Адью, адюльтер

Виктор даже не целует его — вылизывает тщательно горло, губами проходится по челюсти, холодным с улицы носом тычется ему в плечо. В глаза, естественно, не смотрит: блуждает взглядом по ничем не примечательной обстановке номера, щурится, взмахивает ресницами часто-часто. Витя закидывает руки ему на плечи, притирается всем телом, жмется даже, как побитая собака — чужая, подбежавшая к случайному прохожему зализывать раны. Юра не пойми с чего злится и мстительно хватает Никифорова за щеки — совсем как тогда, три года назад, — заставляя посмотреть на себя. Выдыхает неслышно, потому что взгляд голубых глаз томный, с поволокой, совсем не мертвый, как он уже успел себе надумать и сам же испугаться. Юра злой как черт, а Виктор кажется совсем обычным, почти самим собою, если не знать его как облупленного и не приглядываться. Юра приглядывается почти отчаянно, а затем вгрызается в подставленные губы — мягкие, покорные, ожидающие. Губы под его напором раздвигаются в улыбке, и Юра кусает. Чтоб не повадно было. Он почти ждет, что Виктор в поцелуе с ним будет бодаться, попытается перетянуть первенство — он же Никифоров, Полярная звезда фигурного катания, семикратный чемпион и почти божество. Но, видимо, побед ему достаточно уже, на всю жизнь золотыми медальками наелся — Витя повисает на нем, опирается, будто вот-вот упадет, и Юре волей-неволей приходится держать, обворачивать вокруг талии руки. Юра бесится, горит изнутри, но обнимает нежно, лелеет в ладонях тонкую талию, и Виктор с каждым движением языка обмякает все сильнее, будто воздух из него выпускают, а затем внезапно оказывается на коленях. В глаза теперь смотрит сам, прижимаясь крепкой грудью к его бедрам, носом ведет по ширинке брюк, вновь слегка усмехаясь. Пальцы у него тоже холодные, но проворные, умелые. Простенькое золотое кольцо привычно блестит на пальце, всеми забытое, почти как насмешка. Потому что — боже, чем они занимаются? Господи. Какого хрена. Что они, блять, вообще делают. Юре становится тошно, в груди начинает противно тянуть, горло сдавливает до боли, и он рычит, выталкивает из разом усохнувшей глотки воздух, а руками зарывается в пепельные волосы, тянет на себя почти жестоко. Пусть ему не одному будет больно, блять, просто — пожалуйста. Ухмылка с лица Виктора пропадает, потому что его губы растягиваются в неприличную «О», потому что губы пошло причмокивают, и Виктору становится совсем не до насмешек. Юра неотрывно смотрит, как он стелется по нему, берет его жадно и второпях, будто боится, что больше ничего ему от неопытного юнца не обломится, и внезапно с острой нежностью думает: «Хрен тебе, Витенька». Юра и сам жадный: глядит и не может поверить, не может глаз отвести. Хотел бы — да, хотел бы закрыть глаза и представить кого-то другого, кого-то нормального, кого-то подходящего. Не того, с кем у них разница в возрасте — половина жизни, у кого за плечами такая карьера, на которую Юре еще пахать и пахать; не того, у кого в паспорте штамп, а за плечом молчаливой тенью мелькает улыбчивый, понимающий, любящий супруг. Только вот он — сраный Виктор Никифоров, ковер коленками обтирает в каком-то третьесортном отеле, заглатывает его, Юры Плисецкого, член на всю длину и кажется от этого одуревшим от счастья. Юра знает, что счастье это не совсем по нему, скорее даже — совсем не по нему, и от этого понимания хочется зажмуриться сильнее, притиснуть Виктора к себе ближе, задать бешеный темп. Юра глаз не отнимает — смотрит, будто хочет напиться на всю оставшуюся жизнь... А ведь придется. Юра не может не смотреть — потому что это Виктор, Витя, Витенька, Витюша; живой, теплый, он рядом и не исчезнет, как сон, наутро. (Потому что исчезнуть придется Юре, это он прекрасно знает и сам). Юра себя не сдерживает и толкается в рот Виктора быстро, злобно, уставившись с вызовом в голубые глаза, затопленные чем-то, чего Юра совсем не понимает, но страшится. Они только начали, а Витя уже выглядит затраханным, расплавленным, ошалевшим. Юра мельком думает: «Неужели тебе Кацудон вообще не дает», а затем ему становится противно от самого себя, потому что, блять, нашелся герой-любовник. Влюбленный идиот, неспособный отказать тому, кто столько лет тянул из него жилы и как будто этого не замечал. А как приперло — сразу же заметил, свистнул, будто псу своему — «К ноге!». Юра злится на себя, злится на Виктора, на весь этот ебанутый мир злится, и только перед Юри ему стыдно. До такой степени, что, будь он чуть менее уравновешен, то давно бы себе башку проломил. Но Юркино детство прошло в профессиональном спорте, выветрилось все на соревнованиях, закалилось в огне соперничества. Юрка чувствительным никогда не был, а потому чувство вины смог подавить, хоть и считал себя последней сволочью. Сволочь предпоследняя старательно вылизывала его ствол, прикрывая глаза в удовольствии и даже слегка постанывая. Юра зарылся рукой в серебряные волосы, схватил крепко, потянул — распоясался, мол. Вытащил из цепких ладоней член, надавил пальцами на влажные алые губы, заставляя сглотнуть слюну и вместе тем втянуть в рот жесткие фаланги. Юра не хотел заканчивать все просто: один отсос, один оргазм и до свидания, как в море корабли. Нет. Юра хотел вытянуть из Виктора жилы тоже, оставить лежать на кровати сломленной марионеткой без ниточек, заполнить всего его — собою. А потом уйти не прощаясь и забыть, наконец. Поигрались и хватит, Витя. Виктор обсасывает его пальцы умело и как будто забавляясь, так что Юра снова заменяет их членом, накручивает длинную челку на все еще липкую ладонь, ведет бедрами совсем уж немилосердно, целясь поглубже в горло — так, чтоб огнем жгло и слезы выступали. Он не ожидает, что из глаз Никифорова действительно повалятся крупные капли, и даже осоловело замирает, думая: а не переборщил ли, не поранил. А затем Виктор, все еще обернутый вокруг его хрена, как фантик вокруг конфеты, начинает смеяться, и у Юры сносит крышу. Он шипит себе под нос, насаживает на себя покорного мужчину, по щекам которого все еще струится влага, а в глазах будто сияют мириады туманностей и звезд; Юра хочет в Виктора вплавиться, забраться ему под кожу, ему мало слез, ему всего мало. Поэтому он берет больше, а Виктору, кажется, только это и нужно. Наверное, это ненормально: вот так наслаждаться тем, как давится другой человек, как стонет с набитым ртом, как закатывает влажные, помутневшие глаза. Но — и на этой мысли Юра вздрагивает, — с Никифоровым он может наслаждаться чем угодно. Никифоров, ты что сделал со мной, больной ублюдок, думает он следом, отталкивает от себя Виктора и садится на кровать, широко расставляя ноги. Виктор изящно приземляется на задницу и даже не морщится, губы облизывает, достает из внутреннего кармана кондом, отточенным движением вскрывает упаковку. И надевает его — на Юру. О. Почему-то он думал, что все будет совсем иначе. Почему — он и сам не знает. Сорванная ранее крыша делает Юре ручкой насовсем, и он резко тянет Никифорова за руку, толкает мимо себя на кровать, чтобы тот носом уткнулся в светлые простыни. Нетерпеливо срывает чужую одежду, к своей даже не прикасаясь, давит рукой на поясницу, заставляя прогибаться сильнее, дергает руками за волосы, срывая с уст стоны неожиданной боли. Юру ведет. Юра вымирает. Юра сам готов заплакать. Юра глубоко вдыхает запах Виктора, прижимаясь к обнаженной коже грубой тканью рубашки как можно сильнее, а затем кусает покатое плечо — стремительно, до крови впиваясь зубами, словно кусок хочет оторвать и унести с собою, как трофей. Плечи у Виктора широкие, шире, чем у Юри, шире, чем у Юры тем более. Юра вытянулся за три года, но все еще тонкий, как березка, хрупкий даже — но лишь на вид. Про Виктора «хрупкий» сказать было никак нельзя: грациозный — да, будто выточенный божьими руками, статный, сильный. Лежащий под Юрой, где ему самое место. Виктор от боли больше не стонет, а лишь сладко выдыхает, и это его низкое «Ах-х-х» прошивает Юру насквозь. Мозг у Юры словно отказывает, и он действует на автопилоте, одним плавным движением опускаясь на Виктора сверху, закрывая собой от всего мира, и сжимает тонкими пальцами голые ягодицы. Юра не верит, что Виктор сейчас здесь, что Виктор здесь для него, тот самый — Виктор Никифоров, закатная звездочка Витя, его, Юрино, проклятие и недосягаемое совершенство. У Юры внутри все трепещет, когда он пальцами проникает во влажную от пота расщелину, трогает осторожно и почти невыносимо, на что Виктор рычит, смотрит через плечо острым взглядом, достает откуда-то тюбик смазки и пихает в его неумелые, дрожащие руки. Юра понимает, ну не дурак же он, в самом деле, и начинает растягивать Никифорова уже всерьез, безжалостно, быстро, выворачивая душу наизнанку. Виктор внутри трепещет тоже, но совсем по-другому: жарко пульсирует, сжимается, насаживаясь на его пальцы нетерпеливо и резко. Юра осыпает бледную кожу поцелуями-укусами, оставляя свои метки везде, куда может дотянуться, крепко, до синяков сжимает одной рукой подтянутый бок, двигая другой ровно и сильно, так, что кисть ломит. Когда на очередное движение пальцев Виктор прогибается в спине и сжимает простынь в кулаках до треска дешевой ткани, Юра останавливается, переводит дух, думает: «Хватит». А затем тянет на себя подрагивающие от напряжения бедра, плавным, единым движением входит, вдавливая Виктора в постель, берет его судорожно сжимающиеся ладони в охапку своей одною. Юра начинает двигаться. Так, как Виктору нужно: грубо, сразу срываясь в сумасшедший ритм, и плевать, плевать, что кожа нежная, а им обоим больно. Это не любовь, это даже не секс, это черте что. У Юры щиплет глаза, потому что у него трепещет душа, а у Вити — только жопа. Юра задыхается, когда видит кровь, внутренности леденеют, а в мозгу бьется только черт-черт-черт; Юра паникует, хочет замереть, хочет закричать, но затем Виктор издает этот звук, больше всего похожий на скулеж, и Юра разбивается вдребезги. Потому что так не стонут, когда им больно, не сжимаются еще сильнее в порыве чувствовать ярче, получить больше, не прогибаются в спине — ближе, кожа к коже. Юра отмирает и переворачивает Виктора лицом к себе — прямо так, оставаясь внутри, хочет проверить, правда ли, не шутка ли — сам Виктор Никикфоров! Сам Виктор Никифоров от смены позы начинает дрожать как осиновый лист, от неизбежного толчка его ресницы смаргивают слезинки, скопившиеся в уголках глаз, а рот раскрывается в немом крике. Юра видит горящие лихорадочным румянцем щеки Виктора, вглядывается в прищуренные глаза, наполненные похотью, и его ведет. Юра вбивается в подмятое под себя тело резко, безжалостно, с силой, которой он никогда в своем теле не ощущал. Ему кажется, что он сходит с ума, что Виктор подменил его, вытащил его душу наружу, и на ее месте появилось что-то темное, нечеловеческое. Зверь внутри него рычит, и Юра вторит ему, впиваясь зубами в подставленное горло, треплет его, как собака, из стороны в сторону; на языке чувствуется соленый привкус крови — яркий, как вспышка, а в ушах звенят праздничными бубенцами чужие всхлипы. Сквозь шум в ушах он вновь слышит смешок. Виктор — плачущий, мечущийся по кровати, смеется почти безумно, но счастливо; его пальцы, напряженные до синевы, чуть ли не рвут простыни, его голова мечется из стороны в сторону, тело трясет, а из горла рвутся рыдания, перемешанные с хриплым хихиканьем. Юра сбавляет темп, рассматривая человека под собой почти задумчиво, неторопливо думая — а знал ли он его хоть когда-то, или видел лишь маску, влюбившись в придуманный им самим образ. Этот Виктор — безумец, а сейчас и он тоже. Рука сама ложится на искусанную до крови шею, перекрывая доступ к кислороду, не давая больше звучать в спертом воздухе смешкам. Виктор захлебывается, дергается под ним, цепляется за его руки, а Юре плевать — он медленно толкается в раскрытое тело, туда-обратно, туда-обратно, совершая движения почти медитативно, как в трансе, и неотрывно смотря в чужие глаза, впервые наполнившиеся страхом. Зверь внутри утробно, довольно рычит, и Юра сжимает шею чуть сильнее, вдавливая в нежную белую кожу подушечки пальцев, будто желая запечатлеть на ней свои отпечатки — подпись преступника на поддельном произведении искусства. Потому что Виктор — не более чем подделка, игрушка в его руках, которую так легко сломать… Момент, когда глаза Виктора готовы закатиться, он чуть не пропускает, но это чуть — лишь миг, и, как всякий миг, он уже в прошлом. Юноша стискивает кажущиеся пустыми ладони в кулаки, а затем кладет их на чужие поджарые бедра, вновь задавая бодрый темп. Член Виктора, ничуть не опавший, шлепает их обоих по животам, вторя быстрым толчкам Юры. Среброволосый мужчина хрипит, растирая занемевшее горло, а затем тянет его лицо к себе, жестким поцелуем сминая соленые губы — пот, слезы и кровь. Они оба на грани, оба жмутся друг к другу, как помешанные, движения бесконтрольные и резкие. Юра горит живьем, у Юры душа от тела отделяется, Юра перерождается — в чудовище, в такого же сумасшедшего. Юра беззвучно кончает внутрь сжавшегося Виктора, широко открывая рот, скаля зубы, как животное, в которое тот его превратил, а тупые ногти оставляют глубокие красные борозды вдоль стройных бедер. Юра его всего пометил — изнутри и снаружи, — и теперь он хочет кричать во весь голос «Мой!». На скромное золотое кольцо, все еще сидящее на безымянном пальце, как влитое, он даже не смотрит, как будто его не существует. Внутри все болезненно тянет, и даже послеоргазменная нега не может полностью убрать это мерзкое сосущее чувство у солнечного сплетения. Чувствуя себя онемевшим, разбитым, ничтожным, Юра поднимается с чужого тела — на Виктора он даже не смотрит. Осторожно заправившись, на ватных ногах шагает в ванную, плещет в лицо прохладной водой. Завязанный узлом презерватив летит в мусорное ведро, руки — в красных разводах, и Юра спешно их моет. Потом, недолго думая, жадно пьет прямо из-под крана, смывая с языка и души чуждый металлический привкус. На глаза попадается отельное полотенце, и он его смачивает. Вид расхристанного Виктора, так и не сменившего позы, выбивает из него дух: мужчина похож на жертву маньяка, с ног до головы покрытый наливающимися синяками и алыми царапинами. Кровь, запекшаяся между так и не сдвинутых бедер, тянет к себе его взгляд, как магнитом. Знание, что это с ним сотворил он, Юра Плисецкий, сворачивается у него в животе, как змеиные кольца, и вызывает тошноту. Сглотнув вязкую слюну и сморгнув наваждение, Юра кидает Виктору мокрую тряпку и разворачивается, желая поскорее отсюда убраться. Уходит, как и хотел, — не прощаясь, но не чувствуя вкуса победы. С самого начала он знал, что победитель здесь только один, — тот провожает его лихорадочно блестящими глазами, пряча меж искусанных губ улыбку. Как будто наперед зная, что Юра еще вернется.