1
Камилла жила в доме, похожем на средневековую крепость. На деле это был довольно скромный двухэтажный коттедж в викторианском стиле, выкрашенный потемневшей от времени бирюзой. Буйный плющ и дикий виноград так густо оплели стены и крышу, что он действительно стал похож на развалины древней башни. Стоял этот дом на окраине города, а Камилла, точь-в-точь заточенная в неволе принцесса, могла часами смотреть в окно своей крохотной спальни и мечтать о громадах гор, которые синели на горизонте, словно сказочная окруженная волшебной дымкой страна. Между этой страной и домом Камиллы на долгие-долгие мили раскинулась изумрудная, вскормленная проливными дождями равнина, поперёк которой обозначала границу между двумя мирами геометрически точная полоса железной дороги. За ползущими по ней блестящими змейками поездов Камилла любила наблюдать ночью. Она поудобнее устраивалась на ветхом подоконнике, приоткрывала окно, и ветер доносил до нее мелодичный перестук колес и ободряющий гудок машиниста. «Однажды, — думала в такие минуты Камилла, — я тоже сяду на поезд, и уеду туда, где заканчиваются все железные дороги!». Потом, когда крошечные огоньки вагонов исчезали из виду в клубах сползающего с гор тумана, она закрывала окно, забиралась под стеганное одеяло и мысленно добавляла: «Нужно только закончить школу».2
Камилле было тринадцать с половиной лет от роду. Она, как и многие девочки в этом возрасте, не считала себя привлекательной: то нос казался слишком широким, то глаза слишком маленькими, то волосы недостаточно блестящими или вьющимися. Камилла не любила зеркала и все, до которых добралась, завесила простынями. Она была тихой домашней девочкой и большую часть времени проводила в своей спальне, которая представлялась ей маленьким уютным убежищем. Комнатка эта была до упора набита всевозможными памятными вещицами вроде желудей старого дуба, что рос в позаброшенном монастыре, гладких молочно-белых камушков с берега обмелевшей реки и пестрых сухих букетиков, когда-то собранных в давно уже поросшем сорняками саду. Но больше всего в спальне Камиллы было книг. Читала она взахлеб, и ничто не могло отвлечь ее от захватившей истории. Камилла была мечтательницей, и мир, который открывали ей книги, манил так сильно, что она испытывала почти физическую боль от того, что не может к нему принадлежать. Отложив очередной том, она поднимала глаза и упиралась взглядом все в то же покосившееся окно, за которым трепетали на ветру листья укутавшего дом плюща и стелился бесконечный однотонный ковер равнины. Или густилась непроглядная мгла, храбро атакованная болезненным светом придорожного фонаря. Сказочный книжный мир не выдерживал столкновения с реальностью и таял как предрассветная дымка, оставляя после себя лишь тяжесть в груди. Камилла уже давно привыкла к этому ощущению камня, застрявшего между ребер, и научилась не обращать на него внимания. Она вставала по утрам, ела на завтрак хлопья и ходила в школу, ничем не отличаясь от сверстников. Одно отличие, правда, все-таки было. Камилла жила в доме с привидениями.3
Привидение Мама обитало на первом этаже. Это была высокая сухопарая женщина с острым строгим лицом. Старомодное черное платье с воротником-стойкой обрамляло ее фигуру точно грубо сколоченный гроб. Она не разговаривала и большую часть времени не обращала на происходящее в доме никакого внимания. Каждый раз, спускаясь в гостиную, Камилла находила Маму стоящей у большого голландского окна. Взгляд ее черных глаз всегда был устремлен на проходящую мимо дома улицу, на которой, впрочем, никогда ничего не случалось. — Доброе утро, мама, — не теряла надежды Камилла. Но та не оборачивалась, лишь приподнимала худую руку то ли в приветственном, то ли в пренебрежительном жесте и снова складывала тонкие белые ладони на затянутом в корсет животе, замерев, точно статуя. Только слегка колышущийся подол платья, становящийся прозрачным у самого пола, показывал, что она — не каменное изваяние. Призрак, который когда-то был живым существом. Отправляясь завтракать, Камилла оставляла дверь кухни приоткрытой, так, чтобы было видно тонкий черный силуэт на фоне большого окна. Свет, что проникал в него, был густым и серым вне зависимости от того, какая на улице стояла погода. Это Мама делала его таким. Казалось, попади на нее хоть один лучик солнца, она закричит, словно банши, и исчезнет с глухим лопающимся звуком, оставив после себя оседающую в воздухе пыль. Камилла всегда очень громко готовилась к завтраку: гремела тарелками и ложками, топала как слон и позволяла вскипевшему чайнику свистеть слишком долго, но Маме было все равно. Ни разу за долгие-долгие годы она не прикрикнула и даже не пошевелилась, ничто не могло оторвать ее от сосредоточенного созерцания пустынной улицы, на которой единственным жилым домом был их собственный. Но Камилла все равно любила Маму, потому что другой у нее не было. Она завтракала в тишине, мечтая, что однажды, может быть, даже завтра, обязательно придумает что-нибудь этакое и обратит на себя внимание. Потом она подбирала с пола свой рюкзачок и выходила на улицу, где оборачивалась и махала на прощание рукой. Снаружи Маму видно не было, но Камилла-то знала, что она там.4
Привидение Папа обитало на чердаке, вход на который — маленькая дверца в потолке — находился недалеко от комнаты Камиллы. Однако, несмотря на столь близкое соседство, она видела отца всего один раз и то мельком. Папа никогда не спускался вниз, по крайней мере днем, а ночью выходить из своей спальни ей запрещалось. Камиллу несильно огорчало отсутствие встреч, она все равно любила отца и чувствовала себя папиной дочкой. Часто, выходя утром из спальни, она обнаруживала под дверью небольшие подарки: книги, выцветшие фотокарточки с изображениями красивых людей и старинные монетки. А иногда на коврике перед дверью обнаруживались письма. Писать Папа почти разучился — пожелтевшие листы украшала беспорядочная сбивчивая вязь, в которой с трудом угадывалась пара-тройка слов, но Камилла все равно берегла эти послания с чердака как зеницу ока. Иногда вечером она усаживалась на кровать, включала лампу и раскладывала их перед собой. «Жизнь», «дом», «душа», «обнимала», «далеко», «окончен». Найденные слова были старательно обведены ее рукой и каждый раз, в зависимости от ее настроения, обретали тот или иной смысл. Одно Камилла знала точно — Папа был несчастен. Так же, как и Мама, но выражалась его печаль иначе. С чердака попеременно доносились то плач, порою переходящий в вой, то невозможный грохот, то еле слышное неразборчивое бормотание. В такие моменты Камилла либо уходила из дому и слонялась в саду, либо включала свой старенький приемник и старательно вслушивалась в слова песен, потому что слышать, как кто-то страдает было для нее невыносимо. А слышать, как страдает Папа, было еще и страшно. В тот единственный раз, когда Камилла, будучи любознательной, осмелилась приоткрыть дверцу, что вела на чердак, на нее из темноты глянуло такое жуткое, искаженное гримасой боли лицо, что она отшатнулась и схватилась за перила второго этажа, чтобы не упасть вниз. Дверца с грохотом захлопнулась сама по себе. Больше у Камиллы не возникало желания повидаться, но письма она все равно хранила с любовью в отдельном ящике.5
Камилле никогда не удавалось как следует рассмотреть своего младшего Брата: хрупкая босоногая фигурка то появлялась темным силуэтом в дальнем конце неосвещенного коридора, то замирала на мгновение над чем-то любопытным в саду, но была заметна лишь краем глаза. Стоило взглянуть на него в упор, мальчик тут же растворялся, оставляя после себя звенящий в воздухе смех Он был настоящим непоседой и частенько, незаметный для зрения, носился по дому, сбивая все на своем пути, отчего казалось, будто предметы сами по себе спрыгивают со своих мест или летают по воздуху. Неугомонный топот босых детских ножек и звон бьющихся ваз и тарелок зачастую слышались даже ночью, но Камилла и на это научилась не обращать внимания — поймать и отчитать мальчика было попросту невозможно, а старания сестры только больше его раззадоривали. Поэтому она просто терпеливо дожидалась, когда хлопнет входная дверь, и в доме наступит прежняя тишина, а потом обреченно плелась наводить кратковременный порядок, в душе завидуя вредному мальчишке. Все дело было в том, что Мама обращала на него внимание. Довольно редко и в основном злясь, но она реагировала на его присутствие, и бедная Камилла чувствовала себя в такие моменты чужой и неугодной в собственной семье. Словно жизнь, наполнявшая ее, была самым большим ее упущением, провинностью, за которую она расплачивалась день за днем. Иногда, сидя на полу и собирая черепки разбитой вазы, Камилла подолгу заглядывалась на их грубые острые края, думая о смерти. Ведь если бы она была призраком, то смогла бы подолгу парить рядом с Мамой возле окна или набралась бы смелости подняться к Папе. Будь Камилла мертва, ей бы не было дела до школы, завтраков и уборки, и тогда она смогла бы наконец понять прелесть бездумного, ветреного существования своего братца. Но сколько бы Камилла об этом ни думала, делу это не помогало, ведь она по-прежнему оставалась простой тринадцатилетней девочкой, столь неуместной в собственном доме. Камушек в груди тяжелел день ото дня, и душа ее, полная жизни, рвущаяся увидеть мир, описанный в книгах, болела, как плохо заживающая рана.6
Камилла не ходила в школу и обратно коротким путем. Она подолгу блуждала по улочкам родного городка, разглядывала витрины и часами сидела на резной скамье у тихого заросшего пруда, запрятанного в сердце старинного парка. Одиночество не тяготило, ведь Камилле с ее живым умом всегда было, о чем подумать. Однако порой мысли, повинуясь неведомому порыву, сами собой обращались к тому времени, когда у нее были друзья, и тогда камень в груди будто становился больше, мешая вздохнуть. Те дни, когда Камилла имела подруг, в ее воображении походили на старые выцветшие фотографии: смеющиеся лица еще вроде бы видны, но уже сложно отличить Энн от Сесилии, а Сесилию от Джудит. Видимо, такова была судьба Камиллы — с возрастом все больше читающая и витающая в облаках, она стала слишком сильно отличаться от подруг. Сначала они все меньше улыбались, потом перестали замечать, а после и вовсе исчезли из ее жизни, очевидно, найдя более достойную замену. Камилла любила школу, любила учиться и узнавать что-то новое, но одноклассники частенько заставляли ее чувствовать стыд и негодование. На переменах, сидя в одиночестве за дальней партой, она не раз слышала, как мальчишки называют ее дом трухлявым уродливым монстром, а Маму — старой свирепой ведьмой, застрявшей в нем в наказание за грехи. Камилла знала, что они никогда не видели Маму, физически не могли, но рассказы были такими убедительными, а реакция девочек такой неподдельной, что Камилла съеживалась от стыда и закрывала пылающее лицо волосами, лишь бы никто не обратил на нее внимания. Никто и не обращал. Тем не менее, Камилла не держала ни на кого зла. Она любила людей: любила разглядывать их лица, гадать о их жизни, а заодно и приписывать им качества, которыми они, скорее всего, не обладали. Камилла свято верила, что однажды, покинув этот город и оставив призраков позади, она обязательно повстречает много интересных персонажей, которые будут вести себя точь-в-точь как герои ее любимых книг, а ей больше не придется чувствовать себя чужой и недостойной внимания. Гуляя по оживленным улицам, Камилла старалась впитать жизнь во всем многообразии: внимательно прислушивалась к разговорам прохожих, водила немеющими пальцами по глади речной воды, позволяла ветру трепать и путать волосы. Ежедневно она с удовольствием проходила этот удивительный путь, но в конце него неизменно высилась громада темного дома с привидениями.7
Когда Камилла увидела Его впервые, она испытала очень странное чувство, ведь до этого момента ничто не нравилось ей так сильно, тем более с первого взгляда. Она сидела у себя в спальне и сперва, услышав странный шум на нижнем этаже, решила, что это, верно, брат снова приволок в дом очередное животное. Но потом осознание словно обухом ударило по голове: этот глухой надрывный вой был голосом Мамы. Вне себя от испуга Камилла чуть ли не кубарем скатилась по лестнице и вбежала в гостиную. Мама по обыкновению стояла у окна, но то, что происходило за ним, встревожило ее не на шутку: длинные сухие пальцы, сведенные судорогой, перебирали воздух, а лицо исказила гримаса ярости. Испуганная до чертиков, Камилла медленно подошла к окну и, отодвинув с краю одну из тяжелых портьер, осторожно взглянула в образовавшуюся щель. В тяжелом муторном свете Маминого отчаяния его бледная, прозрачная кожа казалась голубоватой, от него будто исходило еле заметное сияние, размывающее очертания худого изящного лица. На вид Ему было около пятнадцати, он был высок, тонок и угловат, как и все мальчишки в этом возрасте, но твердая линия бескровных губ и колючий взгляд черных, похожих на два потухших уголька глаз говорили о своенравной, не по годам глубокой душе. Волосы у него были светлыми, почти одного цвета с кожей, а одежда — черной, и весь он будто соткан был из контрастов, отчего у Камиллы защемило в груди, как при прочтении какой-нибудь интересной истории. Она любовалась минуту или две, а потом холодок, пробежавший по позвоночнику заставил ее отвлечься. Это Мама пыталась ей что-то сказать. Надменные губы скривились в попытке вспомнить давно забытые слова, а узловатый палец настойчиво указывал на происходящее снаружи: — Т… т… Камилла тряхнула головой, прогоняя туман, сгустившийся перед глазами при виде его лица, и снова выглянула из-за портьеры. Он и трое его друзей, решив, видимо, что дом заброшен, перелезли через невысокий каменный забор, оставшийся еще от старинного особняка, стоявшего здесь прежде, и с палками в руках столпились под старой раскидистой яблоней. Точнее, с палками приплясывали трое других мальчишек, Он же стоял немного в стороне и, спрятав руки в карманах брюк, равнодушно наблюдал за их стараниями. Камилле понадобилась пара мгновений, чтобы припомнить, что в том месте под яблоней лежал большой, утонувший в земле и поросший мхом камень, но она никак не могла сообразить, чем он мог так заинтересовать этих ребят. — Т… т… ты… Камилла округлила глаза, пораженная тем, что Мама произнесла целое слово, и не смогла удержаться от взгляда на нее. — Ты, ты, ты! — острый палец снова и снова указывал в окно, словно посылая проклятья, и Камилле ничего не оставалось, кроме как сдаться. — Я должна прогнать их, мама? — не скрывая разочарования, спросила она. — Ты… — Мама произнесла это тихо, почти ласково, и Камилла поняла, что это значило «да». Она решила в последний раз лишь на мгновение взглянуть на Него, но стоило снова отодвинуть портьеру, как она встретилась глазами с одним из его друзей. Мальчик, осмелев, подошел к окну и заглянул в него. Маму он видеть, конечно, не мог, но при виде появившегося с краю личика Камиллы, он побледнел, отшатнулся назад и крикнул что-то товарищам. Камилла видела, как резко взметнулся от камня к окну взгляд угольных глаз. Трое мальчишек, не ожидавших, что дом окажется жилым, шмыгнули за забор, как стайка напуганных воробьев, но Он уходить не торопился. Прищурившись, он упрямо вглядывался в темноту гостиной, и на его лице проступила спокойная задумчивость. Он будто решал, стоит ли зайти сейчас или лучше повременить с визитом. Камиллу он видеть уже не мог, она спряталась за портьерой, оставив между тканью и стеной всего пару миллиметров для обзора, но отчего-то она чувствовала, что он смотрит прямо на нее, прямо вглубь нее, и камешек, застрявший между ее ребер, заворочался и потянулся к Нему, обратившись в магнит. Через пару минут Он ловким зверьком перепрыгнул через каменную ограду и скрылся из виду, а Камилла вдруг ощутила еще одно непривычное для себя чувство — пустоту. Она вернула портьеру на место, опустила плечи и вдруг вспомнила о Маме: та уже успокоилась и парила над полом, вновь выпрямившись и сложив руки на животе. Глаза ее, похожие на два бездонных затянутых паутиной колодца, были обращены не к окну, а к дочери. «Нет, — подумала Камилла, поднимаясь в свою комнату и чувствуя, как между лопаток жжется ледяной мертвый взгляд, — наверное, она все-таки не моя мама».8
Сколько бы Камилла ни старалась, ей не удавалось побороть тоску, разрастающуюся внутри подобно чернильному пятну. Она давно чувствовала себя чужой среди мертвецов, обитающих в доме, но то, как Мама отреагировала на мальчишек в саду, заставило ее понять, что и среди живых ей не место. По крайней мере до тех пор, пока она живет в полуразвалившемся коттедже в конце заброшенной улицы. Камилла впервые в жизни испытывала стыд за то, кем является, за свой дом и свою семью. Впервые в жизни ей не хотелось быть такой, как они, ей хотелось, чтобы их никогда не было. К ней вдруг внезапно пришло по-ни-ма-ни-е: ее мать бесчувственна, отец страшен, а братец попросту глуп. Они застряли во времени — ненужные, забытые, равнодушные ко всему происходящему снаружи, и Камилла застряла вместе с ними, оказавшись погребенной заживо. «Уж лучше бы, — думала она, уткнувшись лицом в подушку, — я жила в старом приюте с другими сиротками, за что мне досталась такая семья?!». Камилла перестала здороваться с Мамой, больше не прибирала за Братом, а подарки от Папы, не рассматривая, убирала в ящик. Она еще несколько дней ходила в школу, но, услышав на перемене очередную историю про дом с привидениями и расстроившись пуще прежнего, решила устроить себе небольшие каникулы. Никто не заметил произошедшей в ней перемены. Мама по-прежнему не отходила от своего окна, Папа гремел чем-то на чердаке, а Брат хлопал дверьми и носился по саду. Из школы никого не прислали справиться о ее здоровье, и Камилла, окончательно приуныв, спряталась в спальне, лелея свое одиночество и упиваясь свои несчастьем. Перед сном она мечтала о том, как однажды оставит этот опостылевший дом позади, больше никогда не вернется, и в этих ее мечтах всегда присутствовал Он — такой красивый, недосягаемый и живой.9
Обычно Камилла спала крепко до самого утра, но в ту ночь она, вздрогнув, проснулась и долго лежала в постели, прислушиваясь и пытаясь понять, что же ее разбудило. В доме царила тишина, но снаружи вдруг зашумели буйные заросли, а затем зашептались несколько голосов. Камилла было подумала, что ей показалось — ну кому придет в голову соваться посреди ночи к дому с привидениями? Но вдруг внизу отчетливо заскрипели ступени крыльца и щелкнул замок входной двери. Терзаемая одновременно страхом и любопытством, Камилла откинула одеяло, тихонько пересекла комнату и, выйдя на площадку второго этажа, осторожно перегнулась через перила. Она все еще помнила, что ночью нельзя покидать пределы спальни, но появление в доме чужаков, на ее взгляд, было веским поводом для ослушания. Входная дверь действительно была распахнута настежь, и лунный свет вывел ровный голубоватый прямоугольник на полу темной узкой прихожей. Камилла сразу узнала Его, хоть и не видела лица, обращенного в темноту гостиной. Это была Его тонкая остроплечая фигура, Его мерцающая кожа и Его светлые, в лунном свете кажущиеся белоснежными волосы. Страх тут же отступил, а камушек в груди забился, словно угодившая в силки птица. Камилла сделала несколько осторожных шагов в сторону лестницы, под ее ногами скрипнула половица. Он вздрогнул, поднял голову, и испуг на его бледном лице заставил Камиллу прижать ладони к губам. Она была уверена, что Он убежит и больше никогда не появится на пороге ее дома, но он не сдвинулся с места. Слегка наклонившись, чтобы лучше ее видеть, он вдруг улыбнулся и заговорил: — Здравствуй, — высокий звонкий голос разрезал застоявшуюся пыльную тишину, — ты здесь живешь? То ли от волнения, то ли от смущения Камилла не могла произнести ни слова. она лишь открыла и закрыла рот, а потом коротко кивнула. Казалось, впервые за много-много дней кровь прилила к ее лицу. — Мы с друзьями думали, что этот дом заброшен, — бесшумно ступая, Он подошел к подножию лестницы и остановился прямо напротив Камиллы. — Твои родители дома? Она чуть было не бросила взгляд в сторону Маминой гостиной, но поняла, что не может отвести глаз от его лица. В изгибе его тонких губ, в молочной дымке его кожи, во влажной темноте его глаз пряталось нечто, какое-то древнее, неподвластное времени волшебство, от которого стены заходили ходуном, и пол начал ускользать из-под ног. Камилла, чтобы не упасть, ухватилась за перила и сделала шаг, спустившись на одну ступень. — Не бойся меня, — он снова улыбнулся и протянул ей руку. Камилла не сдержала ответной улыбки, но уже через мгновение она исчезла с ее губ. Где-то в темноте еле слышно щелкнул небольшой замок. Взгляд Его глаз метнулся на что-то за спиной Камиллы, и она увидела, как ужас меняет черты его лица. Глядя куда-то чуть выше ее плеча, Он отшатнулся назад и ударился спиной о старинные напольные часы, которые тут же сотрясли дом оглушительным боем. В ответ на этот шум в гостиной раздался нечеловеческий Мамин вой, а где-то в глубине дома застучали ножки младшего Брата. Все еще не в силах отвести взгляда, Камилла протянула к Нему руки в яростном желании защитить, оградить, спасти, но было уже поздно. Входная дверь захлопнулась, и весь дом наполнился жуткими звуками. По гостиной заметалось бледное лицо Мамы, а затем ее костлявые руки потянулись к Нему прямо из стены. Видя неподдельный ужас на его красивом лице, Камилла зажмурилась, зажала уши и закричала что было сил. Она кричала и кричала, и топала ногами, пока вокруг не воцарилась первозданная тишина. Боясь открыть оба глаза сразу, Камилла открыла сначала левый — картинка расплывалась, тогда пришлось открыть и правый. В доме уже не было никого живого, и лишь ветер скрипел приоткрытой входной дверью. Камилла опустила плечи, на всякий случай перегнулась через перила и заглянула под лестницу, но, никого не обнаружив, отправилась обратно в спальню, чтобы проплакать там всю ночь.10
Она проснулась от того, что по комнате гулял сквозняк. Осеннее солнце спряталось за покрывалом туч, и свет его был бледным и болезненным как никогда. Камилла открыла опухшие от слез глаза, и все внутри нее (включая камушек в груди) сделало сальто при виде того, какой в спальне царил беспорядок. Половина дорогих ее сердцу вещей перекочевала со своих мест на пол, все ящики были открыты, а ветер, пробираясь в распахнутое окно, кружил в воздухе бесконечные Папины письма и листал книги. Камилла скривила было личико, но слез у нее попросту не осталось, она давно их все выплакала, жалея себя. Теперь жалость уступила место негодованию и даже злости: особенно на Брата, который, конечно же, и устроил ночью этот хаос. Мало того, что эти глупые привидения не могли дать ей полноценной жизни, так еще и посмели издеваться! Раскрасневшись от обиды, Камилла вскочила с постели, натянула на себя первое попавшееся платье и принялась собирать вещи в свой небольшой потрепанный чемодан. Она не собиралась задерживаться в этом доме ни единой лишней минуты! Теперь-то она понимала, что зря медлила все это время, лишь покрывалась пылью, как и все вокруг. Где-то внизу затопали ножки младшего Брата. «Бегай-бегай, — думала Камилла, захлопывая чемодан, — больше некому будет исправлять то, что ты натворил!» В спешке надев пальто и берет, Камилла направилась к ящику, где хранила подаренные Папой монеты, но он был открыт настежь и абсолютно пуст. На чердаке послышался вой. — Ну и пожалуйста! — крикнула Камилла на дверцу в потолке, пробегая мимо, — хватит тех денег, что я нашла в фонтане и у реки! Мамы не было на ее привычном месте у окна. Она стояла в углу гостиной, сливаясь со сгустившейся в нем темнотой, лишь бледные руки робко тянулись к Камилле, когда она остановилась у входной двери. — Доброе утро, мама, — холодно произнесла Камилла и покинула дом.11
Железнодорожная станция находилась совсем недалеко, но торопиться было ни к чему, и дорога заняла около получаса. Камилла шла медленно и вдыхала морозный осенний воздух полной грудью, чувствуя, как на щеках расцветает румянец. Она еще никогда не ощущала себя более живой — дом с привидениями остался позади, а впереди ее ждали немыслимые приключения. Камилла решила уехать на том поезде, что придет первым. Она сидела на перроне и мечтала о том, как найдет свою первую работу, будет подмастерьем, снимет небольшую комнатку под самой крышей и станет вести мирную жизнь, наполненную теплом и уютом. Никаких тебе больше темных углов, заросших паутиной, никаких пустых спален, никаких напоминаний, что она — не такая, как все. Уже устроившись в одном из купе, в котором приятно пахло нагретым деревом и сладковатой пылью, Камилла вдруг вспомнила о Нем. Ей было жалко расставаться с ним, но события прошедшей ночи заставляли ее щеки гореть от стыда. Она была уверена, что Он больше никогда не захочет ее видеть. Это была жертва, которую пришлось принести, чтобы наконец решиться. Вскоре поезд тронулся, а Камилла, любуясь равниной и домиками, что стремительно удалялись из виду, прислонилась виском к окну и задремала. Ей снились незнакомые улицы, шумные рестораны и смеющиеся лица, а потом она почувствовала легкий толчок и проснулась… в своей комнате! Испугавшись не на шутку, она села на кровати и оглядела себя: платье, сапожки и пальто были на месте, чемодан стоял тут же, у изголовья. Второй раз за свою жизнь Камилла закричала так, что затряслось окно, которое по-прежнему было открыто. За ним сгущались сумерки. — Дайте мне уйти! — не своим голосом завизжала Камилла, и слезы обожгли ей щеки. — Дайте же мне уйти, вы мне надоели! Дом отозвался множеством голосов: они кричали, шептали, смеялись, плакали — невообразимый гомон заполнил все пространство вокруг. Камилла вновь вскочила с кровати, вновь схватила свой чемодан и вновь побежала вниз по лестнице. Когда она, рассвирепевшая, пронеслась мимо гостиной на кухню, к черному выходу, Мама плыла вслед за ней, все так же протягивая руки, и вой ее был похож на стон умирающего животного. — Я здесь не останусь! Ни за что не останусь! Не видя ничего от застилающих глаза слез, Камилла толкнула дверь, шагнула за порог и упала в темноту, больно ударившись коленками. Темнота была повсюду, а застоявшийся воздух, в котором витал запах гниющей древесины, подсказал ей, что она оказалась на чердаке. В сердцах отшвырнув чемодан, Камилла ползком отправилась на поиски выхода, ощупывая каждый миллиметр досок и чувствуя вонзающиеся в пальцы занозы. Услышав рядом с собой глухой звук, она замерла, как напуганная мышь, и тут же почувствовала на своей щеке блеклое движение воздуха, похожее на дыхание. — А-а-а-а, — застонал Папа ей на ухо, — о-о-ох… Вне себя от ужаса Камилла вскочила на ноги, ударилась головой о скат крыши, но, к счастью, заметила недалеко от своих ног полоску света и через мгновение уже лежала, кашляя от удара, на площадке второго этажа. Дверца на чердак по обыкновению захлопнулась сама по себе.12
— Я просто хочу уйти, — хныкала Камилла, лежа на полу и слушая странные стуки, доносящиеся из подвала, — просто дайте мне уйти, я не хочу жить с вами, я здесь погибну. Снизу послышался призывный Мамин стон. Камилла, ойкая, кое-как поднялась и направилась в гостиную. Мама поставила в центр комнаты большое старинное зеркало, оно, как и остальные, давно покоилось под простыней. — Чего вы хотите? — плакала Камилла, вставая напротив него. — Неужели я недостаточно страдала? Мама промолчала, взмахнула рукой, и простыня упала на пол. Камилла думала, что не умеет плакать сильнее, но как только она увидела свое отражение, слезы из ее глаз полились ручьями. Из зеркала на нее смотрел призрак. Жуткая, мерзкая бледная девочка с черными дырами вместо глаз. Платье местами совсем истлело и обнажило такую же истлевшую плоть, под которой прятались голубоватые полоски кости. Камня между ними не было. «Это я, — думала Камилла, глотая слезы, — это я все время была камнем, тем, что лежит под яблоней. Тем, под которым лежу я». Она так отчаянно хваталась за жизнь, что совсем забыла, что давно умерла. Коробка хлопьев, которые она всегда ела на завтрак, одиноко стояла на столе, оставленная ночевавшей когда-то в заброшенном доме молодежью. Это было сорок лет назад, а может, больше. Чайник, что свистел каждое утро, давно заржавел и был больше похож на кусок шлака. Порядок, который Камилла наводила каждый день, был иллюзией, все было иллюзией, застрявшим во времени воспоминанием. Она ничем не отличалась от своей семьи, никогда не была особенной, и ее никогда не ждало волшебное будущее, потому что она никогда не закончит школу. Мама смотрела на нее с жалостью, и Камилла позволила ей себя жалеть, потому что еще ни разу за все время в этом доме она не чувствовала себя такой несчастной. Внезапно стуки, будто отбивавшие ритм ее уже несуществующего сердца, прекратились, и дверь подвала, что находилась за спиной Камиллы, распахнулась. Послышался детский смех и топот убегающего прочь Братца. Губ Мамы коснулось подобие улыбки, она протянула руку, указывая на что-то, и ободряюще приподняла подбородок. Камилла обернулась и в черном дверном проеме увидела Его. Чуть более бледного, чем обычно, с синеющей полоской на шее.