но сорвался на хрип — член заходил внутри. Крови становилось всё больше, она скатывалась потёками по набрякшему органу вниз. Какузу смотрел, как погружается всё глубже и глубже, бахрома разодранной плоти почти касалась яичек. Хидан распахнул рот — в темноте гортани, хлюпая, двигалась головка. Кадык дёрнулся, рвотный рефлекс затягивал дальше и сжимал до дрожи. Какузу выгнулся, не сдержавшись, откинул голову на спинку стула, рваный рот от движения поехал дальше, словно лицо вот-вот развалится на две половинки. Чёрные гибкие линии хлынули на щёки, шею, обвились лентами вокруг прядей волос. Сдавив рукой Хиданово горло, Какузу замер, чувствуя ладонью дрыганье мышц и собственный член, сотрясся в оргазме и выплеснулся. Сперма с красными сгустками через рот стекла ему на запястье. ...Жрец снова болтался в воздухе, пытался материться, сплёвывал. Его потное лицо было измазано белыми и красными потёками, на шее — синяки и кровь. Рука Какузу дрожала, когда напарника накрывал новый приступ кашля. Какузу уже успел отдышаться, жилы больше не волновались, повисли неподвижно, а напарник всё кашлял. Шиноби поднялся со стула, положив вместо себя голову, встряхнул освободившейся кистью — на пол упало несколько светлых волос. Одевшись, он ощупал разошедшиеся места («Зашить»), но прежде скрылся в одном из углублений, вернулся с кадкой, на дне которой темнела вода. — Ебанутый мудень, — Хидан фыркнул, когда его окатили холодной влагой, попытался тряхнуть мокрыми волосами, — трахнул бы тело моё, если припёрло, засрал всю молитву. Какузу зачерпнул ещё пригоршню и стал тщательно умывать его лицо, не обращая внимания на барахтанье и хватание зубами за пальцы. — Мертвечина не по мне, — ответил он глухо и неразборчиво, без починки губами стало сложно управлять, — оно долго валялось, успело остыть. Жрец набрал в рот воды, попробовал прополоскать горло, но неудачно — жидкость сразу же вытекла на стул. — Ты мне всю глотку хуем истыкал, как я теперь буду славить Джашина?! — Заткнись. Затыкайся вовремя. Раздражаешь. Убью. Не пой новых песен. Хидан выпутался из полотенца. — Чё? Каких новых? Восхваления Джашину неизменяемы и нерушимы! Только они могут... эээ, блять... «возродить чистые инстинкты древних в тебе». Да, учитель говорил это. И на жертв хорошо действует. — Тогда почему... Толстая игла сверкнула, когда Какузу взял её со стола. Огонь свечи качнулся — и на ум снова пришли тени, выплясывавшие на стенах свой странный танец. Духота, тягучесть, неотделимое от ненависти другое чувство. — Чё «тогда», чё «почему»? Хидан повернул голову, незаконченные швы натянулись — Какузу скрипнул зубами. Напарник смотрел на него снизу вверх, тело опиралось спиной на колени, чтобы удобно было пришивать. Смотрел довольно долго и неожиданно внимательно, потом произнёс серьёзным голосом: — Весна. Весна идёт... Помолчал. А потом оглушительно заржал и, не обращая внимания на глубоко воткнутую иглу, продолжал хохотать до слёз. — И хуй тебе, а не ебля за такое, «почти ритуал», блять! Всемогущий Джашин тебя члена лишит, обмудок!!!