Полёт попугайчика

Глава 13 Пришли счета. Кит взялся за них по привычке, быстро подсчитал текущие расходы, и замер над счетом, отпечатанным на светло-зеленой бумаге. Вытащил еще один. И еще один. Несколько минут просматривал странички семейных банковских карт на гудящем от перегрева ноутбуке, который давно задумывал заменить на новую и легкую модель. Пара незамеченных смс на телефоне дополнила картину, и Кит задумался, опустив голову на сложенные руки. Оливия зажгла вечерний блеклый свет и тихо мурлыкала что-то на кухне, изредка гремя посудой. Скорее всего, перебирала и в сотый раз протирала свои любимые сервизы: ирисовый, блюдечко от которого днем досталось Томми, и сервиз с бледными чайными розами, купленный когда-то на распродаже у старого дома, новый владелец которого избавлялся от хлама. Бледные розы вынимались только для протирки. Чайный сервиз настоящей принцессы, антикварный китч заколдованных времен. Кит вспомнил, что сломалась посудомоечная машина. Утром вылился на пол пенный поток, вода подняла линолеум. Большой противень, покрытый коркой засохшего теста, лежит в раковине. Блюдца все еще на столе, хотя с обеда прошло больше шести часов. В холодильнике разлито молоко. Оливия напевает что-то до боли знакомое, классическое. Из тех мелодий, к которым необязательно присовокуплять имя композитора, они гениальны без имен. Свернув вкладки банковских сайтов, Кит порылся в поисковике и нашел — Моцарт. Убийственная музыка. Любил ли Моцарта Заводной Апельсин? Он точно любил классическую музыку, но любил ли он Моцарта? И как его звали, этого Заводного Апельсина? Кит не помнил автора книги, поэтому набрал в поисковой строке «Стэнли Кубрик», но не стал просматривать ни один из найденных результатов. Это очевидный самообман: добросовестная мамаша чистит сервизы и напевает Моцарта, ее милый сын ищет в Интернете фильмы Кубрика… идиллия, да и только, правда, Кит? «У вас отличная семья! Все такие изысканные и утонченные. Истинно британское наследие». — Британское наследие, — повторил Кит, не понимая смысла этих слов. — Британское… наследство. Он развернулся на стуле и позвал: — Мам! Миссис Хогарт притихла на минуту, а потом появилась в дверном проеме с тонкой чашкой в одной руке и с мягкой салфеткой — в другой. — Да, милый. — Ты купила теплые одеяла. — Когда-нибудь наступит зима, — пожав плечами, сказала миссис Хогарт. — У нас слишком большие траты. Мы не можем погасить долг за мою операцию. — Почему? — Потому что отец заморозил основные счета. Миссис Хогарт прошла в комнату, присела на краешек дивана и провела салфеткой по чашке. — Как хорошо, — вздохнула она, — а я уже волновалась, вдруг он… вдруг он… Он никогда прежде не исчезал так надолго! И она неожиданно расплакалась. Кит отнял у нее чашку, развернул ноутбук и заставил мать посмотреть на экран. — Если так дальше пойдет, мы потеряем дом. Ты понимаешь, что это значит? Это значит — нам не нужны теплые одеяла! Мы не можем тратить деньги на ерунду. Прекрати скупать все подряд, поняла меня? Миссис Хогарт несколько секунд смотрела на экран ноутбука. — Завтра должны привезти палатку, — упавшим голосом сказала она. — Отмени заказ. Возьми телефон и отмени заказ. Прямо сейчас. Держи. Набирай номер. Звонок. Слишком резкие, слишком электрические птичьи голоса. — Продолжай, — приказал Кит и поднялся с места. — Отменяй все, что успела заказать. Никаких формочек для кексов. Никаких фигурных оградок и садовых гномов. За морозными узорами стеклянной двери ерзали две гротескные тени. Кит распахнул дверь и увидел Берта Морана — тот стоял, прижав пальцем кнопку, и птичьи трели звенели прямо над головой. За Мораном возвышался тощий, с угрюмым лицом тип, весь в отметинах от ветряной оспы, словно попавшее на сковороду тесто для блинчиков. Под мышкой тип держал коробку с веселым ковбоем, рекламирующим шоколадные печенья. Все это Кит рассмотрел под светом желтого фонаря, укрепленного над дверью. — В чем дело, Моран? — спросил Кит. Хотелось быстрее избавиться от посетителей. После больницы Кит похудел и обмяк. Больная нога смотрелась, как обернутый сухим мясом костыль. Плечи и руки потеряли рельеф, пресс слегка оплыл. Стоять в одних шортах перед громилой Мораном и его ветряным приятелем было унизительно. От ночного холода Кита пробрала заметная дрожь, и Моран ее уловил. Он глянул на Кита снисходительно, как на домашнее животное, выбежавшее на звонок прежде хозяев, и заорал: — Миссис Хогарт! Бойскауты принесли вам печенье! Тощий тип за его спиной осклабился, и Кит все понял. — Нет, — быстро сказал он. — Вали отсюда, Берт. — А то — что? — поинтересовался Берт и снова нажал на кнопку, и снова зазвучал пронзительный птичий крик. Кит оперся спиной о дверной косяк, прикинул свои силы. Нога предательски заныла, в висках зашумела кровь. Тощий перевел взгляд на Кита и сочувственно покивал. Миссис Хогарт выпорхнула в прихожую, размахивая салфеткой. — Мальчики! — воскликнула она. — Кит, почему ты держишь гостей в дверях? Почему не приглашаешь? Глаза у нее были звериные. И такими же, понимающими и звериными, стали глаза тощего типа с коробкой. Они играли в свою игру по своим правилам и жили в своем мире. — Мальчики, простите, Кит, наверное, устал, и потому такой неприветливый. В следующий раз мы пригласим вас в гости. Обязательно. Я приглашаю в гости всех друзей Кита. Сегодня у нас был Томми, и мы ели печенье. Это было чудесно! Съели все до последней крошки. Пришлось заказать еще. Спасибо, что принесли. Ее рука дернулась и полезла в карман. Бледная ладонь, накрытая салфеткой, передала тощему деньги, и почти незаметным движением приняла что-то маленькое, тут же исчезнувшее в том же кармане. — Возьми печенье, Кит, — сказала Оливия уже другим, поставленным и строгим голосом, и ушла из прихожей. Моран проводил ее глазами, потом глянул на Кита и проговорил: — Вот так, капитан… Мой тебе совет — не ограничивай ее в финансах. Она неплохо сохранилась для своих лет. Найдутся любители… — Дай сюда коробку, — сказал Кит, и тощий, поколебавшись, передал ему свою ношу. — Эй! — возмутился Моран. — Заплачено, — отрезал Кит и захлопнул дверь. Он вернулся в комнату с коробкой в руках. Остановился. Миссис Хогарт, разметав счета и захлопнув ноутбук, разворачивала блестящий рулон фольги, в которой обычно запекала мясо. Крошечный слюдяной комочек лежал под ее левым локтем. — Что? — не поднимая головы, спросила она. — Хочешь — ударь меня. Это будет даже полезно. Это будет очень полезно, Кит, а бить ты умеешь. Ты же избивал папу. У Кита снова ослабли ноги, и он присел на диван, бросив коробку на пол. — Это все в порядке вещей, — медленно и проникновенно произнесла миссис Хогарт, приподнимая фольгу и водя под ней дешевой зажигалкой. — Я всегда была плохая девочка. Я была такая плохая девочка, Кит, что у меня спрашивали, нужно ли мне чего, а я отвечала «да, но у меня нет денег и в обмен я подарю тебе свою дырку». И однажды кто-то арендовал не только мою дырку, но и гостиничный номер за ней. Подселил мне туда своего ублюдка. Что мне оставалось делать? Мне нужно было выйти замуж, срочно выйти замуж за хорошего человека. Человека, который мог бы меня спасти и сделать вид, что я рожаю не в оплату за наркоту, а по всем приличиям. По всем приличиям, Кит, и в белом свадебном платье с длинным рукавом. Папа никогда меня не любил. Мама была в ужасе. Мне нужна была новая семья. Я завела себе другую семью, избавилась от Сары. Не переживай, мой милый, ты не такой, как она. Тебя я люблю. Она опустила плечи над тонкой дымовой струйкой и долго молчала. Кит устал ждать продолжения, но подняться и уйти не мог. Он смотрел на свои руки, белые руки, еле-еле тронутые загаром — на плечах после дня, проведенного у реки, появились красные болезненные пятна. Смотрел на теплые реки синих вен и на выступающую подкожную струну запястья. В груди клокотал и бился тяжелый горький ком. Странный мотылек, пробравшийся в дом, закружился вокруг лампы и пропал. Миссис Хогарт, услышав легкий стук, обернулась и завизжала, как обнаруженная на чердаке ламия: — Ну! Ударь меня, Кит! Ненавидишь меня, тебе тошно смотреть… так ударь же! Он ненавидел, но ударить не смог. Побоялся, что не сможет остановиться и оставит у стола ее растрепанный труп и осколки антикварной чашки с бледными розами. Уходя, он забрал чашку с собой, как символ той матери, которую знал, — слабой таинственной принцессы с загадочным равнодушным взглядом. Спящая красавица проснулась и оказалась ведьмой, с готовностью глотающей яд. Бесконечная ведьма, вернувшаяся из комы. Кит надел джинсы и футболку, нашел в груде нестиранных вещей мятую ветровку и прихватил с собой. Долго, бесконечно долго завязывал шнурки на кедах, надеясь, что мать выйдет и остановит его на пороге. Она не вышла и не остановила, и он ушел в душную летнюю ночь, взяв только телефон — позвонить Томми. Он не запомнил, сколько ему пришлось ждать и где он ждал. Ему было так страшно и неуютно, словно сегодня был объявлен последний день Помпей, а его заперли в подвале дома у подножия вулкана. Душная смертельная клетка, а не город. Мысли перешли в другое русло, туда, где им не приходилось метаться от стенки к стенке. Томми-Попугайчик, сошедшая с ума статуя, и Кит-номер-семьдесят-два, домашнее животное. Отличная компания. Самое то, чтобы понимать друг друга с полуслова. — Все совсем плохо, — сказал Кит, когда Томми, в футболке с зеленым принтом супергероя, пришел и встал рядом. — Что мне с ней делать? Томми вытащил из-за уха смятую сигарету, закурил и ответил: — Ты никогда не поставишь ее на место. Это бесполезно. Смирись с этим фактом, плюнь и разотри. Мой папаша смирился и сберег кучу нервов, газеты вот почитывает… твой боролся-боролся, а толку? Нам еще хуже — они хоть сами выбирали себе близкого человека и примерно представляли, с чем имеют дело, а мы ничего не выбирали, но огребли то же самое и по полной. Я не представляю, из каких соображений мой отец женился на женщине, которая считает презервативы штучкой из обязательного набора уличной проститутки, но пару раз задумывался, почему я единственный ребенок в семье. Так вот, она кастрировала его. Я уверен, что она трепалась и трепалась, обвиняла и обличала, молилась и обижалась до тех пор, пока его хер не перестал вставать не только на нее, но и на все, что находится от нее в радиусе пятидесяти метров. А так как он не отходит от нее ни на шаг, то жизнь его представляется мне довольно-таки безрадостным мероприятием… Теперь она принялась за меня, и я ничего не могу с этим поделать. И ты ничего не сможешь изменить в жизни твоей матери, Кит. Дальше все будет выстраиваться так: я ударюсь в религию и буду писать сидя, чтобы не вводить себя в искушение, а ты будешь курить крэк вместе со своей матерью, и конфликт исчерпает сам себя. Давай поменяемся мамашами? Я предпочту крэк. Он стоял рядом, облокотившись на перила моста. Кит смотрел на его профиль, растрепанную челку, губы, прижимающие фильтр сигареты, и на призрачные дымные потоки, быстро разносимые ветром. Томми курил только когда волновался. Он пришел сюда ночью, потому что волновался. По той же причине сюда же когда-то пришел Кит. Две параллельные прямые пересеклись, потому что у них не было другого выбора. И пока Кит плакал, закрывшись руками кусая рукав ветровки, Томми молчал и не шевелился, а потом вынул из сумки ноутбук, включил его и сел прямо на асфальт. — Смотри, что я нашел, — сказал он как ни в чем ни бывало, и Кит оценил его спокойствие: своим безразличием Томми не принял слабость, значит, никакой слабости и не было. Кит последний раз провел по мокрому лицу ладонью и наклонился над экраном. Несколько секунд он читал выделенный черным список. — Все это нужно будет где-то найти. Томми поднял голову и улыбнулся. — Найти — не такая уж и проблема. Это же не радий с палладием. Проблема в том, что с этим делать дальше. — Не такая уж и проблема, — в тон ему ответил Кит. — Я смог спланировать садик возле дома, значит, могу спланировать что угодно. Сам знаешь, как здесь придирчиво относятся к садикам… Один лишний розовый куст — и ты преступник. — Да, — сказал Томми и помрачнел. — Один неверный шаг… и никакой нам Невады. — Ни одного лишнего куста, Томми. У нас лучший садик улицы. Двадцать восьмое июля, ноль часов тридцать две минуты. Днем в городе прошло торжественное открытие нового здания мэрии, на конкурсе пирогов победил нежнейший чизкейк миссис Хайтауэр. В тринадцать шестнадцать мистер Хогарт заморозил семейные счета, открытые на его имя, а в двадцать часов восемь минут он снял на улице шестнадцатилетнюю проститутку Джеки, обреченную на ночь бесполезной возни вокруг его вялого члена. В девятнадцать часов ноль три минуты было окончательно закрыто дело о смерти Кевина Кленси, скончавшегося от острой сердечной недостаточности. В двадцать один час ровно миссис Митфорд вышла из церкви и направилась на чаепитие дамского клуба, где готовилось обсуждение опасности феминизма для спасения души, и где злосчастная миссис Холл высказала роковое для нее мнение, что феминизм — это приятное модное течение для тех, кто не хочет постоянно худеть. И снова ночь. Ноль часов сорок шесть минут. Томми Митфорд и Кит Хогарт все еще считают, что придумывая и прорабатывая детальный план сенсационной бойни, играют в игру. Им кажется, что все это — очень серьезная шутка, спасительный щит, помогающий справиться с неприятностями и ударами судьбы. Они считают, что воображаемая бойня и подготовка к ней, — способ контроля над ситуацией, возможность снять стресс. Они не признаются в этом друг другу, ведь стоит только признать происходящее блефом, как иллюзия контроля развеется в дым, и больше не на что будет опираться. Томми провел несколько часов, выискивая рецепты, схемы и списки ингредиентов, но он так и не написал ни одного письма из тех, что приблизили бы его страшную фантазию к реальности. Он не попытался сделать ни одной покупки, приближающей его к цели. Кит Хогарт с радостью ухватился за идею разработки плана, довольный тем, что будет занят ближайшие два дня, и мысли о счетах и матери, сменившей марихуану на крэк, отодвинутся подальше. Но Кит не выложил ни бакса на необходимые ингредиенты, хотя в его карманах завалялось кое-что на черный день. Если он даст Томми денег, Томми будет вынужден написать письма, и игра превратит игроков в свои фишки. Томми и Кит просто учатся стрелять по движущимся мишеням, используя лесистые окраины как прикрытие, а оружие — как доказательство своей силы. Они не верят самим себе. «Я оставлю тебя, Кит. Пока рядом Томми, я тебе не нужен». Кит остановился, потому что его посетила странная мысль: вдруг Томми — замена Бретту Фарву и его не существует на самом деле? — Что? — спросил Томми, внимательно глядя сквозь темноту. Кит взял его за плечо, легонько сжал. Проверил — правда ли он? Томми казался правдой. Настоящим, живым Томми Митфордом, рыжим и теплым — все как обычно. Все как обычно, но как узнать наверняка? «Двойная картошка и гамбургер. Будете что-нибудь пить? Кола, минеральная вода» «У-ют-нень-ко! Заходи, Молли, в этом доме закончились привидения» «Позови меня, когда расцветет нервное дерево. Спеют глаза, зреют глаза… Не люблю зеленые. Не люблю зеленые. Сплошная кислятина. Не захочешь жевать — выплюнешь. Кит!» «Кит, я тебе это говорю!» Сине-зеленая ночная тень. Тревожные тени. Дерево, к стволу которого спиной прижался Томми, на мгновение показалось алым, как густая сеть артерий на плакате учебного пособия по биологии. Томми — странный. Согнулся, отвел глаза, спрятал руки в карманы. Ему под кроссовок попался выступающий корень, и он продолжал топтаться на этом корне, сминая вокруг траву и шурша листвой. Запах содранной коры — резкий, горький. Молли ищет привидений, зеленые глаза спеют на ветках нервного дерева, Киту тяжело соотнести это с реальным миром, миром, в котором Томми, чем-то озадаченный, уже целых пять минут молчит и подбирает чрезвычайно важные слова. Киту тоже пришлось замолчать, чтобы не потерять понимание границ. Пришлось стоять тихо, как часовой, но вооруженный всего лишь остатками здравого рассудка против целой волны голосов, хлынувших в пустоты, оставленные Бреттом Фарвом и его командой. «Или нет никаких голосов? Это всего лишь твои друзья, Кит, друзья по несчастью. Их тоже запирали в подвалах, когда было время бояться темноты. Ты же не считаешь себя сумасшедшим? Никто не считает тебя сумасшедшим. Успокойся и слушай: ты уверен, что это Томми?» Под пальцами Кита — шершавая древесная кора, твердая, как недельной давности сырная корка, забытая в холодильнике. Томми затылком прижался к дереву, и Киту пришлось наклониться, чтобы разглядеть его лицо, проверить — Томми ли это вообще, или что-то сместилось не только внутри Кита, но и снаружи, и заменило привычное на чужое. — …я не помню из этого фильма ни кадра. Я сидел и думал: «Что случится, если Хогарт до меня дотронется?» От меня теперь шарахаются. Демонстрация заразности. Ну, ты понимаешь… отходят в сторону и выглядят так, будто вляпались в туберкулезную мокроту. Многие делают это специально, черт знает… развлечение, что ли. Насрать, впрочем. Я хочу сказать, что рад, что ты не боишься ко мне прикасаться. Томми не позволил Киту рассмотреть свое лицо, отвернулся, и Кит забеспокоился, теряя единственную опору своей реальности. Он подобрался ближе, сжал пальцами мягкие волосы на затылке Томми и потянул их вниз, заставляя его запрокинуть голову и показаться, наконец. Выйти из паршивых теней, которых охапками набросало на землю старое дерево, из густой желтой краски ночного фонаря, из нагромождения разнообразных помех. — Томми? — позвал Кит, надеясь, что хотя бы голос станет ему подсказкой. Томми тяжело дышал, упорно не глядя на него. «Сигнал передан. Передача сигнала занимает время. Пас!» — Ладно, я понял, — севшим, неприятным голосом сказал Томми. — Я не должен ничего говорить. Я не должен ничего хотеть. Я ничего не хочу. Мне ничего нельзя. Все. Все! Можешь меня отпустить. Я из-за тебя башкой трусь об хренов дуб, а он сдирает с меня скальп. Это больно. Хогарт, я не собирался на тебя покушаться. Я не признавался в любви и не жаждал первого поцелуя, нечего так волноваться и отламывать мне голову. Это не то, что ты думаешь. Я — не то, что ты думаешь. Так что нечего меня больше защищать. Чем больше ты выпрыгиваешь вперед, тем больше морд в этом городе убеждается в том, что я чертов гей. И самому тебе этот маскарад в костюме «Защитника маленького педика» никакой пользы не принесет. Отвали. Он наконец поднял глаза, и Кит с облегчением узнал его: конечно же, это Томми Митфорд и никто другой. Злой и расстроенный Томми Митфорд. Стало тихо. Оказывается, все это время шумели и трещали какие-то сложные помехи, а Кит их даже не замечал. Тишину он заметил сразу. Тишину и то, что реальность снова совпала с его представлениями о ней. — Извини, — сказал Кит и убрал руку. Томми мотнул головой, потрогал затылок. — Слушай, я немного задумался и упустил суть, — неуверенно сказал Кит. — Ты говорил про фильм? Или… про то, что я схватился за тебя в кино? Наверное, мне нужен был попкорн или что-то в этом роде. Что страшного-то? Я так и не понял. — Где ты был последние пять минут, Хогарт? — заинтересовался Томми, все еще хриплым от напряжения и злости голосом, но уже с любопытством. — Точно был здесь, — сказал Кит, — но умудрился пропустить момент, когда ты превратился в енота, вытащенного из норы вперед задницей. — Енот? Твою налево, енот!.. Он очередной раз соскользнул с выступающего из земли корня. Кит подставил обе руки, подхватив Томми под вздрагивающие ребра. На этот раз Томми не стал взбираться обратно и балансировать, а просто вышел из-под рваной тени качнувшейся кроны. Одернул футболку. — Домой, — скомандовал он. — Мы сегодня оба круто облажались, и надо это дело заспать, правильно? Кит наклонился и поднял сумку с ноутбуком, брошенную на траве. Он перекинул ремень сумки через плечо, и пошел следом за Томми, стараясь не наступать на его быструю маленькую тень. Он знал, что облажался — плакал на мосту. Лил слезы вместо того, чтобы трезво взвесить все факты и попытаться привести свои мысли в порядок. Засчитано. Но в чем облажался Томми? Непонятно. ** * На следующем посещении психолога Томми сказал, что видел во сне гору использованных женских прокладок. Видел он их на самом деле или нет, он не знал. Торопился отвязаться, чтобы вернуться к полюбившемуся делу — запираясь в комнате, писал лирического героя по имени Томас Митфорд. Он услышал о лирических героях на уроках в начале года, и словосочетание запало в память, со временем смешавшись с причудливыми представлениями Томми о самом себе. Ощущая себя центром и средоточием подростковых страданий, Томми позволил себе слабость — вывел героя, ответственного за всех. Такие герои обычно обладают набором непобедимых качеств, терпят лишения для того, чтобы стать еще сильнее, и в конце концов побеждают зло, иногда ценой собственной жизни. Чутье подсказывало Томми, что он идет проторенной дорожкой вечных сюжетов, и его Томас Митфорд мало чем отличается от бессмертной Золушки, нехитрую историю которой на какой лад не перекладывай, все равно получится хит. Людям нравится герой, вылезающий из Южного Централа в прохладные офисы Вашингтона. Это дает им надежду. Этим Томми себя и оправдал. Его персонаж должен был дать подросткам надежду. Тому, кого на каждой перемене макают в унитаз, очень недостает надежды на лучшее будущее. Не всем бедолагам достается в друзья Кит Хогарт с тонной оружия в гараже, но все должны верить в то, что когда-нибудь из очередной помойки поможет выбраться именно он. Блог Томми забросил. Не писал больше смешных историй на пару сайтов с неизбежными простынями рекламы по бокам. Сайтов, на которых его истории привечали и ставили им зеленые симпатичные плюсики. Томми не заходил в соцсети, прекрасно зная, что несколько фоток со спектакля Минди превратились в сотни демотиваторов. Он знал, на что шел, разоблачаясь перед уймой благовоспитанного народа — шансов, что никто не вынет телефон и не снимет фото, не было никаких, но смотреть на результаты Томми не хотел. Не хватало духу. И без того вылазки на улицу превратились в пытку. Несмотря на безупречную репутацию миссис Митфорд, а может быть, благодаря этой репутации, каждый житель города натренировал особое выражение лица «Томми-Митфорд-сумасшедший-извращенец», и пользовался им незамедлительно, стоило только Томми показаться на горизонте. Исключением были миссис Хогарт и Кит. Миссис Хогарт потому, что ее саму теперь разглядывали с известной долей презрения, а Кит потому, что ему было плевать. Ему было бы наплевать, даже если бы Томми застали трахающим соседскую собаку. — Беспринципный кошмар, — окрестила его миссис Митфорд, не подозревая, что Томми не забрался еще в петлю только благодаря беспринципности Кита. Беспринципности — или спокойствию, с которым он воспринимал все, что его окружало. Еще одно оскорбительное словечко из лексикона миссис Митфорд — толерантный. Она произносила это слово с таким выражением брезгливости, что сразу становилось понятно — в ее доме толерантностью не гордятся. Но Кит не был толерантным. Он просто не задумывался о таких вещах, как правильность и неправильность чьего-то поведения относительно общественного мнения. Томми проводил с Китом целые дни и обнаруживал чудовищные с общей точки зрения пробелы в той зыбкой системе, которую принято называть моральным обликом. Моральный облик Кита был похож на продырявленный пулями флаг. Кит не считал нужным уважать чужие вероисповедания и подчиняться требованиям верующих. — Мы читаем молитву перед обедом, — поделился как-то Томми. — Утром не читаем, вечером не читаем, а в обед обязательно. — Зачем? — Маме так спокойнее. — А тебе? — А мне пофиг, хотя иногда бывает лень. — Не понимаю я, — сказал Кит. — Читать с кем-то молитвы из уважения к их вере? Черт побери, кто-нибудь из них готов уважать мой атеизм? — Вряд ли, — подумав, ответил Томми. — Я спорил однажды с одним парнишкой, у которого вместо мозгов — жесткий диск с обоими Заветами, и он не стал уважать мой политеизм, хотя я настаивал. — На чем? — улыбнулся Кит. — На политеизме. Мне нравится идея распределения ролей у богов. Например, я — неудачник. Мне нужен мой собственный бог, бог неудачников. У общего бога на меня если и выпадет минутка… — Не выпадет, — твердо сказал Кит. — Бога нет. Твоя вера — это вера в то, что его нет. Они обязаны ее уважать. Томми промолчал. Он понимал Кита, но не мог переступить с детства воспитанное почтение к вере, религии и ее ритуалам. Многие позиции, воспитанные городом как нормативные, одобренные обществом и всецело разделяемые, Кит не принимал вовсе. — Война — это плохо, — согласился он. — Но почему тогда военных носят на руках, устраивают им праздники, разворачивают флаги, рыдают при виде каски, платят им деньги? — Война — плохо, быть военным — хорошо, — подытожил Томми. — Они же защищают нас и нашу страну, Кит. — Ага. Защищают меня и тебя, воюя на другом материке. Ну окей… давай так. Воевать — плохо, защищать — хорошо. Защищать, воюя, — хорошо или плохо? Томми потерял терпение. — Некоторые вещи лучше принимать такими, какие они есть, — сердито сказал он, — и не лезть в дебри. Где-то на задворках сознания загрохотали консервные банки. — Ты лучше вот о чем подумай, — сказал Кит. — Страна, находящаяся в ожидании военного конфликта, раздувает экономику и промышленность до невероятных высот. Вспомни противостояние США и СССР. Война приносит пользу, Томми. Ты играл в «Цивилизацию»? — Было дело. — Сидя на своем островке и не расширяя территорию, рано или поздно окажешься в заднице. Не ожидая нападения, переключишься на добычу вина, мехов и побрякушек, и в итоге тебя сожрут те, кто в это время штамповал танки. Когда ты говоришь, что война — это плохо, ты примыкаешь к любителям побрякушек. Сборище пацифистов угробит любую страну. — Люди-то умирают, — буркнул Томми. — Они постоянно умирают. Томми волновали темы, связанные с сексом. Эта часть жизни стала для него и камнем преткновения, и плавучей льдиной, подтаивающей со всех сторон. В июне Томми исполнилось семнадцать, и он с грустью оценивал свои «подвиги» на личном фронте — пара детских поцелуев и ужасная фантасмагория в доме Карлы. Тело его было настроено на любой контакт, мир вокруг складывался из сплошных эротических намеков: складки, ямы, стволы, трещины, влажность, сцепка и соединение. Почти все, что видел Томми, имело скрытый подтекст и вызывало смутные, волнующие и неприятные ощущения одновременно. Порнография его не удовлетворяла. Она была слишком явным раздражителем, поданным в препарированном и готовом виде, а Томми находился в начале пути и хотел пройти его сам и целиком. Постоянно болтаясь возле Кита, Томми и развлекался, и мучился. Кит легко шел на любой контакт, подставлял плечо и руку, позволял на себя опираться, поддерживал и придерживал, часто укладывал ладонь на затылок Томми и трепал его волосы. Для Томми Кит стал средоточием всех эротических переживаний — тело откликалось моментально, лицо начинало гореть, а пресс сдавливало так, будто Томми вынудили качать его на турнике. Но то, что для Томми было почти позорной и тайной проблемой, для Кита не являлось ничем. Постоянные тренировки, общие падения, касания, удары, душевые, раздевалки — спорт выработал в Ките безразличие к тактильным контактам, и там, где Томми считал границу нарушенной, для Кита она даже не начиналась. Его границы были внутренними. Иногда он охотно рассказывал о своем детстве, методично и безжалостно вытаскивая на свет детали, украсившие бы любую криминальную хронику, а иногда спохватывался и замолкал, обходя какую-то особенно скользкую для него тему. Секс он скользкой темой не считал, и Томми услышал историю про Джессику из нью-йоркской школы, девушку, после которой на заднем сидении машины остались красные пятна. — Ты хочешь сказать, что у них в первый раз льется столько крови? — Я хочу сказать, что она полезла трахаться во время месячных, — пояснил Кит, — а чертов тампон спрятала под резиновым ковриком. Это была машина моего папаши, и он месяц искал в ней разложившийся труп. Томми приснилась груда использованных женских прокладок. Все-таки приснилась, решил он, переживая странное впечатление от рассказа Кита. Полуразложившийся труп тампона, скользкие от крови складки, короткая юбка и красно-розовая кожа бедер, плывущее в липком мареве солнце уходящего летнего дня. Образы настолько яркие, что Томми начинало подташнивать, и он безуспешно отгонял их, а они назойливо возвращались обратно, как стрекозы у ленивой разморенной реки. Никто не сказал бы Томми подобного. Он слышал массу историй про девчонок с красивыми именами, которых так или иначе заваливали на задних сидениях машин, в кампусах летних лагерей, на лавочке в парках или на полянках в лесу, но все эти истории были красивыми и продуманными. Девчонки пахли духами и снимали с себя безупречно чистые кружевные трусики, по два с половиной часа стонали под рассказчиком, а потом уходили, оставив номерок телефона, который, естественно, сразу выбрасывался. У этих девчонок никогда не было месячных, и они не пачкали сидения папашиной машины. Они не вызывали в Томми тошноту, обиду и боль. Больше он не заводил таких тем, боясь, что Кит так же спокойно и беспощадно препарирует и его. Кит был единственным, кто принимал Томми таким, каким Томми являлся на самом деле, но некоторые двери держал намертво запертыми и для него. Запертые двери, в которые Томми теперь не решался постучаться. Если посещения психолога приходились на раннее утро, Томми после отправлялся домой и писал воззвания своего лирического героя. Задумавшись, отвлекался от клавиатуры и черкал в блокнотике. Рисовал звездочки, треугольники, свастики и солнцевороты, покрывая ими лист за листом. После обеда Томми уходил из дома. Кит ждал его на парковке у кинотеатра. Они отправлялись на Полигон — так сообща, не договариваясь, окрестили то место, куда Кит привез Томми после истории со злополучными мусорными баками. Полигон находился на холме, изогнутая линия леса закрывала его от города, а дорога вилась так далеко внизу, что трудно было опознать модель машины, быстрым жуком пробегающей где-то вдали. Машины появлялись крайне редко, Томми посчитал — в среднем три штуки за час. Основная масса транспорта катила в город и из города по северному шоссе, а южное почти всегда было пустынным. Кит оставлял машину внизу, вытаскивал из багажника тщательно спрятанное оружие, вешал его на Томми и приказывал: — Бегом! Томми бежал наверх, путаясь в сухой траве, и обливаясь потом. Кит держался позади, но почти не отставал. Эти пробежки считались частью тренировок Томми, но на самом деле Кит тренировал себя, и Томми об этом знал, но ничего не говорил. Хоть врачи и говорили, что места переломов со временем станут крепче, чем здоровая кость, Кит все равно бегал с осторожностью. Он явно берег ногу, и страх за нее не давал ему проявить себя в полную силу. Именно этот страх, а не травма, и был серьезным препятствием на пути Кита к футбольному полю. Телесные травмы заживают, душевные — нет. И все же он старался. Пытался повысить нагрузки, менял маршруты на более сложные, иногда обгонял Томми, но двигался с осторожностью, которую порой сам не замечал. Привычный к тренировкам, он все же быстро возвращался в прежнюю форму, и вскоре сменил джинсы, под которыми прятал искалеченную ногу, на длинные шорты. Это был большой шаг вперед, и Томми ощутил быстротечность времени: казалось, совсем недавно Кит валялся в больнице носом в подушку и отказывался есть и разговаривать, казалось, совсем недавно разъяренная Минди гналась за Томми меж рядов с опешившими зрителями, но вот уже и лето перевалило за середину, и дни стали короче. Еще немного, и зазвенят сентябрьские ветра, а значит — нужно будет возвращаться в школу. Еще немного. Совсем чуть-чуть… рукой подать, как до вершины зеленого холма. Томми добежал первым, наклонился, тяжело дыша и упираясь руками в колени. Мокрые волосы прилипли ко лбу и вискам, горячая футболка — к спине. Кит, прибежавший на пару минут позже, тоже тяжело дышал, но все же тише и спокойнее, чем Томми. Он потянулся всем телом, с хрустом размял плечи. — Как скелет, черт побери, — выдохнул Томми. — Что? — Когда ты так делаешь, у меня появляется ощущение, что рядом отплясывает румбу парочка скелетов. — У меня все тело так хрустит, — сказал Кит. — Хочешь послушать? — Нет! На хрен. — Как хочешь. Томми выпрямился, вытер пот со лба. — Сколько патронов мне полагается на этот раз? Пять? Кит не ответил. Он вглядывался вниз, туда, где на далекой обочине далекого шоссе останавливалась легко узнаваемая машина. — Езжай мимо, — шепотом сказал Томми, тоже ее заметив. — Езжай мимо, мимо… мимо… Машина остановилась, Томми беспомощно оглянулся. — Иди к ней, — сказал Кит. — Зачем? — удивился Томми. — Мы можем… — Не можем. Они точно за нами. Если начнем бегать, нас начнут подозревать. — А что я скажу? — Иди, Томми, — поторопил Кит. — Я догоню и сам разберусь, ты не успеешь даже рот открыть. Только иди прямо сейчас, хорошо? Он нервно покусывал губу. — Слушай, если ты решил расстрелять полицейских, то я никуда не пойду, — сообщил Томми на всякий случай. — На кой черт мне стрелять в полицейских? — Не знаю. Мне кажется, вообще нет разницы, в кого стрелять. Поэтому мало ли… — Быстро вниз, Митфорд! — зло заорал Кит. — Ты ведешь себя как полный идиот! Я сто раз просил — доверяй мне, делай, как я скажу! Вот и делай или катись в задницу со своими нервами! — Ладно, я покатился, — раздраженно отозвался Томми и побежал вниз. Его подгонял ветер и крутой уклон, и к полицейской машине Томми прибыл пыльным вихрем, опутанный вырванной с корнем травой, и исцарапанный. Полиция приткнулась к «форду» Кита так, чтобы не дать ему уехать. Мелькнула черная форма, Томми оперся ладонью о раскаленный капот и выскочил прямо перед офицером, улыбаясь, как ребенок, впервые увидевший Санту в супермаркете. — Привет! Офицер — женщина средних лет, маленькая, с задумчивыми грустными глазами, повернулась и оглядела Томми с ног до головы. — Это твоя машина? — Нет, — радостно сказал Томми, переминаясь с ноги на ногу. — Это машина… моего друга. — Так, — сказала она и наклонилась, рассматривая салон «форда» через поднятые стекла. С другой стороны машины показался ее напарник — тип в зеркальных темных очках и с оберткой от гамбургера, торчащей из кармана. — А ты у нас… — Томми Митфорд. — Томми, я офицер Робинсон, и нам очень нужен твой друг. Где он? — Отошел отлить, офицер. — А что вы вообще здесь делаете? — подозрительно осведомился напарник, таращась на Томми стеклами очков. — Валяете на травке девчонок? Он обернулся, рассматривая холм. Офицер Робинсон улыбнулась краешками губ, но ее усталые глаза не отразили даже тени этой улыбки. Томми наклонился и отцепил от кроссовка длинную сухую травинку. Повисла напряженная тишина, ожидающая тяжелого грохота выстрела. Томми ощущал ее почти физически, и старался уменьшиться, слиться с пыльной дорогой, чтобы не попасть в зону поражения. Он еле дышал, пригибаясь все ниже. — Тебе плохо? — озадаченно спросил напарник. Грохнуло. Ударилось в полной тишине. У Томми подкосились ноги, в глотке пересохло. Офицер Робинсон кинулась к нему и схватилась за запястье, измеряя пульс, напарник подпрыгнул на месте, схватился за очки и с хрустом снял их, чуть не смяв в ладони хрупкую оправу. Легкая тень мелькнула и упала под ноги Томми. — Извините, — сказал Кит, протягивая напарнику водительские права. — Хлопаю дверцей по привычке — в первой моей тачке она была совсем разболтана. Томми, хватит придуриваться, офицеры на работе, им не до шуток. Пока напарник рассматривал права, офицер Робинсон изучила открытый Китом багажник, заглянула в салон и проверила все потайные местечки. — В чем дело-то? — спросил Кит, получая обратно свои права. — Что-то случилось? — Не нужно вам здесь играться, детишки, — сказал напарник, снова цепляя очки на нос. — Тут творится что-то нехорошее. — Творится нехорошее? — переспросил Томми, успев прийти в себя. — Появилась чупакабра? Скажите, что да. Я обещал маме, что поймаю эту штуковину, и она сделает из нее отменную отбивную. Мама из чупакабры, а не чупакабра из мамы. На этот раз улыбнулся напарник, а офицер Робинсон смотрела на Томми неподвижным внимательным взглядом. Она успела отметить учащенный пульс мальчика, и теперь искала признаки волнения и на его лице, но лицо Томми выражало только глупую щенячью радость. Рядом с ним стоял мальчик, выглядевший слишком серьезно для своих лет. Сумрачный парнишка, спокойный донельзя. Большинство водителей в такой ситуации нервничают, а этот держится молодцом. Два совершенно разных парня. Симпатичный рыженький малыш и его сумрачный друг. Умилиться бы — вместо того, чтобы шляться по городу в поисках дешевой травы и не менее дешевого пойла, эти двое бродят по холмам и дышат свежим воздухом, и даже сигарет при них не оказалось, а в салоне машины идеальный порядок. Но умилиться не получилось. Настораживало неприятное выражение глаз Хогарта и издевательски-радостная улыбка Митфорда. У офицера Робинсон был кое-какой опыт в работе с подростками, сбившимися с правильной дорожки, и она была уверена, что эти двое тоже давно стоят на зыбкой почве, но ничего конкретного предъявить им нельзя. За такой взгляд не арестуешь. За улыбку — тоже. — Чем вы здесь занимались? — Томми хочет играть в футбол, — невозмутимо ответил Кит, — вот я его здесь и тренирую. — Найдите другое место, — сказала она на прощание. Снова хлопнула дверца, на этот раз — дверца полицейской машины. Напарник впился зубами в оставленный на сидении гамбургер. Вспыхнул солнечный блик. Через две минуты Томми и Кит остались у «форда» одни. — Да уж… — сказал Томми, обессиленно опираясь на горячий капот. — Адреналин… Кит привалился рядом, запрокинул голову и улыбнулся, глядя на сияющие клочки редких облаков. — Ты понял, что они ищут? — Чупакабру. — Балбес. Они ищут того, кто здесь стреляет. Кто-то услышал выстрелы и настучал копам. — Прощай, Полигон. — Да, — согласился Кит. — Тебе было страшно, Томми? Ты что-нибудь почувствовал? — Тройной оргазм в районе мозга. Я почти свихнулся от страха, на пару секунд мне на полном серьезе хотелось, чтобы ты перестрелял их к чертовой матери. — Псих, — лениво и ласково сказал Кит. — Да ладно. Я точно знаю — ты об этом думал. Кит промолчал, не отрывая взгляда от летнего, но уже полинявшего неба. — Миссис Робинсон, вы пытаетесь меня соблазнить, не так ли? — пробормотал Томми, но Кит не улыбнулся. Он думал о том, что почувствовал сам — ему не досталось ни капли адреналина, который так взбудоражил Томми. Вместо этого навалилось тяжкое, обреченное ожидание надежды на скорый конец. Кит не знал, конец чего он хотел приблизить, и это его тревожило. «Пусть все это поскорее закончится». Аминь. — Пойдем заберем ствол, — сказал Томми. — Куда ты его спрятал?