Любовью чужой горят города, Извилистый путь затянулся петлёй.
Уже второй месяц через шесть сознанием вырисованный Петербург высится поверх крохотных зданий Хасецу. Крошатся ветви сакуры, забеляются стволы – вместо слив шумят березы, играясь грязными серыми листьями на тусклом, затянутом зимними тучами, небе. Впереди словно вечный дым от сигарет, проклятый туман – тени прошлого, тени родного порога, за каждым поворотом мерещится дом родной, а старенькие стены особняка Кацуки расплываются, и деревянное покрытие перебивается белыми обоями в родной гостиной. Фотографии на комоде Юри размазываются и словно превращаются в старые, с пробитой на углу датой, распечатанные в фотосалоне и пылящиеся в альбоме в собственной квартире. В шкафу, на третьей полке, слева. При каждом знакомом звуке оборачиваться на пустоту, бросаться на туристов и дрожащими пальцами переключать японскую симку на МТС раз в месяц, писать сообщения в пустоту и надеяться остаться при старом номере в России. Пить саке на здешних праздниках, в интернете искать парады в Питере. Переучить всю семью Нишигори русскому, выписывать в их блокноты непривычными черными – не синими – ручками курсив цитат из Пушкина и Есенина, все же закуривать раз в день точно, давиться укором во взгляде Юри и кашлем на льду – возможно, легкие уже отказывают сами –, скучать по «Минздрав предупреждает» в прямоугольной рамке на пачке, включать родственникам жениха Любэ с аудиозаписей Вконтакте. Бежать на соревнованиях к Якову, к российской сборной только потому, что хочется хоть немного живой, родной речи – признавать сложно до кома в горле, сдирающего кожу с заживших ран. Запираться в новой собственной комнате, пытаясь утопиться в глотке зарубежного коньяка, купленного в магазине иностранных товаров. И коробка из четырех стен правда забывается в повисшем глухом тумане дыма от сигарет, через который не проникает звук из общей обеденной комнаты и крик телевидения. Уже тошнит от риса, от сырой рыбы, вообще не напоминающей селедку в масле. Привкус соевого соуса оседает на небе, палочки покки осточертели бесконечностью несочетаемых вкусов, хочется разломать их, изничтожив в пыль, наесться блинами с вареньем в Теремке, что буквально на каждом шагу врезается в лоб. Тошнит от восхищенных взглядов и шепота за спиной, всегда так тешивших самовлюбленную натуру фигуриста.Здесь пусть не комфорт, но и не Лефортово, А ты упорно ждешь телепорт домой, чтобы торкнуло.
Из приоткрытых штор не пробиваются лучи, погашена надоевшая лампа на потолке, лишь подожжен светильник на ножке, – хоть бы не видеть из всего родного колорита только что матрешек, которых ни один русский не будет совать на самое видимое место. Хочется выломать к чертовой матери сёдзи, открыв их, как дверь на петлях, и сходить в баню, когда горячие источники встали рыбьей костью поперек горла. Стакан с золоченой жидкостью отсвечивает на световой дорожке. Лед, выпрошенный у матери Кацуки, напоминая бег таявших ледников, бьется о стеклянные стенки и мечется, как канарейка за прутьями золотой клетки. Из полуприкрытых губ вырывается хрип, что вроде должен быть дыханием нормальным, снова заливается глотка алкоголем и с грохотом опускается донышко стакана на пол. Онемевшие руки, ноги, тело, душа – из-под костей сочится потоками живой дух и ломка перемалывает следом за ним и кости. Виктор – переработанный продукт собственных странных желаний, бегов и побегов. Любовь к Юри, тянувшая сюда, выдыхается вместе с дымом, тянущимся вон по сквозняку. Красивый театр, картинка с журнала и словно новый наркотик, надоевший, чуть приевшись ко вкусу. Подожжённый любовью японца маленький, такой же японский, город коротит, стоит чуть пролить на эти провода немного коньяка или водки. И вся эта жизнь с картинки – она яркая, придавливающая каждым днем. Поездки, свобода от спорта, абсолютно новый опыт, служебный роман, выжимающий искрящееся молодостью сердце и пускающий разум на лоскуты. Пожар из чувств, эмоций, выкуривая остатки усталости и серого будничного разума, пылает, словно с картин великих художников. И вроде – чего бы здесь не хватало ему, Никифорову?Но чем замазать тоску по месту, где нас нет?
Променять родное на родное новое – невозможно. Как только чуть срывает крышу, окончательно тянет обратно. Туда, где по мостовым носится в изношенных кедах Плисецкий, где за полы пальто продувает родной, студеный, зимний ветер, а коньки расчерчивают в ледяные шрамы свой лед, с которого начинал, и где, кажется, закончишь. И никакие японские пончики не заменят питерские пышки по пятнадцать. Искать себе новое место в двадцать семь лет было ошибкой. Бежать от самого себя, все это время, как дворовая собака, ловя зубами собственный хвост. Задыхаться от предвкушения нового, с головой уходя под волны этой непривычной жизни. Искать среди обесцвеченных желтых волос те самые, длинные, настояще-светлые – невозможно. И поджигать свое сердце только чужой любовью – неправильно. Лучше запивать, что не можешь тронуть Юру за руку, чем то, что не можешь его увидеть нигде, кроме ближайшего этапа, стараясь выцепить любой момент и прижать к себе, под сумасшедший стук того самого, иным огнем подожженного. Стараться бежать от неправильной любви к другой такой же – неправильно. Дорожки путаются, по ним скачут, стуча копытами, бесы, надсмехаясь над глупостью ошибки, и просыпают холодные гвозди под ноги, о которых тут же сбиваются лезвия коньков. Виктор Никифоров лишь хотел найти пристанище, успокоиться и отпустить то ужасное, кричащее от ужаса, что каждый день подрезает связь с головным мозгом. Наделе Виктор просто сбегает – сбегает и путается в тропинках, теряется в трех соснах, путает стороны света и оказывается один под широким, усыпанным крохотными звездами ночным небом. И здесь бы осесть правда было лучшим вариантом, если бы каждое новое фото подростка не подкидывало дров в тянущую на беспросветное дно депрессию. И с каждым днем все сильнее он, как заяц, путая свои следы, затягивает на собственной шее удавку, пытаясь утопиться в глотке того самого зарубежного виски. А потом покупает первые подходящие билеты до Москвы и до Санкт-Петербурга.Хули, что делать, если победа сердца над разумом? И всё - надоело среди туземцев быть пасынком!
Витя заблудился в себе самом, пытаясь сломать то, что сломать практически невозможно. Вместо старых привычек сломал себе чуть ли не каждый нерв к чертовой матери. Выпитый коньяк играет в глазах сумасшедшим бликом. Когда в комнату все же входит Юри, он судорожно пакует чемоданы, коробки и вызывает скорее службу доставки, чтобы бандероли быстрее отправили в Россию. Кацуки не роняет ни слова, стоит возле дверей, молча взглядом провожая каждое действие Никифорова. Сбегается вся его семья, уставившись, с шоком, плывущим по карей радужке. Юри их останавливает, отставляя руку в сторону, а сам чуть ли не подыхает, как брошенный на улице зверь от того, что внутри все перебито. Виктор, чуть шатаясь от градуса, складывает неаккуратно вещи, ходит, как зомбированный, перетряхивая каждый свой шкафчик. Ищет свой телефон и набирает Плисецкого, благодаря небеса, что часовой пояс у него уходит в минус. – Юра, завтра в десять вечера буду в Петербурге. Рейс FV 1859. И все четко, без запинок, даже не слушая, что ему отвечает кричащий в трубку Юрий, даже не слыша, как мальчишка чуть не сходит с ума от новости, ловя рыбой не хватающий воздух. Проговаривает, меняет кольцо с безымянного на указательный палец, растерянно ищет пальто, надевая прямо поверх домашней одежды, и зачем-то ключи от машины – будто из дома выходит. Повязывает на шею шарф, хватая ручку чемодана и обнимает каждого стоящего в дверях, благодаря. Перед глазами все тот же туман, и все будто прыгает. Скоро. В дом родной. К родным. К Плисецкому. Опьяненный и вновь вспомнивший, какой на вкус тот, старый, наркотик, к которому он так привык за жизнь в Питере. – Юри, мои вещи заберут сегодня же. Прости. И уже шепотом: – Без России сойду с ума. Там, в России, через три дня Новый год. Там суровые ветра, баюкающие холодными, прошибающими под полы пальто потоками. Там вместо риса, хрустящих листов морской капусты на столе будет стоять отваренный картофель, прожаренное мясо и залитое майонезом – не соевым соусом – оливье. Там не будут видеть в тебе бога, разве что совсем немного, там ты будешь обычным и привычным. Всего лишь известным фигуристом. В России не будет чужой любви и не твоих сказок. В России будет Юра с его бесконечными подростковыми истериками. С его бросающими колючие искры глазами, красными на морозе щеками, злыми словами. Виктор всего лишь заблудился в самом себе – пытался найти пристанище, заменить родное новым родным, начать жизнь с картинки, убежать от запрещенной неправильной любви, задохнуться от нового наркотика, вставая на начало пути из перепутанных дальних дорог, вымощенных не для него, пути, которому нет конца и нет начала. Пути из бесконечного тоннеля, в бесконечную черноту.***
За окном такси проносятся каменные здания вырисованного Петербурга, освещенные тусклым светом фонарей и праздничной иллюминации, вместо сакуры приветливо раскидывают голые ветви березы. Перед глазами – зимняя туманная дымка за запотевшим стеклом автомобиля. В кармане пальто уже звенит подготовленная связка ключей. И пообок – Юра.Когда все дороги ведут в никуда - Настала пора возвращаться домой.