mint smoke.

      — Закрой глаза и вдохни. Ничего тебя не беспокоит. Здесь нет никого, кроме нас двоих. Люди, которые шептали у тебя в голове—навечно покинули твоё сознание. Никто не следит за тобой. Всё ушло. Теперь в тебе лишь тишина и покой.       Я закусываю губы, еле сдерживаясь. Кто-то сзади меня. Кто-то, кого не видит мой психолог.       — Отлично, — его голос довольно спокоен, — теперь открой глаза.       И я делаю всё наоборот, поддавшись страху: зажмуриваюсь и прижимаю ладони к лицу:       — Не надо! Мне не поможет это! Хватит!       Волны неимоверной тревоги захлёстывают и рассекаются внутри о скалы, полностью погружая меня под глубокие толщи воды. Где-то там, на дне, покоится моя адекватная жизнь, но её уже не вернуть назад. И каждый день пытаюсь свыкнуться с тем, что я теперь не такая, какой была раньшё. Я не могу принять то, что вижу мир не таким, каким его видят остальные люди. Перед моими глазами тени, а в ушах словно радио с незатихающим шепотом.       Затем, следом звучит беспокойный и привычный голос за спиной:       — Это я! Эмма, это твоя тётя Магнолия, — когда последнее слово срывается с её губ, чувствую, как всё, что тяготило и давило рассеивается и уходит куда-то прочь.       Думаю, я зашла слишком далеко. Загоняю себя в угол и начинаю навязывать себе одно и тоже: они вокруг, они в моей голове, они следуют за мной. Но кто «они»? Я даже не могу объяснить это себе, но чувствую эти тёмные сгустки каждой клеточкой тела.       Как будто прочитав мои мысли о том, что я хочу выйти, мне предлагают это сделать. Магнолия, моя крёстная, остаётся в кабинете, с испугом и безысходностью в глазах. Она думала, что мне помогут, но столь нахваленный доктор Джон не оправдал ожиданий. Мне самой страшно и я зажимаюсь в углу коридора, обнимая колени, отбрасывая все мысли в тёмную бездну. Тишина и отсутствие людей ещё больше пугают—я не хочу услышать в кошмарном молчании еле слышные стоны и плачь.       Стекло больничного окна отражает всё, что есть в этом коридоре, в том числе и меня. Только это уже не я, а какое-то бледное измученное существо с копной тёмных волос и потерянными зелёными глазами, одетое в мешковатую одежду. От отвращения быстро фокусирую взгляд на улицу, которая была освещена лишь белой луной, пока фары машины не залили светом фасад.       "Ещё один", — подмечает внутренний голос.       Скрипит входная зверь, и в коридоре появляется два человека. Первым была женщина, высокая, статная, с завитыми иссиня-черными локонами. По ней можно сказать, что она уже добилась всего в своей карьере и занимается лишь воспитанием своего, возможно, единственного сына, который плетётся возле неё, с выражением лица «Господи, как меня всё это достало». Выглядит он, словно его уже трясет от жизни, даже если ему на вид семнадцать или восемнадцать лет. Растрепанные тёмные волосы, изрядно помятая чёрная майка и такого же цвета джинсы. Кажется, он всем своим видом протестует против правил и морали.       — Томас, я лишь хочу помочь тебе, — начинает женщина или продолжает.       — Не знаю, что и думать. Сначала ты отрываешь меня от моих привычных дел, выводя из себя, и, когда я зол, ты хочешь помочь мне усмирить мой гнев? Браво! — он всплескивает руками, и я чувствую, как между ними растёт напряжение.       — Хочешь вернуться к своей ненормальной компании и дальше прожигать свою жизнь? Пить алкоголь, курить и встречаться с каждой шлюхой этого города? Самый последний пункт—твоё любимое дело, — уже пониженным голосом измывается она, наигранно хмуря брови.       Меня передергивает от всех перечисленных «привычных дел» этого брюнета.       — Считаешь меня больным? Неуравновешенным?       — Да, Томас, ты болен!       Слова парня звучат жестко, но его тон мгновенно сменяется, когда они подходят ближе ко мне.       — Ладно, — в его голосе звучит самодовольство, — тогда посмотри на неё. Она вот точно больная во всех смыслах этого слова!       Он скрещивает руки на груди, заставляя мой мир перевернуться с ног на голову: мне никто не говорил это открыто, особенно в такой форме. Сжимая губы, я тяжело вздыхаю. Поразительно, как мгновенно на меня действуют слова. Хочется просто развидеть и забыть эту идиотскую ситуацию.       — Томас! — женщина злостно фыркает на него. — Лишаешься денег на месяц! Это была твоя самая последняя выходка.       О-да! Внутри разлилось чувство сладкой мести. Когда брюнет закатывает глаза, я чувствую злость, которая просто сковывает моё тело.       — Знаешь? Отлично! Ещё один повод съехать от тебя! Я ухожу! — кричит он, кидая суровый взгляд в мою сторону, заставляя сжаться в маленький комочек, и уходит прочь, исчезая за дверью клиники.       Женщина, не успев ему ничего сказать, теряется, судорожно хватая воздух, что становится её жалко.       — Извините, я могу вам помочь? — я чувствую нарастающий комок в горле.       — Нет, малышка, нет, — её ласковый тон пугает меня. — Это ты меня извини. Я никогда не думала, что он может нагрубить кому-то. То есть, я знала, но не думала, что он будет грубить девушке, которая ничего ему не сделала.       — Вы не виноваты, — возражаю, — просто кто-то, не справляясь со злостью и агрессией, вредит себе, а кто-то вредит окружающим.       Она клянётся, что заставит его вести себя по-другому, заставит извиниться передо мной за свои слова, но когда я говорю о том, что у меня действительно параноические наклонности, женщина жалостно строит глазки. Ненавижу, когда меня жалеют. Я не жалкая. Я не хочу быть такой.       — Эмма, выяснилось кое-что новое! — вылетает Магнолия. Она действительно выглядит воодушевленно.       Та женщина сочувствующе взглянула на тётю, которая трясущимися руками держала кучу бумажек от врача с печатями и выписками, и тут же скрылась за белой дверью. По-моему, её точно не волнует местоположение своего сына. Так что, это был лишь хорошо поставленный театр о материнской заботе. Знаю я таких матерей.       — Тише, тише, — спокойно и довольно серьезно говорю, вставая со скамейки. — Что нового?       — В общем, думаю, ты не будешь удивлена… или будешь. Твоя новая мачеха часто готовит дома?       — Кто? Беатрис? — театрально поднимаю одну бровь. — Нет. Конечно нет!       Иисус бы заплакал, если бы попробовал её стряпню.       — Ха! Да, тут ты права, — усмехнувшись, произносит Магнолия, но потом её игривый блеск глаз снова исчезает.       — А в чём дело? Причём тут Беатрис?       — Просто… Дело в том, что на протяжении месяца в твой организм поступила огромная доза галлюциногенных веществ. Ты не?..       — Ох, боже! — вырвалось само. — Я не наркоманка!       Магнолия покачала головой, но по ее выражению итак ясно, что она и не думала об этой версии. Слишком много мы провели с ней времени за этот месяц.       — Я знаю, — ещё раз, но уже словесно, подтвердила она. — Значит, это твоя…       И тут мысль, словно пуля, пробила мне голову. Каждое звено из воспоминаний сложилось в одну логическую цепочку: горячий шоколад по утрам от Беатрис. Почти каждый день я пила его, что вчера мне стало противно только от приторного сладкого запаха с кухни.       От чувства горькой обиды и адской злости голову просто снесло, и тело бросило в дрожь.       — Эта сука получит так, что от неё и мокрого места не останется! — живо срываюсь с места, хватаясь за голову.       — Что такое? Опять приступ? — затараторила Магнолия, убирая бумажки в сумку.       — Да, приступ мести, — от моего холодного тона тётю перекашивает. — Мы должны ехать! Прямо сейчас!       — Куда и зачем?!       — Домой! — указываю, направляясь к выходу. — Надо поговорить с Беатрис. Через час она едет в аэропорт.       — Тогда едем прямо сейчас! — спохватилась она, торопясь к выходу.       — Ты поняла ход моих мыслей?       — Ещё бы! Эта сукина дочь и от меня получит!       Единственное препятствие—дверь, которая ограждает от осенней холодной погоды, открылась с одного толчка ноги Мэй. Тут же прохладный ветер ударил в лицо, заставляя дрожать ещё сильнее. Кровь стынет с каждой секундой. Сегодня эта любительница папочкиных денег точно прочувствует мою хладнокровность.